Почему
советское общество не было буржуазным

(К
дискуссии с Михаилом Воейковым)

Борис
Славин^?

Осмысливая
факт крушения советского социализма,
нередко сталкиваешься с парадоксальными
оценками и заключениями. Одним из таких
заключений является утверждение о том,
что у нас в прошлом никакого социализма
не было, да и не могло быть, а было
буржуазное общество. При этом исследователи,
придерживающиеся левых взглядов, делают
такой вывод, апеллируя к марксизму и
его философии истории.

Наиболее
последовательно и аргументировано эту
точку зрения в отечественной литературе
отстаивает заместитель главного
редактора журнала «Альтернативы»,
доктор экономических наук Михаил
Воейков. Будучи его коллегой по журналу,
и зная его лично как принципиального
человека и ученого, видящего свой смысл
жизни в познании истины, считаю, что
дискуссия с ним поможет прояснить ряд
актуальных и спорных вопросов современной
теории социализма.

Чем
отличается социализм от коммунизма и
может ли он быть в одной стране?

 

Вопрос о наличии
или отсутствии социализма в советском
прошлом М. Воейков методологически
совершенно справедливо связывает с
выяснением таких ключевых понятий, как
«капитализм», «социализм»
«коммунизм». Без осознания этих
общих понятий марксистской теории
совершенно невозможно ответить на
вопросы когда и как может осуществиться
социализм в истории, и был ли он в
советском обществе? Выяснению этих
вопросов и посвящена статья М.Воейкова
«Проблемы теории социализма» в
книге Критический марксизм — М.: 2001,
с.391-440. Далее я буду в основном ссылаться
на эту статью.

Как марксист
Воейков закономерно много места в статье
отводит цитированию основоположников
научного социализма. Однако анализ
содержания этих цитат привел меня к
выводу, что он доверяет этим цитатам
больше чем фактам реальной жизни. Для
него теория явно выше практики и
социальной эмпирии. Он с нескрываемым
удовольствием относит себя к тем
теоретикам, которые «верят в силу
хорошей теории и очень недоверчиво
относятся к социальной практике»
(с.403). Это позиция приводит его, к
постоянному противопоставлению марксизма
и советского общества (см.: с.430, 432, 434),
что, порой, выглядит достаточно нарочито.
В то же время эта позиция многое объясняет
в его подходе к оценке явлений общественной
жизни. Я думаю, что для него не объективные
социалистические тенденции являются
основой социалистической теории, а,
напротив, теория выносит окончательный
вердикт тому, есть в реальности социализм
или нет. Такой, по сути дела, нормативистский
подход не нов в общественной науке. И
хотя я лично его не разделяю, он имеет
свою положительную сторону — скрупулезное
отношение к понятиям и их определениям.
Слабая сторона этого подхода — в неумении
замечать те новые явления жизни, которые
не укладываются в классическую теорию
и вытекающие из нее априорные нормы.

На мой взгляд,
главная ошибка Михаила Воейкова состоит
в его негативистской оценке социалистичности
советского общества. Он прямо говорит:
«Советское общество при всех его
плюсах не отвечало идеалам социализма»
(с.434). Для автора рассматриваемой статьи
очевиден «буржуазный характер
советской экономической системы»
(с.429). В этой максималистской теоретической
позиции я вижу противоположную крайность
тем утопическим утверждениям советских
обществоведов, которые еще недавно
доказывали, что мы преступили «к
развернутому строительству коммунизма»,
или, по меньшей мере, живем в «развитом
социализме». Как известно, некоторые
из них даже в деньгах тогда пытались
видеть своего рода «квитанции»
на получение определенной доли
общественного богатства. (Смотри,
например, соответствующие работы Р.
Косолапова). Отмечу, что это говорилось
тогда, когда в стране сохранялось
общественное разделение труда, а
физическим трудом было занято половина
работающего населения страны. Что же
касается рабочего времени, то оно, не
смотря на многие чересчур оптимистические
оценки советской действительности,
продолжало оставаться основной
экономической категорией.

Михаил Воейков,
как я уже отмечал, напротив, считает,
что советское общество имело буржуазный
характер. По его мнению «…буржуазные
отношения начали формироваться еще в
старой России и продолжались в России
советской» (с.432). «Объявить о
создании социалистических производственных
отношений было, конечно, можно, но без
соответствующего уровня экономического
и культурного развития в реальности
достигнуть этого было нельзя» (с.429).
Не видя различий между советским и
буржуазным обществом, Воейков не хочет
замечать и существенных различий между
социализмом и коммунизмом.

Верно
отмечая, что понятия «капитализм»
и «социализм» на протяжении ХХ
века «наполнялись более богатым и
разносторонним содержанием» (с.400),
он, в тоже время, делает следующий о
многом говорящий вывод: «Однако,
несмотря на временное изменение многих
параметров этих понятий, их сущность
остается неизменной.
Я думаю, что квинтэссенцию
понятия социализм (выделено
мною — Б.С.) наилучшим образом отражают
следующие слова К. Маркса и Ф. Энгельса
из «Манифеста Коммунистической
партии»: «На место старого
буржуазного общества с его классами и
классовыми противоположностями приходит
ассоциация, в которой свободное развитие
каждого является условием свободного
развития всех» (там же).

Как мы видим, М.
Воейков находит в этой классической
фразе основоположников марксизма,
написанной в первой половине Х1Х века,
наиболее существенную характеристику
социализма. При этом он забывает о том,
что она по своему содержанию относится
не к социалистическому, а непосредственно
к коммунистическому обществу, в котором
полностью ликвидирована противоположность
труда и капитала, нет классов и государства,
отсутствует социальное отчуждение и
все то, что мешает осуществлению полной
свободы человеческой личности.

Теоретическое
отождествление социализма и коммунизма
у Воейкова я объясняю его неприятием
реального социализма, который был в
СССР. Видимо, не желая себя связывать с
действительностью советского социализма,
со всеми ее реальными противоречиями
и даже трагедиями, он противопоставляет
ей социализм идеальный, априорный,
который фактически ничем не отличается
от коммунизма. Для пущей убедительности
свою позицию, как я уже отмечал, он
подкрепляет ссылками на К. Маркса. При
этом Воейкова не смущает тот факт, что
Маркс, живя в ХIХ
веке, не мог оценивать своеобразие
явлений, возникших в ХХ столетии. Не
смущает его и то, что спустя три десятка
лет после «Манифеста», Маркс в
«Критике Готской программы»
замечал, что будущее коммунистическое
общество нельзя рассматривать
метафизически. Оно не может появиться
в истории сразу в готовом виде, как
Венера из головы Зевса. Ему, по меньшей
мере, будет предшествовать целая эпоха,
или фаза исторического развития, на
которой будет происходить длительное
изживание таких «родимых пятен»
капитализма как сравнительно низкое
развитие производительных сил общества,
неравное распределение продуктов
труда, «буржуазное право» и
соответствующее ему государство и т.д.
Подчеркну, поздний Маркс мыслил первую
фазу коммунистической формации отличной
от ее второй фазы, видя в ней своеобразное
переходное состояние от капитализма к
коммунизму.

Позднее,
уже в ХХ веке Ленин назовет эту фазу
«социализмом», выделив в ней еще
одну ступень под названием «переходный
период». (См.: его работу «Государство
и революция»). При этом переходная
сущность самого социализма у него
несколько уходила в тень. И это понятно:
он жил в обозначенном им «переходном
периоде» и пытался его теоретически
понять. По его мнению, «переходный
период» начинается с пролетарской
революции и заканчивается исчезновением
в обществе многоукладности и классовых
антагонизмов. Затем начинается собственно
социалистическое общество, в детали
которого он предпочитал не вдаваться.
В этом смысле Ленин также отдавал
определенную дань отождествлению
социализма с коммунизмом, особенно в
первые годы советской власти. Как
диалектик он, конечно, понимал, что со
временем, различия между низшей
(социализм) и высшей фазой (коммунизм)
будут существенны, тем не менее, примерно
до НЭПа он предпочитал не вдаваться в
анализ этих различий, называя социализм
коммунизмом, и наоборот. Особенно часто
такое отождествление он проводил в
своих устных выступлениях. Так, общаясь
с комсомольцами, он утверждал, например,
что через десять-пятнадцать лет они
будут жить при коммунизме. Похожее
понимание социализма отстаивал и
Троцкий, считавший, что «между
социализмом и коммунизмом нет устойчивой
перегородки», и что при социализме
люди «научатся удовлетворять
полностью человеческие
потребности» (выделено
мною — Б.С.). (См.:
Л. Троцкий
Классовая природа советского государства.
Бюллетень оппозиции, с.15,17).

