2007

2008

Введение

Кризис и саморазрушение так называемого «реального социализма» в СССР и большинстве других стран мировой социалистической системы привели к глобальным сдвигам в социальной теории. Доминирующие позиции (особенно ярко проявляющие себя в преподавании) заняли неопозитивизм и неолиберализм в странной смеси с постмодернизмом — в философии, неоклассика и неоинституционализм — в экономической теории и т.п. В последние годы, правда, дает о себе знать «славянофильская» тенденция, восходящая к работам Бердяева, Булгакова и др. Крах марксизма в России стал казаться едва ли не очевидным.

Предлагаемая ниже работа представляет собой краткое изложение основных идей нашей монографии «Глобальный капитал» (М.: УРСС, 2004) — одной из немногих в настоящее время в России работ, прямо заявляющих себя как современное марксистское исследование, претендующее на разработку новых аспектов этой теории, отвечающих на вызовы новой эпохи — генезиса информационного общества, глобализации и ростков протоимперии.

Следует так же учесть, что на протяжении последнего года в центральной печати появляется целый ряд работ (в том числе — известных либералов)¹, а в научной среде проходит ряд дискуссий, в которых активно обсуждается вопрос о роли и актуальности марксизма в XXI веке. При этом марксизм обычно отождествляется с его догматически сталинской версией. Между тем наряду с сохраняющимся ортодоксальным марксизмом в нашей стране (как и во всем мире) развивается новое течение, которое мы обозначим как «постсоветский марксизм».

Это имя пока не устоялось, но оно указывает на социопространственное и социовременное позиционирование этой школы, а так же на то, что она выросла из критики как старых догматических версий марксизма и попперовского либерализма ХХ века, так и современных вариантов неосталинизма («философии имперскости», державности и т.п.) и постмодернистских «дискурсов».

Отличительными чертами формирующейся школы постсоветского марксизма² становятся:

• критическое наследование достижение классического марксизма и его гуманистических отечественных международных течений второй половины ХХ века³;

• критика догматических сталинистских версий марксизма и развитие, пересмотр ряда тезисов на основе опыта последних десятилетий;

• открытый диалог с другими школами, прежде всего (но не только) экзистенциализмом и другими гуманистическими течениями, классическим институционализмом и т.п.;

• акцент на понимании современной (в широком смысле слова, начиная с XX века) реальности как эпохи глобальных, качественных изменений в самих основах общественной жизни, создающих предпосылки для генезиса не только пост-капиталистического, но и постиндустриального, пост-экономического общества («царства свободы»); в этом смысле мы можем назвать наше течение «марксизмом постиндустриальной эпохи»;

• диалектическое отношение к опыту «реального социализма» как противоречивому, сочетающему черты тупиковой авторитарно-бюрократической системы  — с одной стороны, и прогрессивных ростков социалистических отношений —  с другой.

Такой подход позволяет нам рассмотреть современную социально-экономическую жизнь целостно, системно-диалектически, в контексте её исторического развития.

1 См., например: Гайдар Е., Мау В. Марксизм между научной теорией и светской религией (либеральная апология). —  Вопросы экономики, 2004, № 5,6. Авторы дали развернутую критику этой версии «либерального марксизма» в своих статьях «Зачем нам нужен либеральный марксизм?» (Вопросы экономики, 2004, № 7) и — более полная и развернутая версия  — Начало и конец либерализма в России (Экономико-философские тетради, 2004, № 2). Позже в Вопросах экономики вышли и другие статьи, а в начале 2005 г. (№ 1 и № 2) был опубликован отчет о круглом столе по проблемам современного марксизма.

2 Постсоветский марксизм в России — это пока что достаточно аморфная школа, его сторонники существенно различаются в трактовке тех или иных конкретных явлений современной действительности. Значительная часть авторов, работающих в марксистской парадигме, по-прежнему тяготеет к постулатам классической ее версии и вряд ли согласится с предложенным выше критическим отношением к опыту реального социализма.

В данной статье, не претендующей на обобщение всех течений новой возникающей школы, дается авторская версия ее основных принципов. Более подробно основные положения статьи раскрыты в монографиях: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Глобальный капитал. М., 2004; Бузгалин А.В. Ренессанс социализма. М., 2003.

3 Речь идет о работах Г.Батищева, В.Вазюлина, Н.Злобина, Э.Ильенкова, В.Келле, В.Лекторского, М.Лифшица, В.Межуева и др. — в нашей стране, Д.Лукача, Б.Олмана, И.Мессароша, А.Шаффа и т.п. — за рубежом (См.: Adorno T.W. Negative Dialectics, Continuum, New York, 1995; Aronson R. After Marxism, New York — London, 1995; Bensaid D. Marx`for our times. L., 2002; Callinicos A. Against Post-Modernism, Cambridge, 1989; Derrida J. Specters of Marx, London — New York, 1994; Jameson F. Late Marxism, London —  New York, 1996; Meszaros I. Beyond Capital: Towards a Theory of Transition, New York, 1995; Meszaros I. Marx’s Theory of Alienation. L., 1970; Ollman B. Alienation. N.Y.-Cambridge, Cambridge University Press, 1971; Schaff A. Alienation as Social Phenomenon. Oxford, 1980, 1990; ; Батищев Г. Диалектика творчества. Спб., 1997; Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1962; Библер В.С. Мышление как творчество. М., 1975; Вазюлин В.А. Логика истории. М., 1988; Злобин Н.С. Культура и общественный прогресс. М., 1979; . Злобин Н.С. Культурные смыслы науки, М., 1997; Ильенков Э.В. Философия и культура. М., 1991; Келле В., Ковальзон М. Теория и история. М., 1979; Лившиц М. К. Маркс. Искусство и общественный идеал. М., 1979; Лекторский В. и др. Материалистическая диалектика. М., 1979; Мандел Э. Власть и деньги. М., 1991; Межуев В.М. Культура и история. М., 1976; и др.)

Безусловно, все эти ученые разномасштабны по своему влиянию на философию. Весьма существенно различаются их философские концепции. Однако все они в общем и целом принадлежат к пространству критического марксизма, для которого характерны подлинно диалектический метод, традиции гуманизма, критического отношения к сталинизму.

1. Реабилитация и развитие диалектического метода

 

В нашей работе проблемам метода уделено относительно незначительное место, однако она вся целиком основана на использовании этого метода и потому мы здесь сочли важным подчеркнуть основные черты этого метода.

Сложность и многообразие диалектико-материалистического метода не позволяют дать его краткое описание, поэтому сошлемся лишь на то, что авторы относят себя к ученикам Э.В. Ильенкова и именно в этой традиции будут проводить свое исследование¹. К сожалению, именно в сфере диалектического метода продвижения современного отечественного неомарксизма наименее значимы, за исключением может быть, двух аспектов. Первый — продолжение традиции использования и применения диалектического метода в его полноте и сложности к исследованию современных социальных процессов. Второй — критика господствующих принципиально вне- (а то и анти-) диалектических, а подчас даже и антисистемных методологических установок. Эти две в принципе скромных задачи в эпоху господства постмодернистских установок методологического безразличия оказались принципиально значимы и не так просто решаемы. Тем более, что выполнение этих «охранно-критических» функций обусловило необходимость развития диалектического метода в его полемике с постмодернистской методологией безразличия.

Авторская позиция по этим вопросам уже высказывалась², вот почему здесь мы ограничимся лишь напоминанием ряда принципиально значимых для понимания дальнейшего аспектов диалектического метода и некоторыми соображениями о возможных направлениях его развития (и, тем самым, снятия).

Начнем, во-первых, с акцента на диалектических противоречиях, как единстве противоположных, отрицающих друг друга (и, в силу единства, самих себя) сторон предмета. Начинаясь с фиксации в виде антиномии, противоречие разворачивается в действительное, содержательное единство (тождество) и одновременно противоположность своих сторон, соединение которых возможно лишь в живом процессе разрешения противоречия. Разрешаясь, противоречие «снимается» в новом отношении (противоречии), где происходит отрицание, но и сохранение в генетическом преемнике прежнего отношения, и так далее, пока этот процесс развития (снятия) не доходит до предела, взрывающего системное качество, что вызывает снятие (гибель, но вместе с тем и развитие в новое качество) прежней системы и рождение новой.

Последний тезис требует особого внимания. Мы настаиваем не только на преодолении догматических версий марксизма (трактовавших отрицание как уничтожение, а не снятие) современным марксизмом, творчески восстанавливающим классические идеи и настаивающим на единстве процессов отрицания и развития [в новое качество], но и, прежде всего, на критике господствующего ныне внеисторического подхода к общественной жизни. Широчайшее распространение идей «естественности» тех или иных исторически особенных типов общественных отношений или характеристик личности (будь то постулат либерализма об эгоистической природе человека или идеи славянофильства о богоизбранности российской цивилизации), трактовка их как вечных, не имеющих исторических границ, делает их критику важнейшей задачей марксистов, требующей для своей реализации новых аргументов и подходов, вырабатываемых нашим направлением³

При этом (напомним азбуку классического марксизма тем, кто приписывает нам догмы разрушительства) диалектический метод предполагает необходимость исследовать не только революционные, качественные изменения, но и изменения эволюционные, проходящие в рамках некоторой системы, где определенное накопление «взрывного потенциала» (если так можно выразиться) будет не менее важной исследовательской проблемой, чем анализ самого скачка.

Во-вторых, диалектический метод предполагает акцент на принципе диалектического единства исторического и логического, когда система категорий (в теории) формируется в процессе «отслеживания» (методом движения от практики к теории и обратно исследователем, погруженным в практику) объективного процесса генезиса, развития и «заката» самой материальной системы. При этом критерием «отсечения» исторических случайностей и зигзагов и отображения теоретически значимых процессов служит воспроизведение ставшим целым основных компонентов своего генезиса.

Что касается постсоветского марксизма, то важнейшим его новым достижением в разработке исторического подхода к исследованию общества стал акцент на продолжительности стадий генезиса и «заката» социальных систем по сравнению с их «зрелым» состоянием и исследование разнообразных переходных отношений и форм, связанных с длительными процессами революционной и эволюционной трансформации систем. Ниже, в связи с анализом философии истории, мы еще вернемся к этим проблемам, а сейчас ограничимся лишь указанием на этот пункт.

В-третьих, принципиально важным для исследования современной действительности стало применение метода восхождения от абстрактного к конкретному — от исходной абстракции («клеточки»), в которой в потенции «спрятана» вся система (как дуб в желуде), до конкретного, которым является не результат («конечный пункт»), а вся система в ее становлении и развитии. Последний тезис ныне упорно предается забвению и акцент на конкретности истины, на сложном системном развивающемся знании о системном, сложном развивающемся объекте стал явной угрозой постмодернистской методологии отказа не только от метатеории, но и от поиска исторически и теоретически конкретной (развертывающейся от абстрактного к конкретному, и исторически и логически, системной) Истины. Эта угроза тем более реальна, что практически вся постмодернистская критика направлена против претендующей на абсолютную и единственную истинность догматической марксистской «метатеории» и абсолютно бессильна против диалектически открытого взгляда на истину, которая разворачивается и снимается в процессе восхождения от абстрактного к конкретному. Вот почему реабилитация диалектического метода ныне становится важнейшей философской задачей.

Для теоретиков же в нашем Отечестве наиболее типичной стала de facto (т.е. во многом тоже полубессознательно — методологией сейчас вообще очень мало кто занимается) парадигма позитивизма. Диалектический же метод позволяет не только выделять функциональные закономерности (поддающиеся математическому моделированию, которое в своих развитых версиях весьма диалектично…), но и сущностные противоречия, позволяя различать «то, что кажется» [обывателю и его ученому апологету] и то, «что есть на самом деле», а так же показывать их взаимопереход.

Тем самым этот метод позволяет сделать акцент на вопросах основ, сущности, причин и следствий тех или иных процессов, задавая вопросы не только о том, как, например, устроены процессы глобализации, но и какими противоречиями ХХ века они вызваны. Он позволяет различить объективную необходимость развития глобальных постиндустриальных технологий и диалога культур — с одной стороны, и их исторические, антагонистические формы (неолиберальная экономическая политика, «столкновение цивилизаций» и т.п.)⁴ — с другой.

Более того, как мы уже заметили, диалектический подход позволяет дать отражение действительности в виде развивающейся системы категорий, которые лишь в своей совокупности дают истинное представление о развивающейся практике.

Так возникает возможность и необходимость поставить ряд вопросов, принципиально «закрытых» для не-диалектического исследования. Отметим лишь некоторые из них:

• Как происходит смена качественно различных общественных систем в реальной истории и как ее трактовать в теории? Является ли этот переход всегда социальной революцией хотя бы уже по тому, что он носит характер качественного скачка (независимо от того, какие политические формы он принимает)?

• Каково историческое место отношений отчуждения в общественном развитии и могут ли они быть сняты, а если да, то опять же когда и как?

• Существует ли предел развития капиталистической системы (в терминологии неоклассических экономистов — «рынка») и если да, то где и каков он (исторически и логически)? Возможны ли пост-капиталистические (пост-рыночные) материальные общественные отношения и если да, то что они такое?

• Когда (исторически и логически) капиталистическая система стала господствующей в мировом масштабе, и какие этапы она проходит в своем развитии (очевидный для марксистов и регулярно «забываемый» неолибералами, позитивистами и постмодернистами вопрос…)?

• В чем принципиальные отличия «человека вообще» и homo economicus, которого современный неолиберализм трактует как «естественное» состояние человека? (Для марксиста ответ на этот вопрос, опять же, элементарен, но для неолиберлизма он вообще не стоит, ибо в нем нет исторической трактовки личности и общества).

Все это вопросы даже не постсоветского, а старого классического марксизма, усиленно «забываемые» современной философией истории (в частности, в подавляющем большинстве учебников философии). Но даже «классическая» материалистическая диалектика, глубоко чуждая догматическим версиям марксизма, сегодня может стать большим шагом вперед по сравнению с методологическим дилетантизмом, прикрываемым постмодернистской риторикой, господствующим сегодня в философии и социальных науках.

И все же наиболее важной и сложной задачей, как мы отметили, становится развитие диалектического метода. И хотя здесь, как мы уже самокритично заметили, продвижение в сравнении с достижениями 60-70-х гг. относительно невелики, все же укажем на ряд важных для методологии нового века позиций.

Начнем с констатации того, что диалектический метод (в отличие от приписываемых ему постмодернизмом недостатков) принципиально открыт. Он открыт во времени, ибо утверждает историческое развитие и смену качественно разнородных систем (чего нет, например, у такого неоклассика как К.Поппер, чье «открытое общество» на самом деле оказывается абсолютно «закрыто» в историческом измерении⁵, что и показал своим «концом истории» Ф. Фукуяма). Но еще более важно то, что он открыт самокритике.

Постсоветский марксизм ставя новые вопросы в области метода, прежде всего рассматривает проблему универсальности самого диалектического метода, выдвигая гипотезу исторической ограниченности поля (пространства и времени) применения классической (гегелевско-марксовой) диалектики эпохой отчуждения. Как таковой классический диалектический метод требует своего снятия для исследования процессов, лежащих в поле «царства свободы». И это вопрос не праздных рассуждений о далеком будущем, а актуальная проблема настоящего, где «закат» постмодернизма⁶ уже сейчас ставит вызов: или возврат к постплюралистическому господству государственных идеологий (фундаментализм и его alter ego в лице имперских идеологий защиты цивилизации от терроризма), или обновленная диалектика диалога, или диалого-логика (логика диалога или полифонирования), предвестниками которой стали работы Бахтина, Батищева, Библера и др. ученых прошлого века.

Главным аргументом в пользу возможности развития новой логики диалога, («полифонирования» — Г.Батищев) является переход к исследованию принципиально новой реальности — креатосферы, мира со-творчества, где открытый диалог субъектов (субъект-субъектные отношения) становятся главным полем общественных отношений и, следовательно, социального исследования. Более того, здесь сами социальные отношения-деятельность становятся полем диалога равноправных субъектов, что требует поиска нового метода исследования этой реальности — метода, снимающего традиционную диалектическую логику. В той мере, в какой уже сегодняшняя реальность («человеческая революция» и генезис «общества знаний», а так же бурный рост различных форм социального творчества — от местного самоуправления до новых социальных движений⁷) оказывается полем различных видов со-творчества, в этой мере оказываются актуальны названные выше интенции поиска нового метода. В той мере, в какой мы остаемся в мире отчуждения, «старая» диалектическая логика во всей ее современной актуальности остается важнейшим рабочим инструментом любого социального исследования.