Я думаю, что такое
отождествление низшей и высшей фазы
коммунистической формации определялось
у Ленина и его соратников убеждением,
что мировая социалистическая революция
не за горами и что по мере ее осуществления
развитые капиталистические страны
помогут советской России в ее быстром
движении к социализму и коммунизму.
Однако история пошла иначе: на смену
первой революционной волне начала ХХ
века пришла реакция и относительная
стабилизация капиталистического мира.
Возникла объективная ситуация
параллельного существования двух
противоположных миров, двух систем
собственности: мира капитализма и мира
социализма. Это было новым явлением, не
предвиденным и не описанным классическим
марксизмом.

Михаил
Воейков, естественно, может сказать,
что понятия «социализм» и «мир
социализма» здесь употреблять нельзя,
так как никакого социализма в классическом
понимании не было. Однако, как мы уже
знаем, под «классическим пониманием»
социализма он имеет ввиду коммунизм.
Подтвердим это еще раз. Воейков пишет:
«Русские события 1991 года, отказ новых
российских властей от социализма
(коммунизма) (выделено мною
 — Б.С.) и официального
марксизма поставили много вопросов»
(с.397). В другом месте он прямо заявляет:
«Социализм без свободы и гуманизма
не есть, собственно, социализм, когда
свободное развитие каждого предопределяет
свободное развитие всех» (с.396) Как
мы видим, здесь специфика социализма
без всяких оговорок прямо определяется
через понятия «гуманизм» и
«свобода». В общем, такой подход
к определению социализма правомерен,
но не точен. Не точен потому, что здесь
опять смешиваются две различные ступени
зрелости нового общества. Точнее и
правильнее говорить, что социализм
открывает движение к свободе и гуманизму
путем взятия в руки трудящихся такого
важнейших условий свободы как политическая
и экономическая власть. При социализме
не может быть полной свободы в силу
сравнительно низкого уровня развития
производства, доставшихся ему в
наследство от капитализма. Здесь люди
вынуждены пока жить по законам рабочего,
а не свободного времени. Коммунизм
завершает это движение, поднимая
производительные силы общества до
уровня всеобщей автоматизации производства
и давая людям полную свободу, выражающуюся,
прежде всего, в их независимости от
«работодателя» и необходимости
«в поте лица своего добывать хлеб
насущный», только здесь осуществляется
принцип «каждому по потребностям»
в отличие от предшествующего принципа
«каждому по труду». При коммунизме
люди живут по законам свободного, а не
рабочего времени. Как я уже отмечал,
здесь нет социального отчуждения,
неравенства, классов, государства, да
и самой политики. Коммунизм в отличие
от социализма, конечно, нельзя мыслить
в национальном масштабе: он является
конечным итогом мировой социалистической
революции, понимаемой как цепь национальных
социалистических (пролетарских)
революций.

Если
социализм означает полную свободу, как
думает Воейков, тогда в нем не должно
быть классов и государства. Где есть
государство, — говорил Ленин,
 — нет свободы, а там где
есть свобода, не может быть государства.
Здесь коммунисты ничем не отличаются
от анархистов. Однако такое отличие
имеется, и оно как раз заключается в
том, что они признают государство как
инструмент перехода к коммунизму, то
есть считают его необходимым условием
социалистического строительства и
функционирования социализма на его
первых ступенях развития. Но, конечно,
условием не вечным, ибо уже с социализма
начинается процесс отмирания государства.

В этом смысле
легко оценивать советское государство
и ту действительность, которая возникла
в России после Октябрьской революции.
До статьи Воейкова я, грешным делом,
думал, что наличие государства в
советском обществе не противоречит
теории Маркса, если в нем видеть
отмирающее, или «засыпающее»
государство. (Здесь я пока абстрагируюсь
от возможных деформаций этого государства).
Такое полугосударство вынужденно
существовать в связи с исторической
неразвитостью наличных производительных
сил, сохраняющимся социальным неравенством
и враждебным капиталистическим
окружением. Со временем, особенно после
осуществления социалистической революции
в развитых странах капитализма, такое
полугосударство исчезает, уступая место
коммунистическому самоуправлению.

Что
касается, собственно, понятия «социализм»,
то я всегда его связывал с властью труда
над капиталом (без власти нет свободы),
то есть с таким общественным строем, в
котором трудящиеся, владея политической
и экономической властью, стремятся
преодолеть все виды социального
отчуждения и, в конечном итоге, построить
бесклассовое коммунистическое общество.
У понятия «социализм» может быть
много аспектов и определений, но, по
моему мнению, именно вышеназванные его
атрибуты были заложены Октябрем в
основание советского общества, именно
они составляли его сущность, и именно
они были ликвидированы в 1991 году.

Ответ на
вопрос был в советском обществе социализм
или не был зависит, в конечном счете, от
того, что мы вкладываем в понятие
социализм. Если это общество трактовать
традиционно, как нерыночное, бесклассовое
и безгосударственное, охватывающее по
своим масштабам весь мир, как полностью
осуществившееся «царство свободы»,
то такого социализма, конечно, в СССР
не было и не могло быть. Напротив, если
социализм мыслить как общество переходного
типа, как исторически необходимый путь
к свободе в условиях
сохранения мирового рынка и
капиталистического окружения, то есть
в рамках отдельного государства или
ряда государств, то такое общество было
в СССР и есть в других странах мировой
системы социализма. Оно имеет свою
сложную социально-классовую структуру,
сохраняет многообразие форм собственности
и рыночные отношения. Существование
такого общества не предвидели
основоположники марксизма (начало
первой фазы коммунистической формации
ими мыслилось в мировом масштабе), но
оно является объективным фактом прошлой
и настоящей истории. Задача социалистической
теории не поворачиваться к такому
обществу спиной, не отрицать объективный
факт его существования, а понять и
объяснить его противоречивую природу,
причины падения или, напротив,
поступательного, прогрессивного
развития.

Не является такое
общество и выдумкой Сталина: оно
представляет собой ту объективную
реальность, которая сложилась в России
в первой половине ХХ века. Эта реальность
объяснялась отсутствием революций в
развитых капиталистических странах и
бойкотом ими советской России. Вот что
говорил Ленин в этой связи, осмысливая
результаты новой экономической политики:
«Прошло больше полутара лет с тех
пор, как мы вступили на путь новой
экономической политики, прошло значительно
больше со времени заключения нами
первого международного договора, и тем
не менее до сих пор этот бойкот нас всей
буржуазией и всеми правительствами
продолжает сказываться. Мы не могли ни
на что другое рассчитывать, когда пошли
на новые экономические условия, и тем
не менее у нас не было сомнения в том,
что мы должны перейти и добиться успеха
в одиночку». (См.: В.И. Ленин. Полн.
собр. соч., т.45, с.304)

Наиболее
распространенный аргумент о невозможности
социализма в СССР состоит в следующем:
так как социализм по своей природе
имеет интернациональный характер, то
мыслить социализм в рамках одной страны
или нации — не марксистская идея. В этой
связи Воейков пишет: «Нельзя
достичь национального социализма. Это
нонсенс» (с.438).) Надо
признать, что подобная аргументация в
социалистической литературе не нова.
Ее в свое время выдвинул Троцкий в
полемике со Сталиным. Надо отметить,
что до сих пор в современной литературе
нет глубокого анализа этой полемики, а
без него невозможно понять не только
историю социализма, но и многие современные
проблемы. Возникнув в условиях острой
политической борьбы за власть сразу
после смерти Ленина, эта полемика, на
мой взгляд, несла на себе следы
непродуманности многих ключевых
теоретических вопросов социалистического
строительства, возникших в стране
совершившей социалистическую революцию.
В первую очередь это касалось проблемы
возможности или невозможности социализма
в одной стране.

М. Воейков считает,
что мыслить осуществление социализма
в отдельно взятой стране — это значит
воскрешать соответствующую
национал-большевистскую, по сути дела,
евразийскую методологию Сталина,
приведшую его к выводу о полной победе
социализма в СССР в конце 30-х годов. Он
пишет: «Национал-большевизм неявно,
подспудно чувствовался и проявлялся
во многих действиях сталинского режима,
когда интересы создания мощного
государства ставились выше жизненных
интересов простых людей и когда Сталин
свои личные интересы отождествлял с
интересами государства. Национал-большевизм
никогда не был объявленной идеологией
в СССР, он был как бы идеологией теневой»
(с.432).