1 Рассмотрение социальных отношений как органической, генетически саморазвивающейся (вследствие ее внутренних противоречий во времени и пространстве) системы, не представляет собой чего-то радикально нового. Проблема скорее в другом — в том, что такой метод выглядит устаревшим в эпоху господства постмодернизма (но об этом ниже), он мало кому знаком и еще меньше ученых им владеет, а между тем он отнюдь не проще высшей математики. Поэтому, ограничиваясь несколькими пояснениями, авторы рискуют быть не понятым.

2 См.: Булавка Л., Бузгалин А. Бахтин: диалектика versus метафизика постмодернизма // Вопросы философии, 2000, №1; Бузгалин А.В. Закат постмодернизма // Вопросы философии, 2003, № 2

3 Поскольку, как уже было сказано, в данной статье мы ограничиваемся лишь авторской трактовкой, укажем на одну из наших работ: Бузгалин А.В. Анти-Поппер. Социальное освобождение и его друзья. М., 2004.

4 Развернутая критика позитивистской методологии дана в упомянутой книге А.Бузгалина «Анти-Поппер» (М., 2003) и нашей статье «Зачем нам нужен либеральный марксизм?» (Вопросы экономики, 2004, № 7).

5 См.: Поппер К. Открытое общество и его враги. Т.2., М., 1992.

6 Вновь отошлем читателя к ранее упомянутой нашей статье, где мы раскрываем данную проблематику.

7 Подробнее о новых формах социального творчества см.: Альтерглобализм. Теория и практика «антиглобалистского» движения. П.р. Бузгалина А.В., М., 2203; Глобализация сопротивления. П.р. Амина С., Утара Ф., М., 2004 и др.

2. Гуманистическая философия истории

 

Естественно, что такой современный диалектический метод марксизма не может не акцентировать и ряда ранее относительно слабо развитых сторон марксистской философии истории. Прежде всего, это понимание крайней ограниченности сталинской версии формационного подхода («пятичленка», однозначный акцент на том, что развитие производительных сил приводит к смене общественно-экономических формаций, а базис определяет надстройку, грубый классовый подход к анализу любых общественных событий и т.п.), который оказывается сугубо недостаточен для исследования современной социальной динамики.

Впрочем, парадоксом является то, что большинство серьезных исследователей, которые все же (вопреки внеисторической методологии позитивизма и постмодернизма) берутся исследовать качественные изменения в экономической жизни, как правило, так или иначе, используют те или иные из этих упрощенных подходов (наиболее часто — тезис об определяющем влиянии технологических изменений на экономику и институты¹).

Между тем, начиная с середины прошлого века и в России, и за рубежом в гуманистической философии истории (имена основных авторов мы упомянули выше) марксизм сделал ряд важных новых акцентов.

Начнем с того, что для постсоветского марксизма характерно переосмысление ортодоксальных представлений о структуре общества (производительные силы, определяющие производственные отношения и базис, определяющий надстройку). Прежде всего, мы унаследовали от творческого марксизма ХХ века признание активной роли национальных, политических, социо-культурных факторов, в основе своей определяемых «базисом», но оказывающих в определенные периоды времени (прежде всего, в периоды радикальных трансформаций, когда базисная детерминация ослаблена — старая система производственных отношений уже разрушена, а новая еще не сложилась) решающее воздействие на общественное развитие. Постсоветский марксизм добавил к этому анализ причин и последствий возрастания роли этих факторов в период «заката» экономической общественной формации (что косвенно отражается в неслучайно возросшей ныне популярности «цивилизационного» подхода), когда в полной мере разворачивается переход «по ту сторону» материального производства, происходящий, однако, в превращенных формах глобальной гегемонии капитала.

Именно этот процесс, как показано в наших исследованиях, создает видимость «столкновения цивилизаций». За ней, однако, скрывается иное содержание, а именно — противоречия субъектов и объектов гегемонии глобального капитала, где первые монополизировали высокие технологии, институты экономического (ТНК, МВФ, ВТО…) и политического (НАТО) господства, информационно-образовательные и масс-культурные каналы манипулирования, обрекая вторых (прежде всего — беднейшие и относительно самостоятельные страны Второго и Третьего миров (от Югославии до Ирака, Ирана и т.п., включая в будущем, возможно, Россию) на поиск альтернатив в реакционно-добуржуазных формах религии и традиций — единственно не монополизированных глобальным капиталом формах общественной жизни. Поскольку же господство первых имеет видимость доминирования западной цивилизации, а обособление вторых — борьбы за сохранение традиционных ценностей восточной, постольку названные противоречия и получают видимостную окраску столкновения цивилизаций, за что и хватаются стремящиеся не различать содержание и формы исследователи-позитивисты.

Соответственно, постсоветский марксизм предполагает критическое восстановление классического положения о диалектическом взаимодействии производительных сил и производственных отношений, когда в рамках одной и той же формации происходит развитие производительных сил (в том числе, и их существенные изменения, например, переход от простой кооперации и мануфактуры к индустрии, от формального к реальному подчинению труда, описанный еще в «Капитале»), вызываемое противоречиями господствующих производственных отношений. Последние способствуют большему или меньшему (в этом, в частности, мера их прогрессивности) стимулированию прогресса производительности труда. Существенно при этом, что каждая исторически конкретная система производительных сил создает свои особые формы прогресса производительных сил (например, капитализм стимулирует, прежде всего, рост вещного богатства и утилитарного потребления), а так же границы и пределы последнего. Но это все лишь подзабытый классический марксизм. Ключевым же вопросом современного марксизма в этом поле становится проблема форм, потенциала и границ прогресса постиндустриальных технологий в условиях глобального капитализма². И здесь авторы в своей книге (прежде всего, в I части) доказывают, что этот новый тип производительных сил (и глобальные проблемы, с ним связанные) исчерпывает возможности прогресса в рамках не только капитализма, но и всей экономической общественной формации («царства необходимости», предыстории), создавая возможность и необходимость перехода к новому типу общественного развития («царству свободы»).

Базируясь на обновленных представлениях о структуре социума, постсоветский марксизм выдвигает и раскрывает положение о принципиально более сложной, нежели сталинская «пятичленка», периодизации общественного развития с выделением периодов личной и вещной зависимости (по критерию основного производственного отношения — соединения работника со средствами производства, опосредованного отношениями внеэкономического принуждения или капиталистической, «экономической» эксплуатации, предполагающей овещнение человеческих отношений), а так же свободной индивидуальности. Еще более важен для нас акцент на процессе перехода от эпохи господства материального производства и отчужденных экономических отношений («царства необходимости») к новому обществу, лежащему «по ту сторону» (К.Маркс) этих отношений («царству свободы»). Этот переход, внешние формы которого фиксируются теориями постиндустриального (информационного и т.п.) общества³, является ключевым пунктом исследования всех современных процессов, так что мы можем сказать: если классический марксизм вырос на базе исследования противоречий, пределов и объективно возможных путей снятия капитализма, то постсоветский марксизм вырастает на базе исследования противоречий, пределов и объективно возможных путей снятия мира отчуждения в целом («царства необходимости»)⁴.

Данный подход позволяет раскрыть характерное для «царства необходимости» фундаментальное противоречие исторического процесса. Это противоположность между, с одной стороны, господством в условиях «царства необходимости» системы отношений отчуждения, превращающих человека в марионетку объективных сил (разделения труда, личной зависимости, рынка, капитала и государства…) и, с другой стороны, творчеством (в материальном производстве, культуре, общественной жизни) как родовым свойством человека, способным изменять этот мир по законам Истины, Добра и Красоты, обеспечивая технический, научный и культурный прогресс, совершая революции и реформы, позволяющие преодолеть рабство и крепостничество, колониализм и ужасы дикого капитализма с его 14 часовым рабочим днем и «кровавым законодательством»…

Тем самым постсоветский марксизм не только восстанавливает в полемике с постмодернизмом классический марксистский критерий прогресса — свободное всестороннее развитие личности, — но и показывает, что этот критерий в современную эпоху становится не только абстрактным социально-нравственным императивом, восходящим к Аристотелю и Канту, но и практически актуальным критерием экономико-социально-политических действий. В самом деле, переход к обществу, основанному на превращении творческой деятельности в главный «фактор», «ресурс» (авторы нарочито используют здесь прагматично-экономическую терминологию) развития, аналогичный по своей роли земле в добуржуазных системах и машине в капиталистической, автоматически вызывает необходимость в развитии креативного потенциала человека как «сверхзадаче» общественного развития. Другое дело, что глобальная гегемония капитала загоняет эту тенденцию в узкий коридор «общества потребления» и «общества профессионалов», ведущий в конечном итоге в тупик глобальных проблем.

Реакцией на эту угрожающую человеку тупиковость глобальных проблем становится постмодерниское безразличие к проблеме прогресса, скрывающее пассивное подчинение-признание нынешней глобальной протоимперии, на откуп которой отдается право на навязывание своих критериев «прогресса» («цивилизованности») методами экономической, политической, идеологической и масс-культурной экспансии⁵.

В отличие от постмодернистской апологии пассивности постсоветский марксизм, развивая классические положения марксистской философии истории, подчеркивает активно-созидательную роль Человека как творца общественных отношений, способного на развертывание своих социально-творческих сил в период прогрессивных социальных реформ и революций (будь то Война за независимость в США или хрущевская оттепель в СССР). Однако современный марксизм, в отличие не только от догматических своих ответвлений, но даже и от классики, на первый план выносит проблему границ активизма созидательно-творческой деятельности Человека.

Опыт ХХ века, практические результаты научно-технического прогресса, равно как и стремлений социальных творцов осчастливить человечество показали всю противоречивость такого «активизма». Но именно противоречивость, а не однозначную неприемлемость. Ныне очень принято указывать на жертвы технического и социального прогресса, и это вполне справедливо, но не будем забывать о второй стороне медали. И дело здесь не только в том, что без НТП мы не могли бы пользоваться массой ныне абсолютно необходимых благ, радикально сократив детскую смертность и увеличив в полтора раза продолжительность жизни. И даже не только в том, что именно благодаря социально-творческим интенциям профсоюзных активистов, экологов и деятелей левых партий мы сегодня знаем, что такое 8 часовой рабочий день, бесплатное среднее образование и социальная защищенность. Дело, прежде всего, в том, что при ослаблении активности позитивного (а объективно-обусловленный критерий прогресса уже был показан) социально-творческого начала силы отчуждения вызывают еще большие жертвы и преступления. Искусственно заторможенные реформы и революции оборачиваются кровью жертв реакции, а культурно-творческие потери периодов «застоя» с их не-музыкальной (А.Блок) жизнью сотен миллионов вообще трудно измерить.

Еще более важно помнить о том, что в социальной жизни всегда присутствует «активизм» не только слишком увлекающихся «прогрессоров», но и сил реакции. Еще двадцать лет назад эти слова выглядели бы как пропагандистское клише, но в начале нынешнего века, с его неоколониализмом и асимметричными войнами, активизм реакции становится вполне конкретным понятием, за которым стоит экономико-политическая и идеолого-культурная гегемония глобального капитала и его Alter Ego - терроризм.

Открыто выступающие ныне идеологи протоимперии почти всегда исповедуют методологию социального «безразличия» (ко всему, кроме собственных доходов и безопасности), но на практике не забывают навязывать всему миру свои однозначные представления о «добре» и «зле». Впрочем, это ситуация, типичная не только для последних лет (вспомним хотя бы Первую и Вторую мировые войны).

Вот почему перед постсоветским марксизмом встает философская проблема границ социально-творческого активизма, которая на предельно абстрактном уровне решается так, что социально-творческое воздействие общественного субъекта на историю возможно и необходимо в той мере, в какой оно содействует снятию отчуждения и прогрессу Человека. Определение же этой меры — задача всякий раз конкретная и решается она мучительно реальными общественно-культурными силами, для которых стратегия невмешательства всегда оказывается злом потакания реакции (будь то мракобесие инквизиции, сталинский террор или отупляющая пропаганда стандартов общества потребления с его масс-культурой и философским безразличием к Человеку).

Такой подход непосредственно корреспондирует с акцентом современного марксизма на нелинейности общественного развития, возможности и типичности не только прогрессивно-поступательных реформ и революций, способствующих развитию человеческих качеств и росту производительности труда, но и реверсивных общественных процессов — контр-революций и контр-реформ. Такое попятное, реверсивное течение исторического времени становится особенно характерно тогда, когда прогрессивный активизм заходит слишком далеко (относительно объективных и субъективных предпосылок) в своих попытках продвижения к новому обществу и обратное колебание маятника исторического процесса вызывает мощные регрессивные изменения (последнее, в частности, характерно для постсоветстких трансформаций).

Более того, как мы уже отметили выше, современный марксизм, особенно отечественный, показал, что в развитии общественных систем наиболее продолжительными и значимыми, а вместе с тем и наиболее сложными для исследования, являются не столько зрелые, развитые состояния, сколько длительные периоды возникновения и отмирания исторически-конкретных систем, связанные с образованием широкого круга переходных отношений, противоречиями революционных и контр-революционных, реформаторских и контр-реформаторских процессов. При этом данные переходы подчиняются некоторым специфическим закономерностям (нелинейной течение социального времени, мозаичность, расколотость социального пространства, более высокая, чем в стабильных системах, роль не-экономических детерминант перехода, господство неформальных институтов и мн. др.).

Особенности таких трансформационных процессов наиболее подробно нами раскрываются на примере социально-экономических трансформаций в постсоветстком пространстве в III части работы⁶. Здесь именно марксистская методология оказалась наиболее востребована в силу объективных особенностей трансформационных экономик⁷ и именно здесь отечественным неомарксизмом достигнуто наибольшее продвижение. Неслучайно и то, что наиболее интересные результаты в развитии социально-экономической теории оказались связаны с исследованиями именно позднего капитализма, его специфических черт и противоречий на стадии развития постиндустриальных тенденций и глобализации, где, как мы постарались показать, происходит самоотрицание (но в рамках прежней системы и служа ее укреплению) собственных основ рынка и капитала.

1 Это типично, в частности, для большинства исследователей генезиса постиндустриальной (информационной, знаниеинтенсивной и т.п.) экономики, начиная с Д.Белла, если не раньше…

2 Авторская версия ответа на этот вопрос (как, впрочем, и на ряд других, поднимаемых в этой статье) содержится в нашей книге «Глобальный капитал» (М., 2004).

3 Подробнее анализ этой связи см. в: Бузгалин А.В. Постиндустриальное общество — тупиковая ветвь социального развития? — Вопросы философии, 2003, № 2.

4 Следует отметить, что эта постановка проблемы содержится и в работах самого К.Маркса (особенно его экономико-философских и экономических рукописях), и в работах ряда его последователей в ХХ веке.

5 Отдавая дань политико-экономической специализации авторов, заметим, что, например, методология неоклассической экономической теории, восходя к философии позитивизма (а уж тем более постмодернизм) вообще отрицает прогресс, а реальная экономическая политика, основанная на неоклассических постулатах, в качестве критерия прогресса рассматривает меру приближения экономических систем к идеалу свободно-конкурентного рынка. Особенно явно это проявляется в неоклассических трактовках трансформаций в России, где «переход к рынку» есть самоцель, которая, как показала практика, оправдывает любые средства (в том числе, грандиозный регресс «человеческих качеств») без всяких дальнейших оговорок в точном соответствии с буквой и духом Макиавелли-Сталина.

6 См.так же: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Теория социально-экономических трансформаций. М., 2003.

7 Неслучайно даже ортодоксальные либералы, исследуя фундаментальные вопросы трансформаций, оказались вынуждены обращаться к некоторым аспектам марксистской методологии — проблемам исторических и логических границ экономических систем, диалектике производительных сил и производственных отношений, исследованию отношений собственности и т.п. Так, содержащая ряд вполне разумных аргументов теза неолибералов о том, что реальный социализм погиб, т.к. не смог справиться с новой волной технологических изменений, в точности (и даже несколько вульгарно) воспроизводит ортодоксальный марксистский тезис о том, что старая система производственных отношений сменяется качественно новой тогда, когда она становится тормозом развития переросших ее производительных сил.

3. Неомарксизм как теория перехода «по ту сторону» собственно материального производства: трактовка постиндустриальных тенденций как предпосылок генезиса царства свободы.

 

Итак, содержанием современной эпохи глобальных трансформаций, на наш взгляд, является длительный период нелинейного прехождения («заката») экономической общественной формации — целой эпохи общественного развития, основанной на господстве материального производства и отчужденных социально-экономических отношений. Этот переход (он нами исследуется преимущественно в I части работы) предполагает (1) прогресс творческой деятельности и постиндустриальных технологий, создающий (2) предпосылки для рождения новых общественных отношений, при этом (3) содержательно совпадающий с прогрессом глобального капитала за счет самоотрицания (подрыва) своих собственных основ и развития переходных форм, что неизбежно порождает (4) противоречия, ведущие к возникновению различных попыток построения пост-капиталистических систем («реальный социализм» и др.), которые, в свою очередь, входят в состояние кризиса и вызывают (5) реверсивные тенденции в социально-экономическом развитии (в первую очередь — «мутантный капитализм» на постсоветском пространстве).

 

3.1. Если теория не подтверждается практикой, то тем хуже для практики

 

Прежде чем пояснить вынесенный в заглавие подраздела известный парадокс, заметим следующее.

Критика теорий постиндустриального общества (но, что характерно, не практики постиндустриального развития стран первого мира — она воспринимается почти всегда как единственно возможная), как правило, идет по двум линиям.

Первая: масштабы распространения и, главное, роль процессов развития нового качества социума сильно преувеличены. Бум информационных технологий, резкое возрастание роли элиты профессионалов в жизни общества и т.п. — характерны лишь для «золотого миллиарда», но даже там радикальных, качественных изменений в природе рыночной буржуазной экономики, гражданского общества и homo economicus не происходит и потому основные постулаты прежней экономической, социальной, политической и т.д. теории остаются актуальными.

Как следствие развивается и вторая линия критики: пережив в период «перестройки» (особенно это было характерно для теоретиков-«горбачевцев») краткосрочную эйфорию по поводу новых импульсов для «социализма будущего» в связи с постиндустриальными тенденциями, критики нынешней системы слева довольно быстро впали в пессимизм, убедившись, что на практике рост информационных технологий ведет к прямо противоположным процессам: упрочению транснациональных корпораций и рынка — в экономике, правых — в политике и идеологии.

Этот вялый пессимизм дополнил господствующую смену настроений, когда фукуямовский тезис о «конце истории» и всеобщей победе либерализма был вытеснен хантингтоновским пророчеством предстоящих столкновений цивилизаций. Так укрепился постмодернистский взгляд на рассматриваемые нами процессы: практика показывает, что прогресс информационного общества (общества профессионалов) есть реальность; она может дать и дает определенные преимущества определенным «экторам» и может принести и приносит проблемы другим; она описывается принципиально разнообразно в рамках разных парадигм, а «метатеоретическое» определение этих процессов невозможно, да и ненужно (что вроде бы выглядит очевидным для всякого, кто принимает методологию постмодернизма)¹.

В отличие от этих подходов авторы предлагают подвергнуть критике не только теорию, но и практику протекания постиндустриальных процессов.

Напомним (а всякое новое есть хорошо забытое старое), что теоретическая критика практики была и остается неотъемлемой частью и мощным предвестником грядущих изменений социальной жизни: качественные изменения социумов не происходили в истории последних столетий — от Ренессанса и Просвещения до перестройки — без предшествующего теоретико-культурного ниспровержения основ их существования как экономически, социально, политически, нравственно регрессивных. Именно так расценивали феодальный абсолютизм — Просвещение, монархию Романовых — российская интеллигенция, «реальный социализм» — диссиденство. (При этом, однако, полезно не забывать, что не всякая теоретико-культурная критика действительности приводила к позитивному изменению последней: благими намерениями может быть устлана и дорога в ад²).

Выдвигая гипотезу — мир (и в особенности — «первый») прогрессирующими темпами уходит с «магистральной дороги социального прогресса» и переходит на тупиковую ветку, — авторы поневоле присоединяются (пока, или, точнее, вновь) к сонму романтиков, которые (опять же пока) могут лишь сформулировать (опираясь на своих великих предшественников — от К.Маркса до Ж.-П.Сартра и Э.Фромма) критерий оного прогресса — мера свободного всестороннего развития человека в ассоциированной творческой деятельности в диалоге с природой — и кратко систематизировать некоторые аргументы в пользу своей гипотезы.

Суть этих аргументов состоит в следующем. Постиндустриальные технологии, доминирование творческой деятельности, новых «ресурсов» (неограниченно-открытых для «потребления» знаний, феноменов культуры) мотивов и ценностей (прежде всего связанных с самореализацией человека в деятельности-общении, ростом свободного времени как времени гармоничного развития человека) — все это проявления «заката» эпохи доминирования материального производства, общественной экономической формации.

Этот процесс уже начался в мире, хотя и идет крайне неравномерно. Более того, он ознаменовался новым этапом в развитии буржуазной общественной системы, который мы назвали бы глобальной гегемонией корпоративного капитала.

 

3.2. Смена доминанты: от материальных ресурсов и утилитарных потребностей к культурным ценностям.

 

Всякое материальное производство предполагает использование ограниченных массовидных материальных ресурсов с целью удовлетворения неограниченных утилитарных потребностей; в то же время очевидно, что ныне происходит существенное изменение этих параметров материального производства.

Каким же может быть снятие этих качеств? При этом автор будет исходить не только из формальной логики отрицания данного системного качества, но и из анализа тех действительных процессов, которые развиваются на протяжении всей предыстории человечества, но особенно интенсивными становятся во второй половине — конце XX века.

Начнем анализ с рассмотрения нового качества «ресурсов» (я не случайно взял этот термин в кавычки: культурная ценность, используемая в процессе сотворчества, лишь формально может отождествляться с «ресурсом»).

Первая черта. На смену ограниченным ресурсам (в мире которых природа и человек так же воспринимаются только как ресурсы) приходит новый тип — «ресурсы», которые теряют свои качества ограниченности и становятся всеобщими, переставая тем самым быть ресурсами. Такими своего рода «ресурсами» являются всеобщие культурные ценности.

Итак, «ресурсы», которыми являются культурные ценности, относятся к миру, лежащему по ту сторону материального производства. Эти ресурсы являются всеобщими, они не ограничены, не уничтожимы, они могут быть «потребляемы» (точнее — распредмечиваемы) сколь угодно широким кругом лиц и на протяжении сколь угодно продолжительного периода времени. Если «ресурс» является объектом для распредмечивания, то в процессе последнего он всякий раз как бы «оживляется», превращаясь из потенциальной в актуальную культурную ценность.

Более того, их ценность определяется именно тем, сколь широко и сколь долго они служат одним из «партнеров», субъектов для диалога, для сотворчества, для распредмечивания.

С другой стороны, эти всеобщие «ресурсы» ограничены, причем ограничены абсолютно, но иначе, нежели в мире материального производства. Они ограничены с точки зрения экологических и гуманитарных параметров: природа как биосфера и человек как творческий субъект (в том числе его потенциал распредмечивания — способность воспринимать и использовать в сотворчестве ценности искусства, науки, общения) актуально ограничены в своем потенциале диалога, хотя и открыты в бесконечность (в пределе человек и биосфера открыты для бесконечного самосовершенствования).

Вторая черта: на смену ресурсам, которые являются воспроизводимыми и массовидными, приходят «ресурсы», являющиеся уникальными по своей природе. И речь в данном случае идет не только о развитии и все большем распространении потребления уникальных предметов в рамках современного мира. Речь идет прежде всего о другом — о том, что всякая культурная ценность уникальна и не воспроизводима (лишь тиражируема) по своей природе. Нельзя многократно производить шестую симфонию Чайковского — она единственна. Нельзя заново создавать «Гамлета» или «Сон в летнюю ночь» Шекспира — это неповторимые произведения. Можно тиражировать лишь материальные носители этих культурных феноменов, а сами по себе они уникальны с момента своего рождения и навсегда. В этом смысле опять-таки данное качество «ресурса» мира культуры является отрицанием предшествующего качества ресурсов в системе материального производства.

Наконец, третья черта: «ресурсы» мира культуры не потребляемы, они подлежат лишь распредмечиванию. Они могут выступать лишь как феномены, с которыми можно вступать в творческий диалог. В некотором смысле, конечно, они могут быть «потреблены» за счет физического уничтожения их материального носителя, но в этом случае мы будем иметь ни что иное, как акт вандализма или просто глупости³.

Итак, по основным качествам, «ресурсы», лежащие по ту сторону собственно материального производства, отрицают основные характеристики ресурсов и потребностей мира материального производства.

Соответственно, и потребности в условиях нового мира становятся иными: они качественно безграничны, не утилитарны, но при этом они ограниченны количественно, в отличие от утилитарных потребностей, которые количественно всегда безграничны (всегда хочется больше предметов потребления, или всегда нужно побольше ресурсов для производства большего вещного богатства).

Культурные ценности порождают иной мир потребностей, которые безграничны качественно, в том смысле, что человек никогда не ограничен данным кругом культурных феноменов. Он всегда стремится к новому, и эта новизна, не искусственная, а действительная творческая новизна, является главным импульсом и главной ценностью.

В то же время эти потребности сугубо ограниченны количественно. И не потому, что здесь присутствуют некоторые внешние ограничения, связанные с господством той или иной экономической или институциональной формы.

Например, в мире развитого материального производства, имеющего форму рынка, Вам всегда не хватает денег для того, чтобы купить достаточно потребительских благ, а в «экономике дефицита» у Вас не было возможности достать необходимые блага, даже если у Вас и были деньги. В мире культуры суть ограничения в ином: своего рода «потребление», а на самом деле распредмечивание культурных ценностей предполагает сложную творческую деятельность, требующую времени, усилий, энергии от того, кто хочет эту ценность «потребить». Здесь само «потребление» превращается в проблему.

 

3.3. Смена доминанты: от репродуктивного к творческому содержанию деятельности.

 

Характеристика репродуктивной деятельности как господствующей в условиях материального производства, позволяет (по принципу диалектического отрицания) предположить, что творчество, как сущностная характеристика мира, лежащего по ту сторону материального производства, должно обладать параметрами, снимающими ее основные черты.

Следовательно, мы можем предположить, что творчество — это деятельность, развивающая ее агентов и созидающая культурные ценности в процессе диалога (субъект-субъектного отношения) между индивидами (это определение восходит к работам Г.Батищева, В.Библера и др.).

Сотворчество (диалог) может быть как непосредственным, актуальным (когда индивиды кооперируются друг с другом в процессе совместного научного, педагогического, художественного, социального etc. новаторства), так и опосредованным (когда взаимодействие творцов опосредовано материальным носителем культурных ценностей: взаимодействие автора книги и ее читателя, ученого, создавшего научную гипотезу и его ученика, который изменяет, критикует, развивает идеи своего учителя).

В последнем случае взаимодействие может быть опосредовано книгой, оборудованием, компьютером и системой информационных сетей: важна не специфика технологии, которая опосредует этот диалог, а то, что этот диалог построен именно как сотворчество, то, что здесь происходит распредмечивание и опредмечивание культурных ценностей, а не материальное производство и утилитарное потребление.

Адекватной для такой (творческой) деятельности является система общественных отношений, при которых эта деятельность не может быть отчуждена, подчинена внешним .по отношению к ней целям и условиям. По своей сути (саморазвитие творца в процессе создания культурных ценностей путем со-творчества) творческая деятельность не отчуждаема и не может осуществляться в рамках общественного разделения труда.

Результатом творческой деятельности является не только культурная ценность (и, может быть, даже в первую очередь не культурная ценность), но и саморазвитие человека в процессе творческой деятельности. Здесь изменяется само содержание труда. Последний превращается в деятельность по созиданию (и саморазвитию) человека. Продукт творческой деятельности — книга, научная теория или что-то еще, являются своего рода «побочным» результатом, ибо человек, осуществляющий творческую деятельность, преследует прежде всего один (причем в некотором смысле эгоистический) интерес — интерес самореализации, интерес твортворчества¹.

Соответственно, атрибутом творческой деятельности становится ее внутренняя мотивация. Ценность, мотив, интерес, который движет таким человеком — это труд как таковой плюс свободное время, которое на самом деле соединяется с временем труда. Но это особая материя, к которой мы еще вернемся.

Для царства экономической необходимости рабочее время определялось как время труда, подчиненного внешней необходимости, причем это рабочее время, как правило, распадалось на необходимое (связанное с воспроизводством работника) и прибавочное (в течении которого создавались блага, необходимые для воспроизводства общественных условий жизни, включая потребление господствующего класса).

Переход к творческой деятельности существенно изменяет содержание рабочего и свободного времени. В новых условиях свободное время (будучи, как и прежде, периодом, когда человек не занят репродуктивным трудом) становится временем, в течение которого человек может развиваться как свободная творческая личность, как личность, обладающая потенциалом творческой деятельности.

Сказанное позволяет сделать вывод, что в «царстве свободы» рабочим является время, которое необходимо затратить на репродуктивную деятельность (напомним: она всегда будет иметь место, хотя и сокращается). Свободным будет время (еще раз подчеркнем это) творческой деятельности, общения, развития человека и его рекреации как личности в различных формах.

Соответственно, мера развития «царства свободы» может определяться соотношением свободного времени и рабочего времени, которым располагает данное общество.

Далее, если в качестве «ресурсов» творческой деятельности выступают культурные ценности, а средством их использования становятся так называемые «субъект-субъектные» отношения, диалог, процессы опредмечивания и распредмечивания, то достаточно понятно, что ключевым «ресурсом» для такой деятельности становится культурный человек, «человек-креатор». Соответственно, формирование человека, обладающего творческим, культурным потенциалом, новаторскими способностями, становится, с одной стороны, главной задачей, а с другой — главным средством прогресса мира, основанного на творческой деятельности. Отсюда — задача свободного всестороннего развития личности, сформулированная Марксом 150 лет назад как сверхзадача для общества, снимающего противоречия капитализма, противоречия всей предыстории.

Здесь уместна своего рода аналогия между «производством» творческой личности как главным «средством» прогресса постиндустриального общества и производством средств производства как главным средством прогресса индустриального общества (в последнем, напомним, именнно увеличение индустриального потенциала, постоянного капитала является главным технико-производстенным орудием роста общественного богатства).

Иными словами, в «царстве свободы» формирование «человека культурного» является своего рода аналогом производства средств производства в «царстве экономической необходимости».

Тем самым образование и воспитание становятся своего рода «первым подразделением» общественной деятельности в рамках мира культуры.

Соответственно, деятельность по созиданию культурных ценностей как таковых, будь то деятельность ученого, художника, социального новатора и так далее — становится своего рода аналогом «второго подразделения», созданием непосредственных предметов, которые не потребляются, а распредмечиваются в культурном диалоге.

Спецификой творческой деятельности, однако, является не столько разделенность, сколько синкретичная сращеность, слитность этих двух «подразделений», ибо, как уже говорилось, творчество есть деятельность, в которой одновременно развивается ее субъект и создается культурная ценность. Эта двойственность есть атрибут творческой деятельности.

1 В России этот подход к исследованию постиндустриальных тенденций характерен прежде всего для В.Л. Иноземцева — автора серии книг и статей по данной проблематике (См.: Иноземцев В.Л. За пределами экономического общества. М.: 1998; Иноземцев В.Л. Расколотая цивилизация. М.: 1999 и др.). Начав с ряда гипотез, вырастающих из марксистского тезиса о будущем обществе, как системе, лежащей по ту сторону товарного производства и эксплуатации, ныне это автор все больше склоняется к западному социологическому mainstream.

2 Кстати, даже естественным наукам хорошо известны примеры плодотворности критики практики с позиций теории. Так, периодическая система элементов Менделеева противоречила одно время «практике»: ряд элементов «не вписывался» в таблицу вследствие «неподходящих» атомных весов. Однако вскоре выяснилось, что ошибка не в теории, а в «практике»: атомные веса элементов первоначально были определены неправильно.

3 Подобным образом «потребляли» произведения искусства пресытивщиеся вещным потреблением, но не способные к творческому диалогу мещане в «Хищных вещах века» братьев Стругацких.

1Этот тезис давно известен в социо-философской литературе. Нам наиболее известна марксистская традиция (от самого К.Маркса через Лукача, Сартра и т.п. ученым 70-х — 80-х годов, для которых тезис о самореализации и свободном развитии человека в творческой свободной деятельности, выступающей как самоцель стал банальностью). Кроме того, эта идея довольно полно представлена в работах Э.Фромма и его единомышленников.

4. «Капитал XXI века»: к теории глобальной гегемонии капитала.