В этой связи
следует сказать следующее. Признание
возможности построения социализма в
отдельно взятой стране может означать
национализм лишь в том случае, если эта
победа рассматривается как окончательная
вне зависимости от уровня экономического
развития данной страны, от уровня
развития мирового капитала и борьбы
международного рабочего класса, наконец,
от возможностей мировой социалистической
революции. Подчеркнем еще раз, согласно
Ленину, а не Сталину, социализм может
победить в отдельно взятой стране лишь
в том случае, если он сумеет одержать
победу над капитализмом на экономическом
и культурном фронте. Конечно, в отличие
от сталинских догм, эта победа не может
быть полной и окончательной пока
сохраняется враждебное капиталистическое
окружение. В этом смысле социализм
всегда остается переходным обществом
по сравнению с коммунизмом, который
только и может означать полную и
окончательную победу над капитализмом
во всемирном масштабе.

Как известно,
Троцкий, анализируя советское государство,
предпочитал говорить не о социалистическом
обществе, а о «социалистическом»
или «рабочем» государстве как
орудии построения социализма. Социализм
он вслед за основоположниками марксизма
мыслил только как результат всемирной
революции. Он не переставал надеяться
на ее близость, на то, что трудящиеся
развитых стран Европы и США в самое
ближайшее время возьмут Россию «на
буксир» по пути движения к социализму.
Однако этот прогноз история не
подтвердила: строительство социализма
до сих пор остается уделом усилий
отдельных народов и государств, притом
не всегда развитых. Ленин, в свою очередь,
сохраняя надежду на мировую социалистическую
революцию, был менее категоричен в этом
вопросе. Повторю еще раз, он первый, а
не Сталин, считал возможным не только
строить, но и построить социализм в
отдельно взятой стране при условии,
если эта страна не только догонит, но и
перегонит капиталистические страны по
производительности труда и развитию
культуры. Он обозначал и конкретный
путь движения к этой цели, воплощенный
в его знаменитой, но замалчиваемой
современными либералами и неосталинистами
формуле социализма как синтеза советской
власти и новейших прогрессов капитализма.
Вот эта формула: «Черпать обеими
руками хорошее из-за границы: Советская
власть + прусский порядок железных дорог
+ американская техника и организация
трестов + американское народное
образование… = социализм» (См.: В.И.
Ленин. Полн. собр. соч., т.45, с. 36, с.550). Эта
формула дает лаконичный ответ на вопрос,
по какому пути следует идти к социализму
в такой отдельно взятой стране, как
советская Россия. Я не вижу в ней никакого
отказа от марксизма и, тем более, никакого
национализма. Напротив, эта формула
выдержана в лучших традициях марксизма
и интернационализма.

Являясь переходным
обществом, социализм в отдельной стране
всегда сохранял и сохраняет возможность
реставрации капитализма, особенно, если
он не выдерживает экономической
конкуренции с миром капитала. Так и
случилось с советской моделью социализма,
проигравшей конкуренцию развитому
капитализму.

Для Воейкова этот
факт является еще одним доказательством
отсутствия социализма в СССР. Он считает,
что если социализм в стране построен,
то в принципе невозможно движение от
него как высшей стадии развития истории
к капитализму как ее более низкой стадии.
Он пишет: «Если же полагать, что в
России был построен социализм (даже с
«деформациями»), то неминуемо надо
пересмотреть марксистское положение
о соответствии производственных
отношений уровню и характеру развития
производительных сил и перейти от
формационного подхода к цивилизационному»
(с. 437). Думаю, никакого пересмотра
марксизма здесь не требуется. Это было
бы необходимо в том случае, если бы
первоначальный социализм утвердил свое
господство в мировом масштабе. Но в
условиях совершения революции и
утверждения социализма «в одной
стране, или ряде стран», такое не
только возможно, но и, как показывает
пример СССР и стран Восточной Европы,
вполне реально и действительно.

Вместе с тем, здесь
не надо впадать в панику и забывать, что
падение советской модели социализма
еще не означает конец истории. Продолжают
существовать другие национальные модели
реального социализма, которые сегодня
успешно функционируют и развиваются в
Китае, Вьетнаме, на Кубе и других странах.
Без изучения опыта этих стран невозможно
развитие современной теории социализма.

Социалистичность
Октября: миф или реальность?

Свое отрицание
социализма в советском обществе Михаил
Воейков начинает с отрицания
социалистического характера Октябрьской
революции. Он уверен, что Октябрьскую
революцию 1917 года нельзя называть и
считать социалистической. Закономерно
возникает вопрос, а как ее следует
называть и считать? По его мнению, ответ
прост, если она не социалистическая,
значит буржуазная. Нам представляется
такая логика слишком упрощенной и в
основе своей метафизичной. Проще простого
присвоить революции ярлык «буржуазная»,
«социалистическая» или
«коммунистическая» (последнее
определение, например, сегодня в ходу
у неолибералов), гораздо труднее
проанализировать ее сущность.

Михаил Воейков
пишет: «Согласно марксистской теории
в России могла произойти только
буржуазно-демократическая революция,
целью которой было, прежде всего,
преодоление пережитков феодализма.
Если же революцию 1917 года считать
социалистической и советское общество,
возникшее в ее результате, социалистическим,
то тогда придется считать классический
марксизм ошибочным…» (с. 402). Оставим
в стороне его личное умозаключение об
«ошибочности» марксизма, если мы
не согласимся с его тезисом о
несоциалистичности Октября, лучше
рассмотрим те доказательства, которыми
он обосновывает свою позицию.

Один из главных
его аргументов состоит в том, что
социалистическая революция и социализм
мыслились основоположниками марксизма
применительно к высокоразвитому в
техническом и экономическом отношении
обществу, а Россия накануне революции
1917 года таковым не была: «Русская
революция,-пишет Воейков,- произошла в
отсталой стране, с крайне низким уровнем
развития капитализма» (там же).

Отсталость России
в начале ХХ века — общеизвестный факт,
но что касается утверждения Воейкова
о «крайне низком» уровне развития
капитализма в ней, оно весьма спорно.
Ленин, например, оценивал его как
«средний», «средне-слабый»
и т.д. Я это говорю к тому, что в науке,
вообще, остается открытым вопрос о том,
какой уровень развития капитализма и
производительных сил общества необходим
и достаточен для начала социалистической
революции? Сегодня многие ученые считают,
что только ХХ! век с его глобальным и
информационным обществом создает этот
уровень. Во всяком случае, в начале ХХ
века никто из марксистов не мог в точности
сказать, в чем заключается необходимый
и достаточный уровень развития
производительных сил, гарантирующий и
обеспечивающий начало социалистической
революции и строительства социализма.
Тогда социал-демократы считали, что
такой уровень достигнут только в Англии,
Германии и США.

В этой связи
возникал и до сих пор возникает
закономерный вопрос: как же так, западные
страны созрели для социалистической
революции, а она в них не произошла и не
происходит? В России, напротив, капитализм
был неразвит, производительные силы
слабы, уровень цивилизованности низок,
а социалистическая революция в ней
осуществилась? Может быть прав Воейков,
эта революция не была социалистической?
На мой взгляд, ответить на эти вопросы
невозможно, если придерживаться сугубо
экономического понимания марксизма и
таких его важнейших категорий, как
«производительные силы» и
«производственные отношения». В
рамках подобного понимания марксизма,
на мой взгляд, и возникали в прошлом
утверждения о том, что производительные
силы России не нуждались в социалистических,
а нуждались в буржуазных отношениях.
Нечто похожее сегодня говорит и Воейков,
считая, что «социалистические
производственные отношения никогда не
могут появиться на основе развивающихся
капиталистических производительных
сил» (с.402), а Октябрь решил лишь те
задачи, которые были поставлены Февралем:
он «не решил, да и не мог решить задач
социализма. Особенно это ясно стало
после 1991 года» (с.404). Не знаю, что
Михаилу Воейкову стало ясно в 1991 году,
но для марксистов всегда было очевидно,
что социализм наследует производительные
силы капиталистического общества, и
что с начала ХХ века Россия нуждалась
в социализме не меньше, чем США.