 

Было бы, однако, неправомерным считать, что нынешнее глобальное сообщество уже стало постэкономическим. Тенденции рождения нового социального качества в XX веке лишь пробивают себе дорогу, да и в наступающем столетии мы будем находиться в основном в переходном периоде — периоде нелинейного генезиса «царства свободы», лежащего «по ту сторону» собственно материального производства и капитала. Однако в ближайшем будущем человечество будет по-прежнему оставаться в рамках капиталистической системы, но уже прошедшей через ряд этапов своего самоотрицания, находящейся в процессе длительного и противоречивого «заката», ознаменовавшегося ныне глобальной гегемонией корпоративного капитала¹.

При этом мы хотели бы подчеркнуть неслучайное совпадение во времени и в пространстве двух процессов: самоотрицания капитала и «заката» царства экономической необходимости как целого.

Самоотрицание капитализма и «царства необходимости» есть не просто совпадающие, но единые процессы, ибо капитал есть важная и наиболее совершенная (а значит, и наиболее мощная) форма мира отчуждения.

 

4.1. Тотальный корпоративно-сетевой рынок («рынок паутин»)

 

Пройдя по спирали виток «отрицания отрицания» своей эволюции (товарное производство как генезис капитала — развитый промышленный капитализм — империализм и последующие стадии заката), капитал в конце ХХ века начал процесс восстановления подорванной социал-реформистским периодом всеобщей власти рынка как господствующей формы координации (и аллокации ресурсов). Но это восстановление на новой основе (на основе информационных технологий, достижений предшествующей эволюции капитала, кризиса «социализма», глобализации…) и потому с новым содержанием, а это значит — воспроизводство (по спирали отрицания отрицания) не просто капиталистического рынка, а некоторого нового вида последнего.

Корпоративный капитал эпохи глобализации существенно видоизменяет все основные черты товарных отношений, генерируя процесс становления тотального рынка. Тотальный рынок на эмпирическом уровне оказался достаточно хорошо заметен именно в конце XX века, когда неолиберальная практика и идеология дошли в своей экспансии до рубежа так называемого «рыночного фундаментализма», который посчитал основной угрозой «открытому обществу» даже такой адепт господства капитала как Дж. Сорос, выпустивший после серии финансовых потрясений конца 90-х книгу с неосталинистским названием «Кризис глобального капитализма».

Мы бы выделили существеннейшую черту этого нового качества рынка, скрывающуюся за практикой и идеологией рыночного фундаментализма. Это завершение начавшегося с эпохой монополистического капитала перехода к рынку, где господствует не покупатель, а тот, кто навязывает ему определенную систему потребностей, а именно — корпоративный капитал. Именно он сознательно манипулирует остальными агентами рынка, будь то домохозяйства или мелкие производители. Все они превращаются в клиентов корпораций, еще точнее — корпоративного капитала.

Самое главное изменение в природе общественного разделения труда, характерное для современного тотального рынка, связано с развитием глобального обобществления и информационных технологий. На место подвижной и гибкой атомарной структуры (отдельные производители и их связи) приходит вязкая и аморфная структура, образующаяся как взаимоналожение различных сетей-паутин. Так возникает своего рода тотальный рынок сетей, где место отдельных единиц занимают аморфные, врастающие друг в друга сети, причем действующие в большинстве случаев либо вне материального производства, либо в пограничных областях. Это различного рода информационные, энергетические, транспортные, финансовые и т.п. системы. Но наиболее близким по своей технологической природе для корпоративно-сетевого рынка становится так называемое «сетевое предприятие», где единая система информации и стандартов соединяет в единую цепочку производства «точно вовремя» и для конкретного потребителя тысячи звеньев¹.

Они принципиально отличны по своим признакам от обычных индустриальных звеньев общественного разделения труда, ибо (1) связаны с генезисом постиндустриальных технологий; (2) подвижны, аморфны, слабо привязаны к определенному «месту» (в отраслевом, территориальном и т.п. плане); (3) потенциально (а в ряде случаев — интернет и т.п. — реально) всемирны и разомкнуты; (4) неопределенно-велики и постоянно изменяют свои масштабы (растут, пульсируют)… Перечень легко продолжить.

Если использовать некие образы, то этот рынок можно сравнить с совокупностью мощных паутин или полей притяжения, центрами формирования которых (генераторами поля, «пауками») являются крупнейшие корпоративные капиталы, агенты глобализации (подробнее о них — в конце этого текста), прежде всего — ТНК. Так складывается тотальный корпоративно-сетевой рынок — рынок паутин.

Социально-экономическая природа «поля зависимости», генерируемого крупнейшими корпоративными капиталами, состоит в мультипликации эффекта «неполной планомерности» (рождаемой всяким капиталом-монополией и известной с конца XIX — начала XX века²) на основе (1) развития обобществления производства до образования новой, «сетевой» системы разделения и интеграции труда в глобальных масштабах; (2) снятия достижений социал-реформизма и превращения корпоративных сетей в квази-государства, распространяющие контроль и регулирование («неполная планомерность») не только на параметры рынка (цены, объемы закупок/реализации и т.п.), но и на социально-институциональные параметры экономической жизни (то, что мы назвали бы «правилами игры»); (3) включения методов неэкономического воздействия — от современных методов социально-психологического давления при помощи mass media и.т.п. с целью создания такой общественной атмосферы, где «поле» их власти распространяется максимально легко и эффективно (формирование установок социально-пассивного поведения потребителя, клиента, «профессионала», например), до старых методов прямого насилия по отношению к «непослушным» объектам (вплоть до «асфальтирования» целых государств)³.

Более того, можно сделать вывод, что в той мере, в какой развит тотальный корпоративно-сетевой рынок, в этой мере крупнейшие капиталистические корпорации-сети как бы «выпадают» из-под общественных ограничений, уходят от контроля государства, институтов гражданского общества, профсоюзов и других объединений трудящихся, институтов гражданского общества; нарушают «правила игры», разрушая достижения социал-реформистского периода.

В то же время (и здесь мы подходим к пониманию внутреннего противоречия тотального рынка) борьба и взаимодействие корпоративных структур в целом является стихийным и неподконтрольным никому (ни корпорациям, ни государствам) процессом⁴. Его параметры, как будет показано ниже, определяются прежде всего стихийно формирующимся финансовым рынком и глобальными процессами.

Все это воссоздает видимость восстановления свободного равноправного рынка, скрывающего иную суть этого рынка — контрактно-блатного (по форме), корпоративно-сетевого (по содержанию) рынка, где победителям достается все (winner-takes-all market).

Естественно, что в эпоху заката «царства экономической необходимости» и обострения вызываемых этим процессом глобальных проблем неомаркетизация не может не проводить к фундаментальным противоречиям. Важнейшее из них воспроизводит на новом этапе антагонизм эпохи империализма: необходимость сознательного, исходящего из интересов социума в целом (а это значит и Природы, и Человека как родового существа) решения существенно углубившегося (по сравнению с началом века) комплекса глобальных проблем — с одной стороны; способности хозяев неорынка, «новых частных собственников» и всей этой системы в целом в лучшем случае на время законсервировать эти проблемы, в долговременном плане лишь усугубляя их, — с другой.

 

4.2. Виртуальные деньги.

 

Опираясь на марксистскую методологию исследования капитала, можно сделать вывод: в целом в современных условиях функционирование денег в узком смысле слова качественно и количественно определяется глобальным (общемировым) виртуальным капиталом. Это новое качество финансового капитала, которое последний обретает в результате диалектического соединения своих прежних качеств, как фиктивного и финансового капитала (второе во многом снимает первое), описанных еще К.Марксом, Р.Гильфердингом, В.Лениным и др. и новых качеств, порожденных развертыванием (1) информационных технологий (качество виртуальности); (2) корпоративно-сетевого рынка и (3) процессов сращивания транснациональных финансовых (и иных…) корпораций, национальных государств и международных финансовых институтов. Этот капитал в отличие от «обычного» фиктивного капитала XIX века уже (4) «в себе» содержит процесс сращивания с производственным монополистическим капиталом; но, в отличие от «обычного» финансового капитала, пройдя спираль «отрицания отрицания», он (5) вновь оторвался от жизнедеятельности реального капитала (производственного, торгового и даже ссудного) и образовал особое пространство своей виртуальной жизни (отчасти оно может быть соотнесено с мировым финансовым рынком) и к тому же, пройдя стадию социально-государственного контроля середины XX века, он (6) преодолел эту власть, вырвавшись на простор глобальных финансовых спекуляций.

Тем самым мерой ценности и главным средством жизнедеятельности корпоративно-сетевого рынка становится виртуальный капитал (финансовый капитал особого рода), скрывающийся за формой виртуальных денег (эмпирически эта научная абстракция может быть соотнесена, но не отождествлена, с агрегатом М4, «живущим» преимущественно в информационных компьютерных системах и, отчасти, в виде бумаг). Деньги становятся виртуальными и по своей технологической природе, и по социальной форме.

В первом случае — это продукт развития информационных технологий, создающих (1) вид виртуальной реальности, заменяющей золото (металл) и (2) возможность неограниченного перемещения и преобразования форм в информационных сетях и финансовых системах.

Во втором случае деньги виртуальны как продукт тотального корпоративно-сетевого рынка (он находит в них адекватные меру ценности товаров — тоже все более виртуальных — и средство своего функционирования) и виртуального (фиктивного) корпоративного финансового капитала, «живущего» в информационных сетях. Виртуальность денег в данном случае означает их вероятностное, неустойчивое, случайное бытие. Деньги из «абсолютного» всеобщего эквивалента (продукта всеобщего труда), сращенного с устойчивой натуральной формой (золота или серебра), превращаются в аморфную совокупность продуктов жизнедеятельности виртуального капитала, причем совокупность качественно разнородную. Иными словами деньги лишь вероятностно (виртуально) выполняют роль и меры стоимости, и средства обмена, и уж тем более средства накопления. Каждый из особых видов этих виртуальных денег (а они мировые по своей природе) с той или иной вероятностью выполнит завтра или послезавтра ту или иную из своих функций, что касается и национальных валют (они же существуют почти исключительно в виде электронных записей на одном из счетов одного из банков), и облигаций, или любых других слагаемых агрегатов М3 и М4.

Соединение названного носителя и социальной формы превращает виртуальные деньги в особую [финансовую] супер-сеть, «паутину паутин» (у которой, естественно, есть и свои «пауки»). Так виртуальный капитал как «супер-сеть» (сеть — «всеобщий эквивалент») обретает особую роль — всеобщего полустихийного регулятора «сетевого рынка», ибо он играет роль универсального «оценщика»[NB! он же выполняет функцию меры стоимости!] стоимости компаний-сетей и, опосредовано, всех товаров, плюс универсального средства [механизма, посредника, властителя] трансакций.

Так мы вновь приходим к выводу, что наиболее современные, определяющие лицо экономики сегодняшнего и завтрашнего дня информационные продукты сейчас главным образом производятся, потребляются, распространяются в «превратном (фиктивном) секторе» — секторе воспроизводства превращенных форм человеческой жизнедеятельности, т.е. сфере, где одни превращенные социально-экономические формы используются для производства, тиражирования etc. других таких же превращенных форм, в той мере (NB! Это очень важная оговорка), в какой эта сфера не является управляющей подсистемой экономики.

Иначе этот сектор можно определить как социально-экономическое пространство, где воспроизводится в расширенном масштабе совокупность фиктивных стоимостных агрегатов (превращенных форм) и не создаются (как основной продукт его деятельности) ни материальные блага (блага, способствующие воспроизводству человека и развитию его личности), ни культурные ценности.⁵ Анализ «заката» капитала позволяет дать его более точные характеристики. С социально-экономической точки зрения превратный сектор есть сфера создания, потребления и превращений (трансакций) продуктов глобального виртуального капитала.

В целом, превратный сектор может быть определен как паразитическая составляющая «вторичных» производственных отношений (в отличие от «управляющей подсистемы» хозяйства).

Говоря образно, он может быть сравнен со своего рода гигантским «пылесосом», всасывающим наиболее ценные интеллектуальные, финансовые и т.п. ресурсы общества и запирающим их в пыльном мешке, где человек-творец превращается в «человека в футляре».

 

4.3. Тотальное подчинение человека капиталу.

 

Прежде чем рассмотреть основные пласты подчинения труда современному капиталу, обратим внимание на изменения в природе каждого из агентов и самого капитала как отношения, как процесса извлечения прибавочной стоимости в процессе эксплуатации рабочей силы.⁶ Рассматривая процесс как глобальный, мы можем зафиксировать следующее.

Во-первых, в конце XX -начале XXI веков как никогда массовым стал слой классических индустриальных наемных работников (в мире в целом — более 1 млрд. человек, а с учетом Китая, если считать его экономику преимущественно государственно-капиталистической — более 1,5 млрд. человек), создающих классическим образом прибавочную стоимость. С учетом накопленной за столетия капитальной стоимости это — та масса богатства, которая в основном позволяет воспроизводиться материальным основам превратного сектора (не путать с фиктивным капиталом, уже давно оторвавшимся от действительной капитальной стоимости — овеществленного абстрактного труда).

Во-вторых, как будет показано чуть ниже, современный капитал частично присваивает богатство, создаваемое всеобщим творческим трудом. Это действительное общественное богатство (хотя стоимостная форма для него является иррациональной), лежащее в основе воспроизводства материальных и культурных основ современного капитала.

В-третьих, известный тезис об исчезновении капитала как накопленной прибавочной стоимости и превращении его в накопления граждан в основе своей неверен (во всяком случае, с точки зрения марксистской теории прибавочной стоимости). Но не потому, что мы отрицаем роль пенсионных фондов и других форм сбережений, используемых для капитализации: их роль действительно велика, хотя в глобальной экономике не решающая. Дело в ином.

В пенсионных и иных (страховая медицина, накопления для образования детей и т.п.) фондах⁷ аккумулируется преимущественно прибавочный продукт общества, который в условиях общественного присвоения и должен был бы использоваться на увеличение продолжительности жизни, рациональное использование свободного времени, содержание уже и еще нетрудоспособных.

В условиях капитализма дело обстоит сложнее.

Первоначально «классический» капитализм не предполагал включения этих расходов в необходимый продукт работника (детский труд, низкая продолжительность жизни).

Научно-техническая революция потребовала перехода к среднему специальному и высшему образованию значительной части работников развитых стран как условию накопления капитала. Параллельно условием воспроизводства рабочей силы «профессионалов» стало увеличение продолжительности жизни. В этом же направлении действовали такие факторы, как организованная борьба трудящихся и граждан, соревнование с МСС, в конечном итоге — переход к социал-реформизму. В результате часть этих расходов вошла в цену рабочей силы, часть стала вычетом из прибавочной стоимости. Кризис социал-реформизма и «общества двух третей», наступление капитала на социальные расходы (1) заморозили эти расходы в целом; (2) изменили пропорцию (относительно увеличились расходы за счет сбережений работников, относительно, а в большинстве стран и абсолютно сократились общественные расходы) и (3) привели к концентрации этих сбережений в частных фондах, т.е. к приватизации капиталом части необходимого продукта и общественного прибавочного продукта, используемой для накопления на социально-гуманитарные цели.

Подытожим сказанное. Главными источниками образования капитала в современной глобальной экономике ныне являются по преимуществу «классическая» прибавочная стоимость (создаваемая в материальном производстве) и имеющее стоимостную форму всеобщее богатство, создаваемое творческим трудом в креатосфере.

Эти источники, однако, трансформируются в инвестиции и личное потребление нового капиталистического класса (в том числе, корпоративной номенклатуры, «профессионалов» и т.п.), опосредуясь сложной системой промежуточных форм.

После этих существенных ремарок по поводу процесса извлечения прибавочной стоимости мы можем обратиться собственно к проблеме подчинения труда капиталу.

Сущностью системы отношений гегемонии корпоративного капитала на современном этапе «позднего» капитализма становится тотальное подчинение не просто труда, но и человека в целом капиталу⁸. Оно снимает, критически наследует, с одной стороны, все предшествующие «достижения» капитала в деле подчинения и эксплуатации наемного труда, с другой — те предпосылки, которые создают для этого «рынок паутин», неоприватизация и доминирование виртуального фиктивного капитала. Иерархия отношений тотального подчинения определяется сущностью последнего — движением капитала к гегемонии над всеми человеческими качествами всех членов общества (а не только эксплуатации рабочей силы наемного рабочего)⁹.

Здесь требуется несколько уточнений. Существенно, что творческая по содержанию деятельность, как мы отмечали выше, является по самой своей природе (1) неотчуждаемой и потому с содержательной точки зрения она не может быть объектом эксплуатации; (2) всеобщей, априори общественно необходимой (и в этом качестве она может служить аналогом денег — всеобщего эквивалента, продукта всеобщего труда), но при этом, в отличие от денег (3) создающей безграничное (с количественной точки зрения) богатство, ценности.

Подчинение такой деятельности капиталу в его классическом виде с содержательной точки зрения является неразрешимой задачей (не случайно классический капитализм так и не смог создать в массовом масштабе капиталистически-организованных форм творческой деятельности). Но это не означает невозможности возникновения социально-экономических отношений, подчиняющих капиталу (и отчуждающих от творца) социальную форму деятельности и ее результаты.

Именно эту задачу и начал решать во второй половине XX века корпоративный капитал, ища переходные формы, позволяющие ценой подрыва своих сущностных черт (подчинения труда капиталу) найти ответ на наиболее фундаментальный вызов эпохи — смену царства необходимости, основанного на отчужденном репродуктивном труде, царством свободы, основанном на свободной творческой деятельности.

При этом в ближайшей исторической перспективе перед капиталистом стоит и будет стоять задача подчинения не столько собственно творческой деятельности, сколько относительно более простого феномена — новаторского, инновационного, профессионального потенциала работников и процессов их воспроизводства. И здесь капиталом испробована сложная система переходных форм. Авторы хотели бы заострить внимание только на трех, показав пути подчинения капиталу новаторского потенциала «рядовых» работников, управленцев и творческой «элиты».

Первая — различные механизмы частичного снятия формального подчинения труда капиталу путем привлечения работников к выполнению функций капитала, в частности — к управлению и собственности¹⁰. Во всех известных авторам случаях (производственные советы в ФРГ, «кружки качества» в Японии, ESOP в США, сходные проекты в Европе и мн. др.) эти механизмы всегда сохраняют основные функции в руках капитала, мобилизуя при этом в целях накопления последнего новаторский потенциал работников. В то же время эти механизмы создают элементы ассоциированного социального творчества работников и этим особенно ценны для будущего.

Вторая группа форм связана с широчайшим развитием феноменов предпринимательства и менеджмента, когда творческие, новаторские способности человека (причем, как правило, наиболее талантливых лиц) подчиняются капиталом и направляются в сферу деятельности по укреплению его гегемонии, что «оттягивает» творческий потенциал человечества от науки, искусства, образования, воспитания и других аспектов развития креатосферы, «царства свободы», не говоря уже об ассоциированном социальном творчестве (в различных формах — от профсоюзов и «зеленых» до левых демократических партий) как антитезе гегемонии капитала.

Наконец, третья форма отображена теорией «человеческого капитала». В основе последней лежит действительный феномен некоторой аналогичности творческой деятельности как всеобщего труда, создающего неограниченную ценность, и капитала как самовозрастающей стоимости [ценности].

В конце ХХ века прогресс творческого содержания труда создает и ряд ростков подрыва реального подчинения труда капиталу, когда перед последним встает задача так видоизменить свою гегемонию, чтобы сама технология процесса деятельности, лежащая в основе капитала, подчиняла человека-творца современному капиталу. В полной мере эта задача в принципе неразрешима, ибо, как уже было замечено, творческая по содержанию деятельность неотчуждаема по самой своей природе. Однако определенные переходные отношения здесь могут возникнуть, продолжая линию подрыва формального подчинения труда капиталу.

Среди них, во-первых, монополизация капиталом «средств производства» творческой деятельности: развитие частной собственности на know how и другие культурные ценности приводит к своего рода «огораживанию» капиталами культурных пространств, доступ в которые возможен для творца только путем подчинения капиталу (устройства на работу в фирму с обязательством неразглашения ее тайн…). Как следствие, во-вторых, возникает иррациональный по своему содержанию феномен собственности корпорации на результаты творческой деятельности (культурную ценность) и новые способности работника-творца (господство долгосрочных контрактов). В-третьих, «производство» творческих личностей так же монополизируется капиталом, контролирующем наиболее высококачественные учебные заведения и центры переподготовки кадров (известны феномены сращивания элитных вузов с крупнейшими корпорациями и превращения первых — таких, например, как Гарвард в США — в ТНК). Наконец, в-четвертых, современный капитал доводит до совершенства характерные для любых обществ эпохи отчуждения (от азиатской деспотии до «реального социализма» и корпоративного капитализма) механизмы подчинения интеллигенции господствующей социальной силе.

Подчинение творческого труда капиталу открывает перед последним поистине безграничные перспективы повышения эксплуатации и извлечения прибавочной стоимости особого рода. Дело в том, что творческий труд, как уже было отмечено, способен создавать безграничные ценности, рыночная стоимость которых так же оказывается бесконечно велика (приватизировав, скажем, произведенный неким гением рецепт лекарства от рака, корпорация, заключившая с этим творцом контракт, получит в свои руки источник едва ли не бесконечного роста богатства); несравнимо велика в соотношении с доходом творца.

Соединение ростков нового реального подчинения не только труда, но и человека капиталу с использованием новых механизмов формального подчинения создает предпосылки для сращивания элиты корпоративного капитала и элиты новаторов («профессионалов»), мультиплицируя власть капитала, как бы «перемножая» власть современного корпоративного капитала на «власть» творцов.

В результате поздний капитализм мультиплицирует противоречие труда и капитала, рождая и новое противоречие — человека и капитала. Не только противоположность общественных (по своей технологической природе) средств производства и частнокапиталистической формы присвоения, но и противоречие растущего потенциала свободной творческой деятельности работников, развития личностных качеств Человека (как родового существа), с одной стороны; глобальной гегемонии капитала, стремящегося подчинить себе даже личность человека — с другой.

Противоположность этих полюсов уже была показана выше, где, в частности было отмечено, что капитал вызывает к жизни две общественные силы, которые он не может до конца содержательно себе подчинить — обобществление [в материальном производстве] и массовую творческую деятельность [в креатосфере], требующих в конечном итоге решения двух «сверхзадач» будущего общества — планомерности [производства] и освобождения [труда]. Естественно, что обе эти проблемы могут быть решены лишь при условии решения более общей «сверхзадачи» — разрешения противоречия общества и природы.

Так складывается система отношений поистине тотальной (воспроизводящей в снятом виде всю предшествующую эволюцию капитала, пронизывающей все аспекты социальной жизни, воздействующей на все качества человека…) гегемонии корпоративного капитала. На рубеже XX — ХХI веков эта гегемония лишь возникает, усиливаясь политикой и идеологией неолиберализма. Станет ли она доминирующей или даже абсолютной — это зависит от сил ассоциированного социального творчества, единственно способных бороться с этой гегемонией.

Такой достаточно сложный и целостный, акцентирующий глобальный характер переживаемых ныне трансформаций и нелинейность исторического развития подход позволяет по-новому взглянуть на проблему предпосылок и противоречий рождения нового общества, снимающего в своем развитии не только капитализм, но и «царство необходимости» в целом, а так же на проблему причин возникновения и гибели советской системы.

1Этот тезис авторы подробно развивают во II части книги.

1 Пожалуй наиболее полно и точно (из числа источников, известных автору) природа сетевого общества раскрыта в работах Мануэля Кастельса (Castels M. The Rise of the Network Society, Oxford, 1996).

2 Теория «неполной планомерности» была развита рядом ученых МГУ (Н.А.Цаголов, В.Н.Черковец, В.В.Куликов, А.А.Пороховский и др.), а также С.Е.Янченко, опираясь на работы по империализму В.И.Ленина. Авторская позиция по этому вопросу изложена в книге: А.Бузгалин, А.Колганов, В.Шухтин «Становление планомерной организации общественного производства» (Томск, 1985, ч. 1).

3 Как отмечает Т.Фридман, «Тайная рука рынка никогда не работает без тайного кулака. Макдональдс не может расцветать без МакДоннел-Дуглас, производителя F-15. И тайный кулак, который поддерживает безопасность технологий Силиконовой долины, называется армия, флот, ВВС США». (New York Times Magazine, 1999, March 28).

4 Характерно, например, что З.Бжезинский одну из своих работ завершает постановкой двух ключевых на его взгляд проблем современного мира: глобального беспорядка и иллюзий контроля (См.: Brzezinsky Z. Out of Control. Global Turmoil on the Eve of the 21^st Century. N.Y., 1993, p. 201).

5 Позволю себе две оговорки. Необходимо принять во внимание, что, во-первых, во всех этих сферах создаются продукты и услуги абсолютно необходимые для воспроизводства отношений отчуждения, а, значит, и для жизнедеятельности современного общества — общества, основанного на отчуждении (но это блага, которые абсолютно не нужны миру, лежащему «по ту сторону» отчуждения); во-вторых, в этих сферах как побочный продукт их деятельности (трактор на танковом заводе) создаются и общественно-полезные блага.

6 Авторы здесь и далее базируются на марксистской теории прибавочной стоимости.

7 Несколькими страницами ниже, анализируя новое качество работников в условиях гегемонии корпоративного капитала, авторы покажут, почему это качество сопряжено с резким возрастанием роли таких фондов

8 Упомянем в этой связи слова из работы В.Грейдера, который специально подчеркивает, что основным конфликтом современного мира вновь является противоречие труда и капитала, а К.Маркс может с улыбкой взирать на всех кричащих о смерти марксизма (Greider W. Op.Cit., p. 39).

9 Безусловно, эта тенденция к тотальной гегемонии никогда не реализуется абсолютно, сталкиваясь с контрсилами (прежде всего — глобальным кризисом общих основ мира отчуждения, кризисом, порождающим мощный импульс борьбы с отчуждением на путях массового ассоциированного социального творчества, вырастающего из классовой борьбы пролетариата — но об этом в заключительной части книги). И все же генезис и экспансия тотального подчинения труда капиталу стали знаменем уходящего века.

10 Зарубежный опыт в этой сфере проанализирован многими учеными. Обобщение эмпирического материала и массы зарубежных и отечественных работ можно найти в книге А.Колганова «Коллективная собственность и коллективное предпринимательство» (М., 1993).

Постсоветский марксизм в России: ответы на вызовы XXI века (тезисы к формированию научной школы)

5. «Царство свободы» и предпосылки общества будущего: неомарксистская трактовка революций, реформ и социализма.

 

Выделяя конкретные, исторически ограниченные общественно-экономические системы мы, как уже было отмечено, делаем акцент на том, что они являются различными стадиями развития «царства [экономической] необходимости», мира отчуждения. Соответственно, эпоха рождения новой [социалистической] системы с этой точки зрения является периодом снятия не только капиталистических, но и всех предшествующих форм отчуждения, освобождения Человека не только от вещной, но и от личной зависимости. Мы рассматриваем реальный объективный процесс долгосрочных качественных трансформаций в который мировое сообщество вступило начиная с ХХ века как процесс социального освобождения (этому предмету посвящена IV часть книги «Глобальный капитал»).

Эти трансформации затрагивают все пласты общественной жизни.

На уровне технологий, как мы уже показали, это переход от доминирования репродуктивного индустриального труда, использующего ограниченные ресурсы (прежде всего, биосферы) для производства утилитарных благ к преимущественно творческой деятельности, в которой общественные культурные блага используются с целью гармоничного развития человека в диалоге с природой. В этом смысле постсоветский марксизм есть теория развития нового общества на базе доминирования творческой деятельности и постиндустриальных технологий и здесь мы в своих разработках сближаемся с теоретиками экологического, гуманистического, постиндустриального течений).

На уровне социально-экономических отношений это процесс снятия всех форм отчуждения и зависимости человека (от рабства, крепостничества, других форм личной зависимости и политико-идеологического тоталитаризма до рыночного фундаментализма, вещной зависимости и глобальной гегемонии современного корпоративного капитала).

На уровне социо-культурных изменений это переход от господства различных форм духовного производства (идеологий, религий, масс-культуры) к доминированию культурно-творческого диалога (и здесь мы смыкаемся с широким потоком исследователей-культурологов, особенно принадлежащих к школе Сартра).

Такой подход позволяет, во-первых, выйти за узкие рамки трактовки социализма лишь как общества, сменяющего частную собственность общественной и позволяющего передать в распоряжение общества (по сути дела — государства) создаваемую наемными рабочими прибавочную стоимость. Проблема разворачивается в задачу формального и реального освобождения труда, т.е. не только преодоления всех (в том числе — свойственных «реальному социализму») форм отчуждения, но и развития реально свободной деятельности (по своему содержанию — творчества), способностью к которой, как показано еще в 60-е гг. и ранее в работах философов и психологов-марксистов (Ильенков, Леонтьев, Выгодский, Лурия и мн. др.), обладает каждый и поле для которой бесконечно — от деятельности новаторов в сфере технологий, ученых, художников до наиболее общественно значимых сфер — труда воспитателя в детском саду, садовника, учителя и врача.

Тем самым, во-вторых, переход к новому обществу ставится в зависимость от продвижения к новому типу деятельности (в современной терминологии — постиндустриальной революции), а не только изменения общественных отношений. На индустриальной стадии рождение нового общества становится возможным лишь как первые пробные шаги, почти неизбежно вырождающиеся вследствие недостаточного уровня развития материальных предпосылок и человеческих качеств, подобно тому, как капиталистическая система оставалась фрагментарной и неустойчивой в доиндустриальный период формального подчинения труда капиталу. (В качестве исторической аналогии напомним о кризисе и поражении первых капиталистических «экспериментов» в ренессансной Италии, крестьянской антифеодальной революции в Германии и т.п.). Этот подход развивает идеи самого Маркса и ряда его последователей (акцент на всеобщем труде и свободном гармоничном развитии личности как принципах коммунизма), в то же время критически снимая тезис ряда марксистов об индустриальном производстве как адекватной материально-технической базе нового общества.

В-третьих, этот подход позволяет показать, что развивающиеся процессы всемирного перехода «по ту сторону» эпохи господства материального производства и отчуждения (в современной терминологии — переход к постиндустриальному обществу и глобализация) могут идти и идут не только нелинейно и неравномерно, но и в разных общественно-экономических и идеолого-политических формах. Так, мы согласны с неолибералами в том, что глобализация и переход к «обществу знаний» — процессы объективные и при всех их противоречиях прогрессивные. Но, выделяя в соответствии с буквой и духом марксизма, содержание процесса и его особые социальные формы, мы доказываем, что современные неолиберальные (а тем более нарождающиеся протоимперские) формы экспансии глобального постиндустриального левиафана (1) являются не самыми эффективными, социально, гуманитарно и экологически опасными, (2) в историческом смысле тупиковы и реакционны и (3) могут и должны быть сняты другими, социально-ориентированными формами всемирного продвижения к постиндустриальному обществу («царству свободы»).

Наконец, в-четвертых, сказанное позволяет высветить в полной мере роль и значение таких слабо акцентировавшихся ортодоксальным марксизмом предпосылок нового общества как (1) развитие и освоение широкими общественными слоями подлинной культуры и (2) их включение в ассоциированное социальное творчество.

Первый тезис связан с тем, что прогресс будущего общества как царства свободы объективно может и должен опираться на культурное наследие человечества, постоянно осваиваемое гражданами, ибо последнее есть абсолютно необходимое условие творческой деятельности и прогресса креатосферы как «базиса» царства свободы (отсюда сформулированная выше необходимость освоения подлинной культуры). В то же время базирующаяся на прогрессе технологий и социальном прогрессе «революция знаний» создает возможность такого освоения культуры все более широким кругом членов общества, в той мере, в какой преодолеваются стоящие на этом пути барьеры, создаваемые отношениями отчуждения (а это искусственно сохраняемая нищета ⅔ граждан мира и иные социальные ограничение доступа к образованию и культуре, вытеснение подлинной культуры масс-культурой и, шире, воспроизводство стандартов общества потребления и другие формы духовной гегемонии корпоративного капитала).

Второй круг предпосылок — это прогресс ассоциированного социального творчества, имеющего форму реформ и революций, что требует своего специального анализа.

При этом для нас особое значение имеют именно революции, не случайно названные «локомотивами истории» и «праздником угнетенных», ибо именно в эти относительно краткие периоды предельно обнажается весь комплекс названных выше проблем. Кстати, именно через реформы и революции, посредством них, в них любой член «глобального человейника» уже сегодня и сейчас, в любой точке планеты Земля может возвыситься до личностного включения в процесс освобождения человечества и тем самым позитивного самоосвобождения. При этом реформы будут общедоступным паллиативом, переходной формой отчуждения/освобождения, тогда как социальная революция есть общедоступный мир (пространство и время) позитивной свободы в рамках царства необходимости.