По мнению
Воейкова социалистическая революция
«не просто народный взрыв от нищенской
жизни» (с.423). Она реальна лишь тогда,
когда капитализм исчерпает «все
возможности своего поступательного
развития», когда «массы сознательно,
с полным пониманием этапов и последствий
берутся за переустройство своего
общества» (там же). Признаюсь, более
формального, если хотите книжного
понимания социалистической революции
я еще не встречал. Критикуя подобные
воззрения, в свое время Троцкий писал:
«…Общество вовсе не устроено так
рационально, что сроки для диктатуры
пролетариата наступают как раз в тот
момент, когда экономические и культурные
условия созрели для социализма. Если б
человечество развивалось так планомерно,
не было бы надобности в диктатуре, как
и в революциях вообще. Все дело в том,
что живое историческое общество
дисгармонично насквозь, и тем более,
чем запоздалее его развитие». ( Л.Д.
Троцкий. К истории русской революции.
 — М.: Политиздат, 1990, с.324.)
Для меня социальные революции всегда
были и являются живым, стихийным взрывом
народного протеста и социального
творчества, не вмещающегося ни в какие
заранее созданные теоретические доктрины
и схемы. Такой и была Октябрьская
революция 1917 года.

Возникнув из
стихийного протеста масс против
существующего режима власти, Октябрьская
революция представляла собой живое
творчество масс, которое нуждается в
глубоком изучении и обобщении, свободном
от последствий сталинской школы
фальсификации истории. В тоже время,
эта революция не была случайным явлением,
как думают некоторые ее современные
критики. Она стала возможной благодаря
длительному развитию мирового капитализма,
составной частью которого был российский
капитализм. Многие марксистские
исследователи эпохи империализма
считали, что с конца Х!Х — начала ХХ века
противоречие между новейшими
производительными силами и буржуазными
отношениями было присуще мировой системе
капитала в целом и, следовательно, могло
проявиться в любой его части. «Поскольку
капитализм создал мировой рынок, мировое
разделение труда и мировые производительные
силы, писал Троцкий,- постольку он
подготовил мировое хозяйство в целом
для социалистического переустройства».
( Там же, с.286). Система мирового капитализма
потому и является мировой, что охватывает
собою как развитые, так и слаборазвитые,
и неразвитые страны. На империалистической
стадии своего развития, как показала
история, она начинает рушиться. Особенно
там, где находились ее наиболее слабые
звенья, то есть в странах с максимальным
количеством неразрешимых противоречий.
Именно такой страной и стала Россия в
начале прошлого века, неся в себе максимум
социально-экономических, национальных
и политических противоречий.

Да, капитализм в
России существовал сравнительно недолгое
время, но это компенсировалось высокими
темпами его организации и развития. В
стране, с одной стороны, был наиболее
высокий тип концентрации промышленного
производства, уровень сращивания
финансового и промышленного капитала,
с другой, сохранялись самые темные
пережитки средневековья. В ней вырос
самый передовой пролетариат и существовала
самая консервативная буржуазия, постоянно
блокирующаяся с самодержавием. С одной
стороны, в России было самое отсталое
сельское хозяйство, символами которого
были помещичье землевладение, соха и
тяжелый физический труд крестьянина,
с другой, Россия в начале ХХ века по
своей технике и капиталистической
структуре стояла на уровне передовых
стран мира, а иногда и превосходила их.
В своей глубокой по содержанию и
блестящей по форме книге «История
русской революции» Лев Троцкий
писал: «Россия так отстала от других
стран, что ей пришлось, по крайней мере
в известных областях, обогнать их. Это
кажется несообразностью. Между тем
история полна таких порадоксов».
(.Л.Д. Троцкий. История русской революции.-
М.: Терра, 1997, т.2, ч.1, с.5). Хотя накануне
первой мировой войны в России душевой
доход был в десять раз ниже, чем в США,
в России на предприятиях-гигантах,
насчитывающих свыше 1000 рабочих, было
сосредоточено 41,4% общей численности
рабочего класса, в то время как в США
только 17,8%. Россия одновременно была и
метрополией и колонией, что порождало
двойную и тройную эксплуатацию рабочего
класса, особенно в национальных окраинах.
Пролетариат в России начала ХХ века был
самой растущей, динамичной и революционной
частью общества. Троцкий писал в этой
связи: «…В России рабочий класс во
всех областях труда, в городе и деревне,
насчитывал к 1905 году уже не менее 10
миллионов душ, что с семьями составляло
свыше 25 миллионов, т. е. больше, чем
население Франции в эпоху Великой
революции. От крепких ремесленников и
независимых крестьян армии Кромвеля -
через санкюлотов Парижа — до индустриальных
пролетариев Питербурга революция
глубоко изменила свою социальную
механику, свои методы, а тем самым и свои
цели». (Л.Д. Троцкий. История русской
революции, т.1, с.42). Социалистический
характер русской революции определялся
именно этими пролетариями, их интересами
и их социалистическими целями.

Надо отметить,
что дискуссия о формах и характере
возможной социалистической революции
шла в социал-демократической среде с
начала прошлого века. Но особенно остро
она проходила в связи с осмыслением
характера русской революции в период
между Февралем и Октябрем. Главный
вопрос этой дискуссии сводился к тому,
кто должен стать ее гегемоном? Большинство
социал-демократов, включая большевиков
и меньшевиков, сходилось на том, что
поскольку это буржуазно-демократическая
революция, призванная покончить со
всеми остатками средневековья, постольку
ее гегемоном как и во времена Великой
французской революции должна быть
буржуазия. Меньшинство считало, что в
ХХ веке русская буржуазия превратилась
в реакционную силу и гегемоном революции
должен быть пролетариат, который сначала
осуществляет демократические, а затем
и социалистические преобразования. Эта
точка зрения наиболее полно была выражена
Лениным в его Апрельских тезисах,
призвавших переходить от
буржуазно-демократического этапа
революции к социалистическому этапу.
Не только меньшевики, но и многие
большевики не были готовы к такому
повороту событий. Особенно с трудом им
давалась понимание ситуации с двоевластием,
возникшим между Февралем и Октябрем 17
года. В частности, большинство большевиков,
включая Сталина, тогда считало, что
Советы должны поддерживать рожденное
революцией буржуазное Временное
правительство, «закрепляя» на
практике ее деятельность. В этой связи
Ленина стали обвинять в отходе от
марксизма ,бланкизме, троцкизме и прочих
страшных. грехах.

Главная
ошибка прежних и современных
социал-демократов, отрицающих
социалистический характер Октябрьской
революции, состоит в том, что они при
оценке готовности России к социалистической
революции, не берут во внимание такую
важнейшую сторону производительных
сил российского общества как рабочий
класс. К рабочим нельзя подходить сугубо
экономически, видя в них только товар,
или придаток к машине. Когда мы говорим
о действии производительных сил общества,
мы наряду с техникой имеем ввиду ту
живую, человеческую,
субъектную сторону, которая
воплощается, прежде всего, в людях труда,
в рабочем классе. Противоречие между
производительными силами и производственными
отношениями капиталистического общества
 — это реальное противоречие, которое
возникает и разрешается не автоматически,
а в ходе борьбы рабочего класса и
буржуазии. Именно зрелость рабочего
класса, его умение вести за собой другие
классы определяет уровень зрелости
производительных сил общества и, в
конечном счете, готовность страны к
революции. Без такого понимания марксизм
превращается в мертвую объективистскую
схему «а ля Струве».

Повторим еще раз,
именно рабочий класс как главная
производительная сила буржуазного
общества определяет готовность страны
к социалистической революции. По этому
критерию, ни США, ни Германия в 1917 году
не были готовы к революции, а Россия
была. Данная ситуация объясняет и логику
рассуждения Ленина, провозгласившего
в апреле этого года курс на социалистическую
революцию.

Такой марксизм,
конечно, не мог поместиться в головах
многих тогдашних социал-демократов,
как большевиков, так и меньшевиков. Тем
не менее, он соответствовал реалиям
России и ее потребностям прогрессивного
развития. Как показывает статья Воейкова
эти идеи и сегодня с трудом усваиваются
современными сторонниками первозданной
чистоты марксизма. Они не устают
повторять, что Маркс и Энгельс связывали
социалистическую революцию только с
развитыми странами Запада, которые
показывают путь прогрессивного развития
странам неразвитым. Об этом же пишет и
Воейков, ссылаясь на Маркса и Энгельса
(см.: с.402). Тем не менее, история показывает
разные порядки следования социальных
революций: многие из них начинались на
Востоке, а потом перемещались на Запад.
В истории пробивает себя дорогу не
прямолинейная схема развития стран, а
закон неравномерного, «комбинированного»
развития, позволяющий отдельным
малоразвитым странам совершать скачки
и обгонять развитые страны. Такой скачок
и совершила Россия в 1917 году.

Именно так
трактовал Октябрьскую революцию Ленин,
доказывая в полемике с меньшевиком
Сухановым ее социалистический характер.
По его мнению, марксизм не следует
понимать педантски, как некую схему:
«ein
колоннен марширен, zwei
колоннен марширен», то есть сначала
развитые страны совершают революцию,
потом за нею следуют неразвитые. Тем не
менее, эти рассуждения Ленина Воейков
оставляет за скобками, настаивая на
том, что Октябрь был призван решить
только задачи буржуазной революции,
задачи поставленные «в феврале»
(с.404). Да, Октябрь решил ряд важнейших
демократических вопросов, не решенных
Февралем (вопросы о земле, хлебе, мире).
Тем не менее, он пошел дальше и начал
решать вопросы социалистического
строительства, то есть вопросы о советской
власти, о национализации буржуазной
собственности, о самоопределении наций,
о культуре и др. Одним словом, «Россия
так поздно совершила свою буржуазную
революцию, что оказалась вынуждена
превратить ее в пролетарскую». (Л.
Троцкий. История русской революции,
т.2,ч.1, с.5). Не видеть этого, значит не
понимать того положительного вклада в
историю человечества, который внесла
Великая Октябрьская социалистическая
революция.

Что
касается противоречий русской революции,
то они вытекали из той социальной
структуры общества, тех классов и слоев
общества, которые Россия унаследовала
из своего недавнего и давнего прошлого.
Усугубленные начавшейся мировой войной
эти противоречия во многом объясняют
форму, ход и главные этапы этой революции,
ее быстрое превращение из революции
буржуазной в революцию социалистическую.
Характерной особенностью этих двух
революций явилось то, что их мотором и
гегемоном был рабочий класс, отдавший,
в конечном счете, власть большевистским
Советам.

Советский
социализм: уроки истории

Октябрьская
революция создала необходимые политические
предпосылки для создания первого в
истории реального социалистического
общества. Сразу после Октября возник
ключевой вопрос: как строить социализм
в сравнительно отсталой стране, да
притом при сохранении капиталистического
окружения? Ответа на него в учебниках
марксизма не было. Прав Воейков, когда
говорит, что у большевиков до революции
не было заранее готовой экономической
программы преобразования буржуазной
России, программы превращения ее в
современное социалистическое общество.
Да и откуда бы ей взяться у некогда
полулегальной партии, живущей в стране,
истерзанной войной? Вместе с тем,
совершенно невозможно согласиться с
тем, что такую программу Ленин и его
команда не сумела выработать позднее.

Новая действительность,
возникшая после революции требовала
новой теории построения социализма и
она постепенно, через ошибки и заблуждения,
начала складываться в голове большевиков.
Для этого потребовались изменения
прежних во многом идеальных представлений
не только о социалистической революции,
но и о самом социализме.

Нельзя
забывать, что Октябрьская революция
продолжалась вплоть до НЭПа, и главным
ее критерием было установление и
упрочнение диктатуры пролетариата. Как
уже отмечалось, многие социал-демократы
той поры не поняли социалистического
существа Октябрьской революции. Ссылаясь
на марксизм, они продолжали называть
эту революцию буржуазной. Мало того,
они предлагали вообще отказаться от
советской власти как формы диктатуры
пролетариата, передав власть Учредительному
собранию. Ленин предложил совершенно
иной подход: напротив, использовать
власть Советов для создания необходимых
материальных и культурных предпосылок
социализма. По его мнению, Октябрьская
революция отменяла не материалистическое
понимание истории (тогда так думали
Плеханов, Мартов, Суханов, а сегодня
думает Воейков), а ее вульгарную
экономическую интерпретацию. Он
спрашивал, почему Россия не может начать
строить социализм не с того конца: не с
экономики, а с политики? Где, в каких
марксистких книжках на это накладывался
запрет? (См.: Ленин В.И. Полн.
собр. соч., т.45, с.381). Воейков
иронизирует по этому поводу: начать,
мол, можно не с того конца, а вот «можно
ли закончить»? (С.424). Отвечу просто
 —  да, можно. К истории особенно применимы
слова известного поэта: « Еще не
вечер!». При правильной политике
социалистического государства «можно
и закончить», то есть построить
социалистическое общество более
совершенное, чем капиталистическое.
Однако об этом впереди.

После успешного
осуществления Октябрьской революции
и неудачных революций в Германии и
Венгрии волны мировой социалистической
революции начали постепенно спадать,
наметилась определенная стабилизация
капитализма. В этих условиях строительство
социализма объективно пришлось начинать
в рамках одной, при том достаточно
отсталой страны. Эти обстоятельства
требовали от большевиков новых
нестандартных политических решений и
теоретических обобщений, и они появились
уже как результат анализа реальных
процессов и противоречий социалистического
строительства.

Что это были за
решения и обобщения? Что подтвердилось
и от чего пришлось отказаться?

Прежде
всего, подтвердился революционный и
сознательный характер становления
социалистического общества. Не
подтвердилось представление классиков
об исчезновении с сегодня на завтра
рыночных отношений. В этой связи пришлось
отказаться от политики превращения
отсталой России сразу в коммунистическое
общество с прямым бестоварным
распределением результатов общественного
труда, бесплатным транспортом, бесплатными
обедами в общественных столовых и т.д.
Именно такую политику, получившую
название «военного коммунизма»,
пытались проводить большевики сразу
после Октябрьской революции. В советской
литературе ее пытались объяснять
чрезвычайными условиями гражданской
войны. Частично это было так, но в целом
над этой политикой довлела идея скорейшего
построения коммунизма. Она привела к
тому, что земля, полученная крестьянами
от Советской власти, потеряла для них
всякий смысл: излишки урожая, а иногда
и весь урожай изымался специальными
продотрядами, посланными большевистским
правительством. Отсюда и лозунг «Советы
без коммунистов», провозглашенный
во время Кронштадтского восстания в
1921 году. Ленин назовет это восстание
«самым большим внутренним политическим
кризисом Советской России», а политику
«военного коммунизма» — ошибкой.
Особенно нетерпимой эта политика стала
сразу после окончания гражданской
войны. Ленин писал в этой связи: «Мы
рассчитывали, поднятые волной энтузиазма,
разбудившие народный энтузиазм сначала
общеполитический, потом военный, мы
рассчитывали осуществить непосредственно
на этом энтузиазме столь же великие
(как и общеполитические, как и военные)
экономические задачи. Мы рассчитывали
 — или, может быть, вернее будет сказать:
мы предполагали без достаточного расчета
 — непосредственными велениями
пролетарского государства наладить
государственное производство и
государственное распределение продуктов
по-коммунистически в мелкокрестьянской
стране. Жизнь показала нашу ошибку»
(Ленин В.И. Полн.
собр.
соч., т.44, с.151).

Данной цитатой я
хочу подчеркнуть не только сознательный
и смелый отказ Ленина от политики
«военного коммунизма», а стало
быть, и своих прежних представлений о
строительстве социализма, но и факт
признания Лениным своих ошибок в политике
после революции. Это необходимо отметить
в связи с тем, что Воейков пытается в
своей статье доказывать обратное, а
именно, что Ленин, по сути дела, не менял
своих первоначальных представлений о
путях создания социализма, что он
фактически оставался верен взглядам
К. Каутского, который под социализмом
понимал некую «механическую»
модель «планомерно организованной
из одного центра хозяйственной системы»
(с.422).

Воейков считает,
что после революции в голове у большевиков
были две априорные модели социализма:
гуманистическая и механистическая.
Первая восходила к Марксу, вторая к
Каутскому. Гуманистическая модель
социализма руководствовалась потребностями
и возможностями людей, ставила на первый
план человека, его благосостояние,
свободное и всестороннее развитие.
Механическая модель социализма, напротив,
предполагала превращение российского
общества в единую фабрику, работающую
по общему плану, спускаемому из единого
административного центра (с.404-408). По
мнению Воейкова «большевики как
представители более радикального крыла
русских социалистов разделяли эту
механическую версию социализма. Более
того, они пытались эту версию осуществить
и практически» (с.406-407).