Социальная революция как качественный перелом, смена качественно различных систем отчуждения (способов производства), а уж тем более как грядущее начало перехода из «царства необходимости» в «царство свободы», знаменуется рядом особо важных для нас характеристик процесса социального освобождения.

Во-первых, революция ломает старую систему институтов отчуждения и вплоть до момента торжества нового способа производства знаменуется кратковременным торжеством «царства свободы», когда старая система подчинения уже разрушена, а новая еще не возникла, рождая тот самый «праздник угнетенных», когда Вы, кажется, можете своими руками изменять мир как захотите («опьянение свободой»). Это, кстати, порождает хорошо известный философам истории феномен «забегания вперед», когда революции заходят чрезмерно далеко по отношению к объективным возможностям: пока длится этот «праздник», объективные детерминанты, «ограничители» (в том числе, новые производственные отношения, социально-политические институты и т.п.) уже или еще не действуют. Именно здесь оказывается особенно важна мера «культурности» революции, ибо последняя по идее должна ограничивать претензии революционеров (характерно в этом отношении «отступление» Ленина к нэпу, не принятое сталинистами).

Более того, оставляемый как бы «за скобкой» в данном тексте анализ диалектики взаимодействия процессов развития креатосферы и социального освобождения (коротко она была выражена в законе взаимообогащения прогресса культуры и социального освобождения) позволяет показать, что социальные революции являются взрывом не только социального недовольства, но и перенакопленного культурного потенциала общества, сжатого до взрывоопасного состояния «старой» системой отчуждения. Культуре (равно как и производительным силам), развитие которой оказывается особенно необходимо для самосохранения старого, загнивающего общества, с одной стороны, становится тесно в прежних социальных рамках. С другой стороны, культура, креатосфера (нелинейное развитие которой есть инвариант жизни рода Человек) стремится в лице своих лучших представителей как бы к самозащите себя от агрессивно-разрушающего (или застойно-разлагающего) воздействия мира отчуждения, дозревшего до очередной революционной ситуации (я пока веду речь об объективных слагаемых последней).

Не случайно поэтому и то, что первоначальный импульс подлинной революции сначала рождается в умах «диссидентской» (и как правило, творчески наиболее продуктивной) интеллигенции. Другим слагаемым этого процесса является протест творческой части общества против разрушения и подавления подлинной культуры. Старая система, одной рукой пытаясь влить в свое дряхлеющее тело «кровь молодых девушек» (развивать культуру), другой тормозит все новое и прогрессивное.

Взрывающая это противоречие революция, рождая временное состояние социального освобождения, притягивает к себе наиболее ищущую и творчески открытую часть интеллигенции (в то же время всасывая как мощный вихрь и массу мусора). Революция как мощный энергетический всплеск социального творчества и анти-отчуждения рождает тем самым и мощное поле, генерирующее потенциал для развития креатосферы (отсюда культурные всплески революций). При этом подавляются (и разрушаются) основы жизнедеятельности той части интеллигенции, кто был сращен со «старой» системой отчуждения, чьи творческие качества оказались подчинены ролью привилегированного раба, обслуживающего гегемонию власти.

В то же время, всякая социальная революция в рамках царства необходимости, начинаясь как освобождение, заканчивается как торжество новой системы отчуждения и творцам приходится или рисковать утратой общественного положения, или подчиняться новой власти (например, при переходе к капитализму творцы, уйдя от подчинения аристократии, попадают в подчинение рынку, золотому тельцу). Как заметил В.Межуев, интеллигенция в революции ждет Дон Кихота, а попадает в удушающие объятия Санчо Пансы.

И все же всякая подлинная революция служит прогрессу культуры. Более того, мы можем сказать, что только тот социальный качественный сдвиг («взрыв»), который способствует (1) новому скачку в развитии креатосферы, (2) рождению системы отчуждения, относительно менее антагонистичной для прогресса культуры, чем предыдущая, и (3) росту меры социального освобождения, мы можем назвать подлинной социальной революцией (а не бунтом), праздником не только угнетенных, но и культуры.

Во-вторых, всякая революция (в отличие от бунта или государственного переворота) поднимает к творчески-преобразовательной, созидательной деятельности широкие слои трудящихся, возвышая их до совместных сознательных, позитивных действий. Причем, чем глубже преобразования, тем более масштабные и организованные действия оказываются востребованы историей. Не случайно поэтому революции поднимают до творческой деятельности (и культурной, и социальной) столь широкий круг новаторов из «низов» (так, например, большая часть культуры Ренессанса, Просвещения и других периодов буржуазных революций была создана именно представителями угнетенного третьего сословия) и оказываются праздником именно угнетенных.

В-третьих, революции оказываются теми уникальными периодами «предыстории», когда люди сами, непосредственно, на глазах у ошеломленных обывателей создают новые общественные отношения и оформляющие их институты: новые отношения собственности и распределения, новые формы организации труда и политической жизни. В течение дней и даже часов создаются общественные феномены, навечно остающиеся в истории — Декларация прав человека, Советы рабочих и крестьянских депутатов и тысячи других. Именно поэтому революции становятся «локомотивами истории».

Суммирование сказанного выше позволяет сделать вывод, что именно социальные революции оказываются пространством и временем максимального (в рамках «царства необходимости») продвижения человечества по пути социального освобождения.

Но это происходит только в той мере, в какой эти действия не вырождаются в беспочвенный активизм и волюнтаристическое насилие. Между тем на практике в той или иной мере (а для нас объективно важна именно эта мера) все имевшие место в истории революции «переболели» этой заразой вырождения; все — от крестьянских войн и Войны за независимость до Великой французской и Великой октябрьской революций — и истории еще предстоит рассудить, где была, а где не была перейдена та качественная грань, за которой революция вырождается в бунт, где перегретый пар взрывает «локомотив истории», неся разрушения, жертвы и социальный регресс. Но как угроза взрыва локомотивов не могла остановить объективного хода научно-технического прогресса, так и угроза вырождения революций не может остановить прогрессивных изменений, непосредственно и прямо совершаемых трудящимися на пути к «царству свободы».

А что же реформы? Можно ли их квалифицировать как социальное творчество, шаги к освобождению Человека? В рамках «царства необходимости» на этапе, который можно назвать «закатом» этой системы, с необходимостью появляются феномены, которые, с одной стороны, подрывают системное качество мира отчуждения, а с другой, как бы добавляют ему новую, молодую кровь, помогая найти ответ на тот вызов, который бросают старому миру им же самим вызванные к жизни силы научно-технического и социального прогресса. Этой «новой кровью» и становятся элементы ассоциированного социального творчества, которые, «вливаясь в старое тело», приобретают вид реформистских переходных отношений, соединяя черты отчуждения (власть рынка, капитала, бюрократии и т.п.) и социального творчества. Именно такими переходными формами является большинство современных общественных организаций, движений и союзов, несомненно способствующих процессу социального освобождения, но в весьма узких рамках и весьма противоречиво.

Суммируя основные тезисы этой части наших размышлений, можно сделать вывод, что основными предпосылками, которые подводят человечество вплотную к великой эпохе перехода из царства необходимости в царство свободы, являющееся прямым наследником и адекватной формой прогресса и креатосферы, и социального творчества становятся:

1. рост производительности труда и материального богатства, создающие необходимые основы для социального освобождения;

2. прогресс креатосферы, являющийся, с одной стороны, импульсом повышения производительности труда, прогресса личностных качеств человека, в конечном счете — прогресса производительных сил, вплотную подводящих к необходимости скачка «по ту сторону» материального производства, к превращению творческого труда в основной фактор развития, а с другой — основой «культурности», созидательной позитивности будущих социальных преобразований, своеобразной «прививкой» против активизма и чрезмерной гносеологической гордыни, условием адекватного постижения законов истории;

3. борьба за социальное освобождение (идущая через серию реформ и революций к негативной свободе и далее — классовой борьбе пролетариата). Пройдя ряд ступеней, она приводит к образованию переходных форм самоорганизации трудящихся и граждан и, в конечном счете, ведет к формированию субъекта ассоциированного социального творчества, способного на совершение коммунистической социальной революции. Именной в ней — в процессе качественной трансформации «царства необходимости» в «царство свободы», который займет, возможно, долгие десятилетия, если не более — силам освобождения действительно нечего терять, кроме цепей отчуждения (и не потому, что они бедны, а потому, что они превращают в этой революции материальное богатство из самоцели в средство и предпосылку прогресса Человека). Именно в ней они действительно приобретут весь мир (опять же не потому, что установят всемирную диктатуру, но потому, что откроют дорогу развитию ассоциированного социального творчества, позволяющего Человеку обрести мир подлинной свободы, а значит — мир Добра, Истины и Красоты, наследуя развитие всего мира культуры, накопленного человечеством).

И в этом смысле мы можем, перефразируя К.Маркса, сказать, что мир отчуждения в силу своих внутренних противоречий сам создает силы своего снятия, своих «могильщиков» по мере прогресса производительных сил, развития креатосферы и формирования субъекта ассоциированного социального творчества (борьбы за социальное освобождение).

Так складываются предпосылки и основания генезиса нового общества, что касается основных черт последнего, то мы, как и все марксисты, отнюдь не намерены конструировать утопии, а посему ограничимся лишь несколькими ремарками, исследуя лишь объективные тенденции рождения «царства свободы».

Первая. Авторам хотелось бы специально подчеркнуть отличие разрабатываемой им теории общества будущего от почерпнутой из примитивных учебников и затем чудовищно вульгаризированной неолиберальной трактовки коммунизма (как общества, напоминающего всеобщую казарму с поголовной уравниловкой и изобилием примитивных материальных благ) и социализма как его первой фазы. Более того, и ортодоксальная марксистская трактовка будущего как прежде всего отрицания капитализма требует существенного развития. Для нас «царство свободы» — это прежде всего снятие, диалектическое отрицание всей предыстории [отчужденной жизни] человечества (в том числе и капитализма), и наследование истории креатосферы и борьбы за социальное освобождение, это мир, где свободные ассоциации становятся адекватной социальной формой для свободной творческой деятельности, а прогресс креатосферы (т.е. диалог, полифонирование субъектов творческой деятельности) становится основным содержанием общественной жизни. Но не менее важно для нас и то, что расцвести это царство свободы может лишь на базе такого материального производства, где уровень производительности труда достаточно высок для того, чтобы свободное время индивидов и общества в целом обеспечивало простор для прогресса креатосферы как основной сферы жизнедеятельности Человека.

Вторая. Путь к этому миру будет не менее (а скорее всего — более) сложным и долгим, чем дорога от первых буржуазных революций ХVI века до мирового торжества промышленного капитализма в конце ХIХ. И начинается он в условиях, когда творческая деятельность (а сегодня ее ростки пронизывают труд широкого круга людей массовых профессий — и квалифицированного рабочего, и педагога, и врача, а не только ученых и художников) является уделом лишь относительно небольшой части человечества (даже если мы предположим снятие противоречий глобализации и прекращение паразитических расходов, вызываемых милитаризмом, финансовыми спекуляциями, искусственно раздуваемым массовым потреблением, то ныне это будет около ⅓ занятых¹).

Поэтому мы можем предположить, что на протяжении ближайшей эпохи общедоступной творческой деятельностью окажется только социальное творчество во всем его многообразии: от новаторства на рабочем месте, самоуправления в бригаде или микрорайоне до изменения фундаментальных основ жизни общества². Более того, как бы ни сокращался в дальнейшем удельный вес материального производства и репродуктивного труда, они всегда будут играть роль основы «царства свободы».

В силу сказанного, на мой взгляд, правомерно выделение двух фаз в развитии «царства свободы» (они не случайно корреспондируют с идеей двух фаз коммунизма в классическом марксизме) — формального и реального освобождения труда. На первой освобождение и общедоступная творческая деятельность оказываются характерны лишь для социальной сферы, формы; содержание труда основной части членов общества остается репродуктивным. В этом случае мы можем говорить о формальном освобождении труда (по аналогии с формальным подчинением труда капиталу на доиндустриальной стадии). Именно с него, с социального освобождения единственно может начаться дорога к общедоступному творчеству; вне социального освобождения творчество останется уделом меньшинства, которое при этом будет вынуждено в этой своей деятельности постоянно противостоять (или подчиняться) системе отчуждения.

И лишь по мере прогресса творческого содержания деятельности вширь и вглубь освобождение будет становиться реальным, когда содержание деятельности и ее общественная форма будут адекватны друг другу, снимаясь в едином качестве диалога, «полифонирования». Но это лишь прогноз далекого будущего…

Сформулированный выше подход к проблемам предпосылок будущего общества (коммунизма) и тех задач, которые оно объективно должно решить, позволяет трактовать социализм не как первую фазу коммунизма и не как «социализированный («шведский» или т.п.) капитализм», а как единый (имеющий единую природу) интернациональный нелинейный и противоречивый процесс трансформации мира экономической необходимости, отчуждения в «царство свободы».

Такая квалификация социализма позволяет, помимо акцента на преемственности и переходности, выдвинуть достаточно простой критерий «социалистичности» системы: она должна обеспечивать более высокую меру экономической эффективности и свободного гармоничного развития человека, нежели капитализм, пусть даже и «постклассический».

В своем развитии социализм проходит, как показывает новейшая история, как минимум следующие этапы.

Первый, связанный с потенциальной возможностью начала социалистических преобразований в условиях развитого индустриального, государственно-монополистического капитализма. Его противоречия привели к серии социалистических и национально-освободительных революций, но завершились вследствие ряда объективных причин генезисом «мутантного социализма».

Второй этап, ознаменовавшийся кризисом мирового капиталистического хозяйства в первой половине XX века (Великая депрессия, фашизм, 2-я мировая война), был связан с появлением новых предпосылок социализма, прежде всего — с объективной необходимостью социализации и гуманизации (а не только государственного регулирования) мирового капиталистического хозяйства. Ответом на этот вызов XX века стали социал-демократические реформы и переход к «обществу ⅔» в развитых странах после провала попыток разрешить эти противоречия путем фашизации, а не социализации.

Третий этап, связанный с новой волной в технологической революции, был ознаменован компьютеризацией, миниатюризацией и гибкостью технологий, возрастанием роли индивидуальных новаторских способностей и инициативы. Постклассический капитализм отреагировал на это возрождением традиции либерализма при одновременном усилении власти крупнейших международных корпораций и институтов (Международный валютный фонд и т.п.). По сути дела это была иррациональная реакция, использующая достижения НТР преимущественно в трансакционном секторе (финансы, фондовый рынок и т.п.) и дающая лишь незначительный прогресс даже в области роста потребления, не говоря уже о культуре.

Мутантный социализм предпринял ряд попыток самореформирования. «Перестройка» с ее попытками перехода к модели «гуманного» и «демократического» социализма при помощи реформ сверху (своего рода «бюрократического реформирования бюрократической власти») провалилась, ибо разложение системы зашло слишком далеко, потенциал социального творчества к началу 80-х выдохся почти окончательно.

Представленная выше трактовка социализма позволяет сделать некоторые выводы о роли и месте рынка в условиях социализма.

Достаточно общеизвестно, что трактовка социализма как разновидности рыночной системы фактически игнорирует то, что рынок есть форма товарных производственных отношений, порождающих соответствующие механизмы отчуждения (в частности, товарный фетишизм и конкуренцию), тип личности (эгоистический homo economicus), и развивающихся в силу внутренних противоречий в капитализм. Более того, в конце ХХ века рынок как господствующая система не может существовать без всей совокупности своих атрибутов, характерных для «позднего капитализма» (в частности, гигантской надстройки трансакционного сектора — бирж, банков и т.п., съедающих до ½ ресурсов). С другой стороны, «нерыночный» социализм до настоящего времени существовал либо как бюрократическая «экономика дефицита», либо как теоретическая конструкция системы отношений демократического планирования и самоуправления.

Разрешение этой дилеммы возможно на пути динамической трактовки социализма как процесса перехода к коммунизму как обществу, лежащему «по ту сторону» и материального производства, и рынка. Следовательно, для социализма характерен процесс отмирания рынка (точнее, форм и механизмов хозяйствования, характерных для «позднего капитализма») по мере развития более эффективных и прогрессивных (в экономическом, социальном, экологическом и т.п. отношениях) пострыночных отношений регулирования, учета затрат и т.п. Их превратные и переходные формы во множестве давала и дает практика и капитализма и «социализма»; задача за «малым» — очистить эти формы от этих деформаций.