На мой взгляд,
такая трактовка Воейковым двух версий
(двух моделей) социализма имела место
в действительности, но не была свойственна
всем большевикам, тем более Ленину,
который уже в 1918 году осмысливал реальную
диалектику различных укладов в России.
Более правильно рассматривать эти две
модели как взаимно суббординированные
и взаимодополняемые. Гуманистическую
модель можно рассматривать как цель, а
механическую как средство достижения
этой цели. Еще в полемике с Плехановым
Ленин говорил, что планирование не есть
свойство только социалистического
общества: оно зарождается при капитализме
и свойственно любому тресту, любой
крупной компании. В условиях построения
социализма оно начинает постепенно
приобретать всеобщий характер. Здесь,
в отличие от капитализма, планирование
имеет своей целью удовлетворение
потребностей не только отдельных людей,
или отдельных групп, а всех членов
общества. При этом Ленин говорит и о
такой конечной цели социализма, как
всестороннее и свободное развитие
личности. Здесь налицо органическая
связь конечной цели социализма и
реальных, конкретных средств ее
достижения.

Воейков, отстаивая
свое сугубо ортодоксальное понимание
социализма, пытается подогнать под него
и взгляды Ленина. В этой связи, он, по
сути дела, отрицает изменения взглядов
Ленина на социализм под влиянием практики
строительства социализма в России. По
его мнению серьезная научная литература
и раньше, и теперь не содержала утверждения
о «двух Лениных». Мало того, Воейков,
не смотря на известные слова самого
Ленина о необходимости «перемены»
точки зрения на социализм продолжает
утверждать, что, вообще, « нельзя
говорить о коренной перемене взглядов
на социализм самого Ленина» (там же).
«Комплексно» (?) подойдя к анализу
последних ленинских работ, он делает,
странный вывод: «Таким образом, была
эволюция, развитие взглядов, пересмотр
некоторых положений — все это верно.
Но принципиально нового, иного понимания
социализма ни Ленин, ни другие ведущие
большевики не дали» (с. 421).

Как же «не
дали»? А разве отказ от политики
«военного коммунизма» и переход
к НЭПу, признание значительной роли
торговли и денег для создания социализма,
наконец, новое понимание идеи «кооперации»
как необходимого и достаточного условия
для построения социализма в России, не
есть прямое подтверждение постоянного
развития взглядов Ленина на социализм?
На самом деле было не «два», а
много лениных: Ленин до апреля 1917 года
и после него, Ленин времен военного
коммунизма и времен НЭПа, наконец, Ленин
в период написания своих последних
работ, своего Политического завещания,
потребовавший, коренных изменений в
политическом строе советской России и
устранения с поста генсека всесильного
И.Сталина.

Однако рассмотрим
самый весомый аргумент Воейкова,
доказывающий буржуазный характер
советского общества и невозможность
существования в нем социализма. Он пишет
«Буржуазный характер производственных
отношений советского периода проявлялся
во многом. Под буржуазностью в данном
случае понимается стремление человека
(или группы людей, слоя, класса) в своей
повседневной и прежде всего хозяйственной
деятельности следовать правилам
рационального экономического поведения.
Буржуазность — это скрупулезное
соизмерение затрат и результатов труда,
бережливость, экономичность, говоря по
старому, хозрасчет доведенный до каждого
человека. Но буржуазность — это не
просто экономическая рациональность
и эффективность, а рациональность
возведенная в высший принцип существования
в религию. Наиболее типичной или
классической религией буржуазного
класса является протестантизм».
(с.432). Дав такое определение буржуазности,
Воейков, если следовать его логике,
должен был сразу показать широкое
распространение в России того же
протестантизма, или иной подобной
религии, но зная, что в России этого не
было, он тут же начинает оговариваться.
Мол, в «русских условиях советского
периода буржуазность не проявлялась,
так сказать в чистых формах, тут было
много своеобразия. Например, индивидуализм
здесь не играл решающей роли» (там
же). Не было здесь и среднего класса, то
есть всего того, что характерно для
«развернутого капитализма» (там
же). Но если не было в России характерных
черт буржуазности до 1917 года, то откуда
ей было взяться после революции, когда
большевики взяли курс на построение
социализма и стали активно (порой, просто
неразумно) бороться против всякой
религии? Ответа на этот вопрос Михаил
Воейков не дает. Нельзя же считать за
ответ его реплику о том, что буржуазность
стала особенно проявляться в «брежневские
времена» (там же).

На самом деле
буржуазность — это свойство не только
и не столько религии, сколько практики,
то есть реальных буржуазных отношений,
возникающих с развитим капитализма:
отделение наемного труда от капитала,
с появлением на рынке товара свободной
рабочей силы и т.д. Не протестантизм
создал капитализм (так в прошлом веке
думал М.Вебер, а сегодня думают его
ученики В.Межуев и М.Воейков), а практика
первоначального накопления капитала
создала идеологию и религию протестантизма,
призванную организовать и оправдать
новые капиталистические отношения,
основанные на эксплуатации и угнетении
одной части общества другой. Бережливость
лишь частная (при этом далеко не плохая)
характеристика буржуазного общества.
Ее обязательно должен наследовать
социализм, без нее он просто не сможет
создать высокую и эффективную экономику.
Не случайно Ленин в свое время призывал
учиться у капитализма организации,
рационализации и культуре производства.
В этом же русле лежит и его знаменитое
«социализм есть контроль и учет».
Такого социализма, такой буржуазной
культуры как раз не хватало советским
людям, иначе бы не рухнул реальный
социализм в СССР.

Но при капитализме
есть и иная буржуазность, связанная с
практикой «выжимания пота» из
рабочих и расточением результатов их
труда в время кризисов. Есть буржуазность,
характеризующаяся двойной моралью,
проповедью воинствующего индивидуализма
и эгоизма, секса и насилия — всего того,
что мы в наглядной и удесятиренной форме
сегодня получаем в «демократической»
России с экранов телевизоров и других
средств массовой информации. Такой
буржуазности, конечно, в советском
обществе не было и не могло быть по
определению в стране, провозгласившей
своей целью построение социалистического,
то есть не буржуазного общества. Говоря
более точно, она могла проявляться в
этом обществе лишь как его извращение,
например, в узком кругу номенклатуры
или отдельных лиц, зараженных пропагандой
обывательских идеалов капиталистического
образа жизни.

Рассмотрим еще
один аргумент Воейкова, доказывающий
невозможность социализма в советском
обществе. Его суть состоит в следующем:
социализм не может быть совместим с
рынком и товарно-денежными отношениями.
Если они присутствуют в обществе,
значит оно не может быть названо
социалистическим. Развивая эту мысль,
Воейков пишет о том, что сохранение
денег, хозяйственного расчета и других,
сугубо буржуазных, категорий, которые
использовали большевики противоречит
классическим представлениям о социализме,
которые отстаивал Маркс. По этой логике
получается, что если бы социализм в
советской России строился без рыночных
отношений, без денег, без хозрасчета,
то было бы полное соответствие практики
классическому марксизму и, следовательно,
мы бы уже давно имели в нашей стране и
социализм, и коммунизм. Что можно сказать
в этой связи? Только одно: «мы это уже
проходили!». Большевики сразу после
Октябрьской революции попытались
строить социализм именно так: без
товарных отношений, без денег и рынка.
Как известно, эта политика получила
название «военного коммунизма»,
когда рабочее государство стремилось
управлять страной с помощью прямого
распределения продуктов, введения
«продразверстки», бесплатного
транспорта и т.п. Однако никакого
социализма, и тем более, коммунизма, она
не дала. Напротив, эта политика потерпела
сокрушительное поражение, что и заставило
Ленина пересмотреть свою прежнюю точку
зрения на социализм. В чем заключалась
суть этого пересмотра? Она состояла в
отказе от сугубо политического подхода
к социализму, который мыслился только
как результат классовой борьбы. Ленин
предлагал заменить такой политический
подход на социально-экономический и
еще шире на культурный.

Здесь он исходил
прежде всего из понимания многоукладного
характера экономики России, которая
содержала в себе пять характерных
укладов: патриархальный, мелкобуржуазный,
капиталистический, госкапитализм и
социализм. При этом Ленин считал
необходимым для победы социализма
отдавать предпочтение в экономике
госкапитализму, как более прогрессивному
укладу по сравнению с патриархальным,
мелкобуржуазным и капиталистическим
укладами. Но госкапитализм не может
функционировать, не опираясь на торговлю,
рынок и деньги. Отсюда ленинское «учиться
торговать» и торговать «культурно»,
не по азиатски, а по европейски. Критики
могут сказать, так это и есть признание
буржуазного характера экономики в
советском обществе. На самом деле это
не совсем так, или совсем не так, поскольку
здесь речь шла о госкапитализме особого
рода — функционирующего в стране, где
основные средства производства находились
в руках государства, где власть
принадлежала рабочему классу, определяющему
социалистический характер советского
общества.

Вычленение особой
роли госкапитализма в создании
социалистического общества было первым
шагом к выработке новой экономической
политики. Как известно, понимание массами
НЭПа происходило постепенно. Интересно
в этой связи письмо, которое направил
Ленин Троцкому в январе 1922 года. Троцкий
писал:. «…Означает ли перемена новой
политики возвращение от социализма к
капитализму или использование
капиталистических форм и методов для
социалистического строительства? Я
разъяснил молодежи вопрос, разумеется,
во втором смысле. Гурвич (племянник
Дана) утверждал, что мы вернулись к
капитализму и что Ленин это открыто
признал, говоря о государственном
капитализме. Думаю, что Вам необходимо…
воспользоваться первым благоприятным
поводом, чтобы разъяснить в каком смысле,
в каких пределах применил термин
государственный капитализм в отношении
к хозяйству рабочего государства,
ставящего себе социалистические цели
и использующего для этого товарное
обращение и методы капиталистической
калькуляции». (Письмо цитируется по
архивным источникам бывшего Центрального
партийного архива ИМЛ при ЦК КПСС).

Во всех
своих последних выступлениях и статьях
Ленин не уставал разъяснять суть НЭПА
и, следовательно, госкапитализма для
успешного построения социалистического
общества. «Государственный капитализм,
как мы его установили у нас, — говорил
он, — является своеобразным государственным
капитализмом. Он не соответствует
обычному понятию государственного
капитализма. Мы имеем в руках все
командные высоты, мы имеем в своих руках
землю, она принадлежит государству. Это
очень важно, хотя наши противники и
представляют дело так, будто это ничего
не значит» (См.: В.И. Ленин. Полн. собр.
соч., т.45, с. 289). В другой связи, говоря о
концессиях, Ленин пояснял: «…Мы
уступаем из средств производства,
которое наше государство держит почти
все в своих руках, лишь небольшую часть».
(Там же, с. 305). По сути дела это была новая
точка зрения на социализм. Она была
рождена самой жизнью, той послереволюционной
практикой социалистического строительства,
которая толкала марксистскую мысль на
новые обобщения и новые идеи. Они
рождались не сразу, как правило, под
влиянием тупиков, рожденных политикой
«военного коммунизма», отсутствием
помощи из вне.. В итоге НЭП позволила в
кратчайшие исторические сроки вывести
Россию из разрухи и тем самым сохранить
советскую власть. Несомненно, Ленин
видел в НЭПе гораздо больше, чем просто
политику, рожденную необходимостью
выживания страны, как своеобразный
тактический маневр. Осмысливая позитивные
результаты НЭПа в России, Ленин приходит
к выводу о ее закономерности для всех
стран, вступающих на путь социалистического
строительства. В одной из своих работ
он прямо спрашивает: «…Как (NВ)
подойти к социализму?». И отвечает:
«Не иначе как через НЭП». ( См.: В.И.
Ленин. Полн. собр. соч., т.45, с. 440). Считая
«военный коммунизм» ошибочной
политикой забегания вперед, он говорит
о НЭПе как необходимом отступлении, без
которого победа социализма невозможна.
Он привлекает к осмыслению этой идее
членов Коммунистического Интернационала:
« … Партии, которые в ближайшем
будущем готовятся перейти в прямое
наступление против капитализма, должны
сейчас подумать также и о том, как
обеспечить себе отступление. Я думаю,
если мы учтем этот урок наряду со всеми
другими уроками из опыта нашей революции,
то это нам не только не принесет никакого
вреда, но весьма вероятно принесет нам
во многих случаях пользу». (Там же,
т.45, с.282). В своей последней речи на
Пленуме московского совета 20 ноября
1922 года он говорил, осмысливая результаты
НЭПа: «Социализм уже теперь не есть
вопрос отдаленного будущего, или какой
либо отвлеченной картины, или какой
либо иконы…Мы социализм протащили в
повседневную жизнь и тут должны
разобраться. Вот что составляет задачу
нашего дня, вот что составляет задачу
нашей эпохи. Позвольте мне закончить
выражением уверенности, что, как эта
задача ни трудна, как она не нова по
сравнению с прежней нашей задачей и как
много трудностей она нам ни причиняет,
 — все мы вместе, не завтра, а в несколько
лет, все мы вместе решим эту задачу во
что бы то ни стало, так что из России
нэповской будет Россия социалистическая».
(Там же, с.309).

Стремление
«разобраться» с той действительностью,
которая рождалась благодаря НЭПу
вылилась у Ленина в ряд его последних
статей, посвященных вопросам кооперации,
национальных отношений, реформе
политической системе и др. важнейшим
вопросам строительства социализма и
будущего России. Мнение Воейкова о том,
что эти статьи не внесли ничего нового
в его прежние представления о социализме,
не выдерживает критики. Эти статьи как
раз и отвечают на вопрос, при каких
условиях из России нэповской станет
Россия социалистическая? Одним из таких
условий он считал проведение в жизнь
идеи кооперации. В этой связи Ленин
писал: «Теперь мы вправе сказать, что
простой рост кооперации для нас
тожественен… с ростом социализма, и
вместе с этим мы вынуждены признать
коренную перемену всей точки зрения
нашей на социализм. Эта коренная перемена
состоит в том, что раньше мы центр тяжести
клали и должны были класть на политическую
борьбу, революцию, завоевание власти и
т.д. Теперь же центр тяжести меняется
до того, что переносится на мирную
организационную «культурную»
работу. Я готов сказать, что центр тяжести
для нас переносится на культурничество»
Ленин В.И. Полн. собр. соч.,
т.45, с.376). Под словом
«культурничество» Ленин понимал
целую культурную ре5волюцию, которая
должна дать «развитие материальных
средств производства», поголовную
грамотность и просвещение масс,
кооперирование в деревне. «…Культурная
работа в крестьянстве, как экономическая
цель, преследует именно кооперирование.
При условии полного кооперирования,
 — писал он в 1923 году, — мы
бы уже стояли обеими ногами на
социалистической почве».(Там же).

В одной из своих
статей Воейков как-то заметил, что я
отождествляю социализм с НЭПом. Это не
соответствует сути дела. Я рассматривал
и рассматриваю НЭП как необходимую
дорогу к социализму. Зародышем социализма
являются Советы, но это лишь зародыш.
Подлинное становление социализма
начинается с утверждения господства
социалистической собственности и
подъема производительных сил страны,
кооперирования, придания законодательных
функций госплану, решение национальных
и социальных проблем, развитие широкой
и подлинной демократии и т.п. В тоже
время, социализм, как переходное общество
может сохранять многообразие форм
собственности, рынок, государственное
регулирование хозяйства и т.п. Именно
этим вопросам и были посвящены последние
работы Ленина.

Рассмотрение
Воейковым социализма как общества
противоречащего рыночным отношениям,
отождествление рынка с буржуазным
обществом приводит его к парадоксальному
выводу о том, что никакой разницы между
прежнем советским обществом и современной
буржуазной Россией не существует. В
одной из своих брошюр Воейков прямо
пишет о том, что после августа 1991 года
никаких существенных изменений в
обществе не произошло: осталась прежняя
элита, продолжает сохраняться господство
госсобственности, «социальная
структура общества также изменилась
незначительно. Не появился в заметном
числе класс капиталистов» (См.: Воейков
М.И. Россия на рубеже веков:
социально-экономические тенденции. М.
Издательство СурГу. 2000, с.16). Думаю, нет
необходимости много говорить о том,
насколько такой вывод противоречит
реалиям нашей жизни, в которой сегодня
полностью правит бал олигархический
капитал и выражающая его интересы
политическая власть. Неверная оценка
советского общества как буржуазного с
необходимостью приводит Воейкова к
ошибочной оценке августовской «революции»
( «контрреволюции»), а стало бать
и нынешего сугубо капиталистического
общества.