Трактовка социализма как переходного процесса, главным «энергетическим потенциалом» которого является ассоциированное социальное творчество, позволяет дополнительно обосновать тезис об отмирании политических форм (в частности, партий, государства и вообще принципа представительной демократии) и развитии базисной демократии и самоуправления как направлениях, характерных для всех трех «потоков» («русел») социализма (социалистически ориентированных реформ в «странах капитала», социалистических движений, социалистических обществ).

Слагаемые базисной демократии включают:

(1) последовательную и наиболее полную реализацию всех международно признанных прав и свобод человека (свобода слова, совести, митингов, собраний, создания политических и общественных организаций и др.);

(2) всеобщее развитие производственного (в разной мере на предприятиях с разными формами собственности) и территориального самоуправления как основных базисных форм ассоциирования населения;

(3) превращение массовых демократических организаций и движений (профсоюзных, женских, экологических, потребительских) в полновластных субъектов регулирования общественной жизни;

(4) формирование законодательной власти по принципу представительства депутатов от низовых ассоциаций (органов самоуправления) с императивным мандатом (правом отзыва, замены и т.п.), подчинение исполнительной власти (правительства) законодательной; избрание независимой судебной власти при отсутствии президентского или аналогичных институтов;

(5) отмирание политических партий (представляющих отмирающие классы), все в большей мере действующих через массовые демократические организации, органы самоуправления и т.п., и постепенно сливающихся с ними.

Все размышления о социализме будущего остаются, однако, весьма абстрактными, если мы оставляем без ответа вопрос о природе так называемого «реального социализма».

1 Напомним, что «победное шествие» капитализма началось, например, в Англии, когда адекватным для него индустриальным трудом была занята меньшая часть жителей этой страны, а в мире — так и вообще несколько процентов населения.

2 Другое дело, что ближайшей задачей будущего станет ускоренное развитие таких ключевых для креатосферы и к тому же общедоступных видов деятельности, как образование, воспитание, здравоохранение и т.д.

6. Феномен «реального социализма» и перспективы социального освобождения в XXI веке.

 

В рамках формирующейся школы постсоветского марксизма вопрос о социально-экономической природе СССР и других стран так называемой Мировой социалистической системы (стоящий, как загадка сфинкса, перед каждым исследователем проблем философии истории) решается по разному, но в рамках единого поля, границы которого относительно строго задаются следующими параметрами.

Мы критически относимся к любым вариантам решения проблемы, исходящим из того, что никакая иная социально-экономическая система, кроме рыночно-капиталистической вообще невозможна и потому «коммунистический» строй является исторической случайностью, возникновение которой было обусловлено субъективными факторами, а смерть является совершенно естественным доказательством невозможности существования социализма (коммунизма — либеральные исследователи их, как правило, не различают) вообще. Как было показано выше, мы вслед за нашими учителями и предшественниками исследуем объективные и субъективные предпосылки рождения нового строя и находим достаточно аргументированным доказательство принципиально возможности и закономерности возникновения новой общественной системы, обеспечивающий больший простор развития личности, нежели «царство необходимости» вообще и капитализм, в частности.

Столь же малоубедительным, на наш взгляд, является утверждение об однозначной прогрессивности общественно-экономической системы «реального социализма» и, соответственно, случайности его гибели вследствие субъективных причин (отнюдь не странно, что ортодоксальные либералы и ортодоксальные марксисты методологически сталкиваются здесь на одном пятачке апелляций к субъективным флюктуациям, «заговорам» и «предательству», пятясь спинами навстречу друг другу в своем стремлении выдать свою плоскую позицию за истину в последней инстанции). Мы прекрасно видим и стремимся объективно исследовать глубокие внутренние противоречия «реального социализма» и тот мировой контекст, который, с одной стороны, вызвал к жизни этот специфический общественный организм, а с другой — привел к его распаду. Более того, мы исходим из того, что причины возникновения и распада советской системы были в основе своей одни и те же. Рассмотрим эту непростую диалектику подробнее.

Для авторского понимания природы социального строя обществ реального социализма ключевым является тезис о наличии общеисторической тенденции нелинейного заката царства необходимости и генезиса царства свободы как общей метаосновы всех конкретных изменений, характерных для ХХ-ХХI веков.

Эта гипотеза позволяет сформулировать следующую тезу: противоречия современной эпохи создают достаточные материальные предпосылки для генезиса «царства свободы». В то же время они показывают, что отмирание отношений отчуждения не может не быть длительным нелинейным интернациональным прогрессом. Именно его мы и обозначаем словом «социализм».

Весь вопрос, однако, в том, чтобы критически развить традиционное линейное понимание социализма как всего лишь первой стадии коммунистической общественно-экономической формации (ортодоксальный марксизм) или не более чем системы ценностей, которые могут частично реализоваться в рамках «постклассического» буржуазного общества путем реформ (социал-демократия).

Если мы поднимаемся до взгляда на процесс рождения нового общества как на интернациональный глобальный сдвиг в истории человечества, то и сам процесс трансформации приобретает новые характеристики. Потому социализм может быть охарактеризован не столько как стадия общественно-экономической формации, сколько как процесс перехода от эпохи отчуждения к «царству свободы» (коммунизму). Этот переход будет включать в себя революции и контрреволюции; первые ростки нового общества в отдельных странах и регионах (они зачастую будут иметь мутантный, деформированный от рождения характер вследствие господства враждебной для них среды — отчуждения, характерного для позднего капитализма), их отмирание и появление вновь; социальные реформы и контрреформы в капиталистических странах; волны прогресса и спада различных социальных и собственно социалистических движений.

Нелинейность, противоречивость, интернациональность этих сдвигов составляет специфику социализма как процесса рождения нового общества во всемирном масштабе.

Объективные предпосылки и первые шаги социалистических преобразований, связанных с подрывом отношений отчуждения в конце II тысячелетия, оказались существенно изменены глубоким внутренним кризисом, а затем и крахом первоначальных (мутантных) ростков социализма в СССР и странах Восточной Европы. В мире в 90-е годы появилась новая реальность — пост-«социалистическая» (имея в виду под словом «социализм» в кавычках реальные отношения и идеологию странах «мировой социалистической системы» и соответствующих левых организаций в других странах). Именно в этом новом мировом контексте мы можем и должны анализировать перспективы переходных социумов. Ключевым для понимания их природы, таким образом, оказывается вопрос о природе той системы, которая сложилась в странах «реального социализма» в XX веке.

Свидетельствами всестороннего кризиса «социализма» стал, как уже было отмечено, не только распад этого строя в странах Восточной Европы и СССР (в основе чего лежала фундаментальная неспособность этой системы — но не социализма в научном смысле слова — обеспечить более высокую, чем капитализм, производительность труда, больший простор для свободного всестороннего развития человека), но и резкое снижение роли левых в мире, застой в теории социализма, резкое снижение его идейного влияния и мн. др. Причиной всего этого является, прежде всего (но не исключительно — не будем забывать о глобальной гегемонии капитала), собственная природа «социализма».

В сжатом виде суть прежней системы может быть выражена категорией «мутантного социализма»¹. Под последним понимается тупиковый в историческом смысле слова вариант общественной системы, находившейся в начале общемирового переходного периода от капитализма к коммунизму. Это общественная система, выходящая за рамки капитализма, но не образующая устойчивой модели, служащей основанием для последующего движения к коммунизму. По-видимому эти тезисы требуют некоторых пояснений.

Во-первых, заметим, что исследователю, пишущему работу о социализме на рубеже XX-XXI веков, трудно ответить на мощное возражение критиков, суть которого заключается в констатации кажущегося очевидным положения: никакого иного социализма, кроме того, что был в странах мировой социалистической системы, человечество не знает. Следовательно, у нас нет оснований считать этот строй мутацией.

Эта очевидность, однако, является ничем иным, как одной из классических превращенных форм, в которых только и проявляются все глубинные закономерности мира отчуждения. Ум (или, точнее, «здравый смысл» обывателя и его ученых собратьев) хочет и может видеть только эти формы, но не сущность. Между тем в нашем исследовании без выделения сущностных тенденций не обойтись. Эти сущностные тенденции рождения царства свободы, равно как и ростки социализма как интернационального процесса перехода к новому обществу, мы постарались показать выше (рождение постиндустриальных технологий и творческого труда, пострыночного регулирования, освобождения труда). То, что эти сущностные черты рождающегося нового общества (повторим: они выделяются на основе анализа объективных процессов заката царства необходимости и позднего капитализма) не приобрели адекватных форм и не смогли развить присущий им потенциал прогресса (производительных сил, человека как Личности) и позволяет квалифицировать прошлое наших стран как мутантный социализм.

Следовательно, мы можем заключить, что в странах «мировой социалистической системы» был искажен не некий «идеал» социализма. Речь идет о том, что реальная общеисторическая тенденция перехода к царству свободы и адекватные ей реальные ростки социализма (элементы пострыночной координации, в частности, успешного и планирования экономики, ассоциированного присвоения общественного богатства, социального равенства, новой мотивации и ценностей, культура) развивались в мутантном, уродливом от рождения виде.

Во-вторых, обращение к термину «мутация» неслучайно. Авторы в данном случае пошли по не слишком оригинальному пути аналогий с некоторыми разработками в области естественных наук, чем «грешили» и марксизм («формация» и т.п.), и неоклассики. Категория «мутантный социализм» используется нами для квалификации общественной системы наших стран по аналогии с понятием мутации в эволюционной биологии (организмы, принадлежащие к определенному виду, в том числе — новому, только возникающему, обладают разнообразным набором признаков — «депо мутаций», которые в большей или меньшей степени адекватны «чистому» виду и в зависимости от изменения среды могут стать основой для «естественного отбора», выживания особей с определенным «депо мутаций», для выделения нового вида).

В момент генезиса, начиная с революции 1917 года, рождавшееся новое общество обладало набором признаков («депо мутаций»), позволявших ему эволюционировать по разным траекториям (в том числе — существенно отклоняющимся от пути трансформации «царства необходимости» в «царство свободы»). Особенности «среды» — уровень развития производительных сил, социальной базы социалистических преобразований, культуры населения России и международная обстановка — привели к тому, что из имевшихся в «депо мутаций» элементов возникавшей тогда системы наибольшее развитие и закрепление постепенно получили процессы бюрократизации, развития государственного капитализма и другие черты, породившие устойчивую, но крайне жесткую, не приспособленную для дальнейших радикальных изменений систему. В результате возник мутант процесса генезиса царства свободы (коммунизма).

Так сложился организм, который именно в силу мутации был, с одной стороны, хорошо приспособлен к «среде» России и мировой капиталистической системы первой половины и середины ХХ века, но с другой (по тем же самым причинам) — далек от траектории движения к коммунизму, диктуемой закономерностями и противоречиями процесса нелинейного отмирания, прехождения мира отчуждения.

В результате в СССР сформировался строй, который мог жить, расти и даже бороться в условиях индустриально-аграрной России, находящейся в окружении колониальных империй, фашистских держав (победа в Великой отечественной войне — самый могучий тому пример) и т.п. Но в силу тех же самых причин (мутации «генеральных», стратегических социалистических тенденций) этот «вид» не был адекватен для новых условий генезиса научно-технической революции, постиндустриального, информационного общества, он не мог дать адекватный ответ на вызов обострявшихся глобальных проблем, новых процессов роста благосостояния, социализации и демократизации, развертывавшихся в развитых капиталистических странах во второй половине XX века.²

У сложившегося в рамках «социалистической системы» строя в силу его бюрократической жесткости был крайне узок набор признаков («депо мутаций»), позволявших приспосабливаться к дальнейшим изменениям «внешней среды». Этому мутанту были свойственны мощные (хотя и глубинные, подспудные) противоречия: на одном полюсе — раковая опухоль бюрократизма, на другом — собственно социалистические элементы (ростки «живого творчества народа»), содержащие потенциал эволюции в направлении, способном дать адекватный ответ на вызов новых проблем конца XX века. Но постепенно последние оказались задавлены раком бюрократии. В результате именно в этих, более благоприятных для генезиса ростков царства свободы, условиях (напомним, это был период развертывания НТР, обострение глобальных проблем и т.п., бросавший, все больший вызов со стороны «общечеловеческих», т.е. собственно, коммунистических ценностей и норм.) мутантный социализм развиваться не смог. Он захирел («застой») и вполз в кризис.

Когда «мягкая» модель социально-ориентированного капитализма сменилась в 80-е годы «жесткой» и агрессивной праволиберальной, вызов рождающегося информационного общества стал практической проблемой, а внутренние проблемы мутантного социализма достигли такой остроты, которая не позволяла решить их в рамках сохранения прежнего вида — тогда и встал выбор: либо преодоление мутаций старой системы и движение в направлении к царству свободы, либо кризис. Первое оказалось невозможно в силу названной жесткости старой системы. В результате мутантный социализм умер собственной смертью (ускоренной, впрочем, мировым корпоративным капиталом).

Итак, мутантный социализм — тупиковый в историческом смысле слова вариант общественной системы, находившейся в начале общемирового переходного периода от «царства необходимости» (в частности, капитализма) к «царству свободы» (коммунизму); это общественная система, выходящая за рамки капитализма, но не образующий систему, служащую основанием для последующего движения к коммунизму. В то же время эта система впервые в истории человечества в массовом масштабе генерировала ростки ассоциированного социального творчества и идеальный образ (теоретико-художественный идеал) будущего, коммунизма (теория социализма и советская культура, как идеальные прообразы будущего, были именно так восприняты практически, в реальном образе жизни большинством населения)³.

Подчеркнем: сказанное — не осуждение прошлого (хотя мы осуждаем самым решительным образом тиранов-сталиных, порожденных той эпохой, и вдвойне — их прихлебателей). Это констатация исторического факта: первая попытка «прорыва» к коммунизму породила такое общество. Те несколько шансов из ста, которые были даны нам для того, чтобы не скатиться в русло сталинщины в 20-е, для того, чтобы не свалиться в кризис ельцинщины в 80-е, мы — граждане СССР и других стран Мировой социалистической системы — реализовать не смогли. Закрывать глаза на то, что такая мутация произошла, не извлечь уроков из трагедии прошлого так же преступно, как предать забвению героическую борьбу наших отцов, дедов и прадедов за социализм.

В этом чудовищно интенсивном противоречии ростков и мутаций социализма — тайна нашего прошлого. Задача настоящего — трезвый научный анализ этих противоречий. Мы должны не закрывать глаза на ошибки и преступления прошлого, а понять их суть и причины, отделить великие героические достижения созидателей социализма (от «простых» строителей Магнитки до таких титанов как Ленин или Маяковский), очистить эти зерна от плевел тоталитаризма.

Мы подчеркиваем реальную диалектичность, противоречивость, изменчивость и многообразие проявлений первых шагов к новому обществу, предпринятых в наших странах, мощных противоречий и деформаций на этом пути. Важнейшим для нас является анализ как тех реальных новых общественных отношений (пострыночных, посткапиталистических), которые показали возможность возникновения социально-экономических отношений, нацеленных на развитие человеческих качеств, а не максимизацию прибыли, так и их изначальных деформаций, приведших к трагедиям и преступлениям советского периода. (Кстати, современным либералам то же бы не грех «покаяться»: рынок и капитал так же рождались и рождаются первоначально в весьма примитивных и уродливых формах, включающих массу пережитков насилия и личной зависимости, вырастая из крови, революций и массовых престуалений; но что-то не видно среди нынешних апологетов капитализма, энтузиазма анализировать меру закономерности преступлений капитала, совершенных им на протяжении столетий своего развития. О них либералы всех мастей — фридманы, хайеки, попперы и их российские ученики помалкивают в тряпочку: память отшибло?).

Этот анализ реальных преступлений, трагедий и прорывов в будущее «реального социализма» позволяет нам сделать вывод: к началу новой эпохи — перехода к глобальному обществу знаний — общественно-экономический строй «реального социализма» оказался неподготовлен. И здесь мы согласны с либеральными критиками социализма.

Но мы принципиально не согласны с тем, что из тупика советской модели был лишь один выход — к капитализму. Существовали и иные альтернативы, которые, однако, требовали «революции снизу» — качественной смены основ старой системы (государственно-бюрократического отчуждения). Произошло же лишь реформирование форм этого отчуждения и сделано оно было «сверху». Более того, мы еще накануне этих «реформ» показали, как и почему «шоковая терапия» будет откатом назад, вызовет к жизни «негативную конвергенцию»: соединение худших черт старой системы (бюрократизма, волюнтаризма, диспропорциональной структуры экономики) и капитализма (социальное неравенство, криминализация общественной жизни, деградация «человеческих качеств» и т.п.), что будет сопряжено с социально-экономическим спадом, институциональным хаосом и нарастанием теневой экономики, возрождением добуржуазных форм личной зависимости и насилия, при феодально-монополистической концентрации капитала и, как закономерное следствие, — угрозе восстановления авторитаризма.

Критическое отношение к сложившемуся на пост-советском пространстве типу «реформ» как исторически регрессивному, ведущему к снижению экономической и социальной эффективности по сравнению с и без того кризисной и малоэффективной советской системой — это еще один важный пункт, характеризующий позицию авторов, предлагавших и предлагающих альтернативные программы опережающего развития для нашей страны

1 Среди известных нам трактовок природы «реального социализма», пожалуй, наиболее близка к авторской позиции трактовка СССР как в определенной мере вырождающегося рабочего государства, предложенная Л. Троцким в работах «Преданная революция» и др., послуживших одним из исходных пунктов нашего анализа. Другим источником стали наши разработки 1983-87 годов (когда мы отчасти по невежеству, отчасти в силу цензурных ограничений еще не знали многих работ о природе СССР), где мы постарались обосновать вывод о социально-экономическом строе СССР как деформированном социализме. В определении экономического строя наша позиция оказалась близка к позиции Э.Мандела, трактующего советский «социализм» как своеобразный незавершенный переходный период.

2 Одним из парадоксов этого процесса является обусловленность процессов некоторой социализации и гуманизации капитализма в 50-е — 60-е годы не только внутренними противоречиями этой системы, но и влиянием МСС.

3 Эта идея развита в работах Л.А.Булавки, в частности, в ее разделе в монографии «Критический марксизм. Продолжение дискуссий». М., 2001.

7. Россия рубежа веков: неомарксистская трактовка социально-экономических трансформаций¹.

 

Конец XX века ознаменовался, на первый взгляд, тенденцией, обратной марксистским предсказаниям — движением от «реального социализма» к капитализму. Однако эта объективная видимость скрывает более сложный процесс реверсивного движения истории от зашедших в глубокий кризис первых деформированных ростков будущего в направлении, которое пока не имеет однозначно предопределенной конечной точки.

Именно диалектический метод и философия истории неомарксизма (в частности, акцент на нелинейности исторического развития) позволяют показать, что пост-социалистические страны оказались ныне в состоянии не столько одиозного движения к рынку, сколько в процессе противоречивых социально-экономических трансформаций (своего рода турбулентном потоке реверсивного текущего социально-экономического времени).

Не менее важными являются также акценты неомарксизма на, во-первых, диалектическом исследовании трансформаций исторически конкретных (ограниченных) систем производственных отношений, во-вторых, принципиально значимом для наших социумов глобальном контексте «реформ», а так же, в-третьих, на существенном влиянии социокультурных особенностей и традиций на тип трансформаций, складывающихся в той или иной стране.

Данные методологические подходы позволяют выделить гораздо более сложный, нежели традиционный (либерализация, приватизация, стабилизация) комплекс отношений трансформирующихся систем. Определение конечного пункта перехода как поливариантного (т.е. отказ от идеологической заданности в понимании трансформации как перехода к рынку) требует определения основных векторов перехода. В экономике каждой страны пересекаются четыре основных вектора: (1) постепенное умирание (как естественное, так и искусственное) «реального социализма»; (2) генезис отношений позднего капитализма (но в подавляющем большинстве случаев, как будет показано ниже, — в виде зависимой периферийной модели); (3) возобновление пережитков добуржуазных отношений, порождаемых реверсивным ходом истории и (4) тенденции социализации, экологизации и гуманизации общественно-экономической жизни, как фундаментальная черта эпохи рождения царства свободы.

Таким образом, переходная экономика может быть охарактеризована (вследствие взаимопересечения названных четырех тенденций) как поле противоречивого пересечения двояких процессов: трансформации «реального социализма» в различные модели капитализма (скорее всего внешне сходные с тем или иным типом, свойственным развивающимся странам) и одновременного накопления в мире элементов качественно нового социального состояния. Соответственно, можно говорить о переходной экономике в двух смыслах. Во-первых, о трансформационной экономике «в узком смысле слова» — о генезисе капитализма в процессе разложения «реального социализма». Во-вторых, о переходе «в широком смысле слова», составляющем всемирный исторический контекст для экономической трансформации в странах бывшей «социалистической системы» (напомним нашу базовую гипотезу: ныне, на рубеже тысячелетий весь мир находится в начале перехода к новому качеству общественного развития — царству свободы).

Для трансформационых (в узком смысле слова) социально-экономических систем в целом оказывается характерно присутствие реверсивного движения в историческом времени, когда ростки перехода к новому качеству общества (прежде всего — постиндустриальные технологии, ростки креатосферы, элементы социального освобождения) свертываются, замещаясь гипертрофированным развитием в названной «пустоте» архаических для конца XX — начала XXI веков социально-экономических форм. Тем самым процесс развертывания отношений глобального капитализма в странах «второго» мира в последнее время идет скорее экстенсивными, чем интенсивными путями и, повторим, возрождая многие архаические формы.

В результате за видимостью генезиса (восстановления) современных форм капитала в этих системах скрывается процесс постепенного развертывания деформированной капиталистической системы, основанной на соединении архаических капиталистических (и даже добуржуазных) отношений с современными формами «позднего» капитализма.

Логика поиска специфических содержательных закономерностей трансформационной экономики диктуется как соподчиненностью экономических черт исходной системы («социализма»), так и закономерностями процессов генезиса и осуществления трансформационного процесса. В первом случае мы исходим из логики прежней экономики, совпадающей (только с взаимно противоположными знаками) в трактовке наиболее ортодоксальных школ политической экономии социализма, с одной стороны, право-либеральной советологии — с другой. И в том, и в другом случае в исходном пункте стоит определенная форма координации (аллокации ресурсов) и поддержания пропорциональности (в одном определении — «планомерность», в другом — «командная экономика»); в основе лежит способ соединения работника со средствами производства («свободная ассоциация», общественная собственность — «тоталитарная система», всеобщее огосударствление) и распределение («каждому по труду» — «уравниловка»); в качестве «summa summarum» — суть отношений воспроизводства («закон социалистического накопления» — «экономика дефицита»).

В главном эту логику поневоле воспроизвела и история экономических реформ: начавшись с роста товарных отношений, она неизбежно столкнулась с ростом не только рынка, но и капитала (первоначально полулегального, развивающегося, например, в СССР под вывеской «кооперативов»), а после радикальных политико-волевых шагов («бархатная революция» конца 80-х в ряде стран Восточной Европы распад СССР в 1991 г. и т.п.) в повестку дня стала приватизация, а затем — и стабилизация, призванная покончить с «экономикой дефицита».

Тем самым мы здесь можем и должны (ибо такова логика реальной истории) последовать критически осмысленной марксистской парадигме исследования производственных отношений.

Разрушение преимущественно планово-бюрократической системы отношений координации (бюрократической планомерности) привело к возникновению сложного комплекса способов координации (распределения или аллокации ресурсов и поддержания пропорциональности).

Во-первых, мощная инерция прошлого обусловливает сохранение некоторых элементов бюрократической планомерности (в соединении с элементами рынка, несколько трансформирующими эту форму частичной планомерности). В результате получается своеобразный переходный вариант свойственного капитализму государственного регулирования, где неоднородные элементы, составляющие переходную форму, вдобавок еще и деформированы.

Как мы уже отмечали, тенденции ведомственности и местничества породили мощный сепаратизм, приведший к образованию полицентричной системы локального бюрократического регулирования; бюрократический характер последнего превратился в самодовлеющий, приведя к почти полному отрыву управляющих подсистем (разнородных и борющихся друг с другом бюрократических группировок) от интересов выживания экономической системы в целом; блат и плановые сделки развились во всестороннюю коррупцию, широко использующую механизмы прямого и косвенного насилия.

Во-вторых, в этих условиях не могут не развиться дорыночные формы координации.

В-третьих, рынок возникает как система, первоначально в основном подчиненная этим нерыночным или не вполне рыночным (наподобие феодального рынка) и потому сам живет в деформированном виде (когда отношения с государством и криминальными структурами для производителя важнее, чем конъюнктура).

В переходных экономических в силу инверсии социально-экономического времени возникают преимущественно деформации разных типов рыночных отношений: от примитивных, полуфеодальных до самых современных. При этом доминируют неразвитые деформированные формы позднего рынка, для каждого характерны мощные монополии, государственное регулирование, интенсивное воздействие глобальной гегемонии капитала и т.п.

Именно в силу этого одной из важнейших закономерностей в области координации (аллокации ресурсов) в переходной экономике является необычно большую роль механизмов корпоративно-монополистического регулирования (также деформированных по сравнению с их классическим проявлением в странах развитого капитализма).

В области отношений собственности отличительной чертой большинства трансформационных экономик является постоянное перераспределение экономической власти (прав собственности) и имущества под определяющим влиянием локального корпоративного регулирования («конкуренции» корпораций) и неэкономических факторов (государственные акты, коррупция и т.п.).

Действительным содержанием практически всех форм собственности в переходной экономике России является корпоративно-капиталистическое отчуждение работников от средств производства. Реальными хозяевами (институтами, концентрирующими в своих руках большую часть прав собственности, прежде всего — распоряжение и присвоение) переходной экономики являются номенклатурно-капиталистические (кланово-капиталистические) корпоративные группы.

Эти структуры являются деформациями позднего корпоративного капитала, т.к. ими становятся старые и новые хозяйственные (производственные, торговые, финансовые и т.д.) системы. Они (1) предполагают не только экономическое (капиталистическое), но и внеэкономическое (бюрократическое и т.п.) принуждение к труду, наличие отношений добуржуазной (мафиозно-феодальной) структуризации и подчинения; (2) возникают, как правило, на базе политико-хозяйственной власти «номенклатуры» в результате трансформации в права собственников и легализации теневого сектора, и сохраняющие их черты; (3) организованы как закрытые бюрократические кланово-корпоративные структуры («командные экономики» в миниатюре).

Можно сделать вывод, что переходная экономика характеризуются процессом интеграции принципов и черт тоталитарно-огосударствленной собственности прошлого с различного рода деформациями тенденции корпоративизации собственности, свойственной позднему капитализму, и воссозданием добуржуазных форм принуждения и зависимости. Данные процессы свойственны в той или иной степени всем переходным экономикам, но в России они стали очевидно господствующими.

Среди закономерностей, характеризующих направленность развития трансформирующейся экономики России, бросается в глаза особенность тех социальных целей, на которые в реальности эта экономика ориентируется. Проанализированные выше способы координации (аллокации ресурсов) и содержание отношений собственности подавляют ориентацию на цели, характерные для классической буржуазной экономики (накопление капитала) и для общецивилизационной тенденции социализации (свободное всестороннее развитие человека).

Закономерностью воспроизводства и, следовательно, объективной направленностью («целью») трансформирующейся экономики кризисного типа становится концентрация экономической власти в руках номенклатурно- и спекулятивно-капиталистических корпораций.

Под этим авторы понимают не только концентрацию имущества, капитала; но и особой формы общественного богатства, соединяющей реальное присвоение средств производства, ликвидных ресурсов и иных хозяйственных благ с бюрократическим, волевым, насильственным контролем за определенной частью экономики. От традиционных корпораций развитых стран корпоративные группы в трансформирующихся экономических системах отличает качественно большая степень контроля за рыночными процессами, номенклатурно-бюрократический или спекулятивно-криминальный (и лишь в редких случаях «классический» частно-капиталистический) генезис и значительно более широкое использование добуржуазных, командных, вообще внеэкономических методов концентрации своей власти.

Таким образом, неомарксистский анализ и в области исследования трансформационных процессов оказывается существенно отличен от традиционных подходов. В том числе, это отличие касается и того, что нормативный подход (мы должны то ли радикально, то ли постепенно переходить к то ли свободному, то ли регулируемому рынку) заменяется исследованием реальных глубинных противоречий объективных процессов, причем рассматриваемых в широком контексте (во времени — в контексте общих тенденций XX — XXI веков; в пространстве — глобально; структурно — акцентируя внимание на сложной системе трансформаций производственных отношений с учетом технологических, социальных, культурных и т. п. параметров).

 

* * *

 

Крах, загнивание и закат капитализма, империализма и Европы многократно предсказывали ученые мужи самых разных направлений на протяжении всего ХХ века, да и ранее, однако же, практика показывает, что…

Конечно ныне, в начале нового столетия идея окончательной победы либерализма и «конца истории», как мы уже отмечали, ушла в прошлое. И хотя социалистическая критика позднего капитализма по-прежнему не в чести, ставшая модной ныне геополитика пророчит массу других проблем. Вызов гегемонии 1-го мира со стороны Китая и мусульманского мира и тому подобные сюжеты ныне склоняются повсеместно.

Однако во всех этих геополитических угрозах слышится критика постмодернистского 1-го мира скорее из фундаменталистского прошлого. Более того, в них нет угрозы главному: рынку, частной собственности, капиталу (а по большому счету — и общественному разделению труда, принципам элитарности, эгоизма, религии и иным атрибутам современного мира отчуждения). По сути дела, не оспаривая складывающейся ныне гегемонии корпоративного капитала как господствующей социальной формы развития постиндустриальных тенденций, 3-й и 2-й миры просто ищут путь своего самосохранения, причем главным образом на путях консервативно-фундаменталистских, по большому счету - добуржуазных.

Ортодоксальный марксизм зачастую пытается (как мы уже отмечали во введении) критиковать содержание происходящих изменений (подвергая сомнению наличие таких явлений как глобализация, снижение роли материального производства и индустриального рабочего класса и т.п.).

Авторы же, повторим, предлагают иные, в принципе известные в рамках творческого марксизма тезисы:

• в ХХ веке мир действительно, и по большому счету, окончательно вступил на дорогу качественного изменения в технологиях, структуре и факторах производства. Определяющими социальный прогресс (и мира в целом, и отдельных стран) действительно становятся процессы, лежащие «по ту сторону материального производства», такой фактор, как творческий потенциал Человека, такие области, как креато(ноо-)сфера;

• попытки остановить эти процессы — реакционная утопия;

• не менее реакционно (а по сути дела, специально повторим, апологетично) и стремление выдать существующую ныне в странах 1-го мира социальную модель этих процессов за единственно возможную, нравственную, эффективную, для всех желательную, но, к сожалению, не для всех возможную.

 

* * *

 

Сформулированные выше тезисы являются не более чем аннотацией сложного комплекса идей, раскрываемых авторами в весьма объемной (более 40 авторских листов, более 400 источников…) работе «Глобальный капитал». Несмотря на значительный объем эта книга — лишь одна из многих наших публикаций, в которых предложена система теоретических положений, которые, на наш взгляд, могут стать одним из слагаемых формирующейся школы постсоветского марксизма в России. Естественно, что эти положения могут и будут служить почвой для дебатов и потому мы заранее выражаем признательность всем тем ученым, кто примет участие в обсуждении данных проблем.

 

Краткая библиография основных монографий авторов и работ, вышедших под их редакцией, в которых содержатся основные идеи постсоветского марксизма.

 

Бузгалин А., Колганов А. Глобальный капитал. М., 2004.

Бузгалин А., Колганов А. Теория социально-экономических трансформаций. М., 2003.

Бузгалин А., Колганов А. (ред.) Критический марксизм: продолжение дискуссий. М., 2001.

Бузгалин А., Колганов А. Сталин и распад СССР. М., 2003.

Бузгалин А. Ренессанс социализма. М., 2003.

Бузгалин А. Анти-Popper. М., 2003.

Бузгалин А. (ред.) Политическая экономия социализма: креативный потенциал в XXI веке. М., 2003.

Бузгалин А.В. (ред.) Альтерглобализм. Теория и практика «антиглобалистского» движения. М., 2003.

Колганов А. (ред.) Социум XXI века. М., 1998.

Колганов А. Коллективная собственность и коллективное предпринимательство. М., 1993.

Колганов А. Путь к социализму: трагедия и подвиг. М., 1990.

 

 

 

 

 

Бузгалин Александр Владимирович — д.э.н., профессор экономического факультета МГУ, координатор ОД «В защиту социальных инициатив - Альтернативы».

Колганов Андрей Иванович — д.э.н., ведущий научный сотрудник экономического факультета МГУ.

 

alternativy@tochka.ru [36], www.alternativy.ru [37]

1 Эта проблематика представлена в III части работы.