На мой
взгляд, не менее ошибочен взгляд Воейкова
и на роль Сталина и сталинизма в истории.
Содержанием своих работ он пытается
убедить читателя, что социалистичность
советского общества — это выдумка
Сталина и поверящих ему ученых. По его
мнению, классический марксизм рассматривал
социализм как постиндустриальное или
посткапиталистическое общество, а
Сталин приложил эту теорию к «России,
которая только сбросила остатки
феодальных отношений и которая реально
никак не могла рассматриваться в качестве
посткапиталистического (постиндустриального)
общества» (с.426). Нам думается эта
явная натяжка, содержащая в себе много
противоречий. Во-первых, о постиндустриальной
теории социализма ни Маркс, ни его
последователи никогда не говорили и не
могли говорить: эти термины появились
лишь в конце ХХ века. По своему смыслу
эти понятия скорее подходят для
характеристики материальной базы
коммунизма, а не социализма. Как я уже
отмечал, лишь при коммунизме может
осуществиться идея полностью
автоматизированного (постиндустриального)
производства, где люди будут творить
по «законам свободного», а не
рабочего времени. Об этом можно прочитать
и у Маркса в его подготовительных
рукописях к «Капиталу». Но ради
объективности следует сказать, что
Маркс связывал материальную подготовку
пролетарской революции, а следовательно
и социализма с уровнем развития
индустриальной Англии конца ХIХ
века, а что это был за уровень, нам сегодня
хорошо известно. Ленин также считал,
что материальной базой социализма может
быть уровень развития промышленной
индустрии развитых западных стран
первой трети ХХ века. Понятно, что с
точки зрения современного этапа
научно-технической революции этот
уровень кажется во многом примитивным.

В отличие от
Сталина Ленин формально не противопоставлял
социализм капитализму: он считал, что
только на лучших достижениях последнего
можно вырастить реальный, а не выдуманный
социализм. Что касается Сталина, то он
теоретически вообще плохо понимал, как
следует строить социализм в одной
стране. Будучи эмпириком, он проигнорировал
программу индустриализации и кооперации,
предложенную Лениным в его последних
работах. Он сначала явно недооценил
роль индустриализации в строительстве
социализма. Отсюда его обвинения левой
оппозиции в нереальных планах
«сверхиндустриализации». Затем
по необходимости приступив к
индустриализации, он хвастался тем, что
превзошел темпы предлагаемые
«сверхиндустриализаторами». О
человеческой цене такой политики он не
задумывался.

Нет смысла
говорить и о том, как Сталин провел
коллективизацию сельского хозяйства:
эта страшная страница истории всем
известна. Она, конечно, ничего общего
не имела с научной теорией социализма
и ленинским подходом к кооперации,
предполагавшие высокий уровень развития
промышленности и принцип добровольности
при кооперировании сельского хозяйства.
Правильно критикуя национально
ограниченные взгляды Сталина на
социализм, Воейков, в тоже время,
оправдывает его политику и практику
«цивилизации» отсталой России. В
личных беседах он неоднократно утверждал,
что любой на месте Сталина делал бы, по
существу, тоже самое. Такое понимание
советской истории говорит об определенном
фатализме в теоретических рассуждениях
Воейкова. К сожалению, он не одинок в
своей позиции. Не говоря уже о воинствующих
неосталинистах, об исторической
необходимости сталинизма сегодня
заговорили и некоторые философы
ильенковской школы, причисляющие себя
к последовательным марксистам. (См.: Э.
Ильенков и социализм. М., 2002,с. 100, 126 и
др.) Например, по мнению философа
В.Лазуткина, «если что-то и создавалось
в СССР, то как раз не вопреки, а благодаря
Сталину…, альтернативой его «великому
перелому» могла быть только великая
катастрофа» (там же). На мой взгляд,
сталинизм, как раз и был катастрофой
для советского общества. Я подчеркиваю
слово сталинизм,
который мною всегда понимался как
антисоциалистическая тенденция в
советском обществе. Как это не парадоксально
звучит, но Сталин лишь тогда мог «работать»
на социализм, на общее благо людей, если
входил в противоречие со сталинизмом
 — политикой, полностью дискредитирующей
идею и практику социалистического
строительства в СССР. Я думаю, что
рассуждения подобные тому, что говорит
Лазуткин, можно оправдать только
отчаянием мысли тех, кто не приемлет
тех катастофических результатов, которые
обнаружило второе пришествие «чумазого»
в нашу страну. Но историческая необходимость
не фатум, а результат деятельности
людей, в том числе, и вождей. Последние
могут творить историю по — разному,
прислушиваясь к людям, их мнению и
жизненному опыту, или уничтожая всех
во имя превратно понятых идей. К последнему
типу вождей и принадлежал Сталин,
оправдывающий свою канибальскую политику
псевдокоммунистической идеологией. С
моей точки зрения, Сталин, установив в
советской стране тоталитарный режим
личной власти, сделал все от него
зависящее, чтобы исказить и опорочить
не только реальный социализм, но и саму
идею революции, приведшей к власти труда
над капиталом. Не случайно, создавая
режим личной власти, он строил его путем
уничтожении ленинской гвардии большевиков,
совершивших Октябрьскую революцию и
заложивших основы социализма в России.

Совершенно в духе
«крестьянской ограниченности»
Сталин видел в социализме некую светскую
религию с соответствующими обрядами и
культом вождя. Наиболее глубокую критику
сталинского режима находим у Троцкого
 —  главного политического и теоретического
оппонента Сталина. Специальный разбор
его взглядов не входит в задачу данной
статьи. Отметим здесь лишь один важный
вопрос, без которого трудно понять
природу советского государства: как
соотнести наличие тоталитарного режима
Сталина и его политики с признанием
социалистической природы советского
государства? Отвечая на этот вопрос,
Троцкий показывает двойственность
сталинского режима власти. Полемизируя
с теми, кто видел в советском обществе
реализацию «госкапитализма», а в
сталинской бюрократии «новый класс»,
он писал, что эти теоретики не в состоянии
понять двойственный характер сталинского
бюрократического режима: с одной стороны,
выполняющего функцию сохранения
социальных основ нового общества и
диктатуры пролетариата, заложенных
Октябрем, с другой, ликвидирующего эти
основы.

Вопреки сталинской
пропаганды, видящей в лице Троцкого
злейшего врага советской власти,
последний до конца своей жизни считал
советское государство «рабочим
государством». Исходя из этого вывода,
он и выступал за защиту этого государства
в войне с фашизмом. Он осуждал тех
идеологов, которые пытались ставить на
одну доску советское и буржуазное
государства. В тоже время он подвергал
уничтожающей критике сталинизм как
тоталитарно-бюрократическую тенденцию,
ведущую к перерождению рабочего
государства, возникшего в ходе Октябрьской
революции. В этом смысле он считал
Сталина «могильщиком революции».
Троцкий называл советское государство
«деформированным» рабочим или
социалистическим государством потому,
что в нем бюрократия оттягивала на себя
часть прибавочного продукта в форме
собственных многообразных привилегий.
В тоже время, она, чтобы сохранить себя
и свои привилегии была вынуждена
охранять основы того нового социалистического
строя, которые заложила Великая
октябрьская социалистическая революция
в форме общественной собственности на
средства производства, планового ведения
хозяйства, систем занятости и социальной
защищенности трудящихся, доступности
широким трудящимся массам необходимой
медицинской помощи, образования и
культуры. Требуя защиты СССР и его
социальных основ, Троцкий, одновременно,
выступал за ликвидацию сталинского
политического режима. По его мнению
сталинская бюрократия своей антирабочей
и антидемократической политикой внутри
страны и за рубежом отпугивают трудящихся
от социализма, создавая тем самым
благоприятные условия для реставрации
капитализма в советской стране.

Троцкий
подробно описывает возможность такой
реставрации в будущем, если не будет
ликвидирован тоталитарный сталинский
режим власти. Его прогноз осуществился
с поразительной точностью в конце ХХ
века, когда рухнули СССР и социалистические
страны Восточной Европы. Вот один из
многих примеров подобного прогноза:
«Бюрократия не господствующий класс.
Но дальнейшее развитие бюрократического
режима может привести к возникновению
нового господствующего класса: не
органическим путем перерождения, а
через контрреволюцию. Именно потому мы
и называем сталинский режим центристским,
что он выполняет двойственную роль:
сегодня, когда
уже нет и еще
нет марксистского
руководства, он защищает своими методами
пролетарскую диктатуру; но методы эти
таковы, что облегчают завтрашнюю победу
врага. Кто не понял этой двойственной
роли сталинизма в СССР, тот не понял
ничего». ( Л.Троцкий. Классовая природа
советского государства. 1 октября 1932 г.
Бюллетень оппозиции № 36-37, Октябрь
1933г.)

И,
наконец, последнее. По мнению Воейкова,
крах «социализма» в СССР и «развал
мировой социалистической системы»
подтвердили идею о том, что никакого
социализма в советском обществе не
было. Тем самым теория Маркса, пишет он,
«оказалась права в своем самом
изначальном виде» (с. 403). На мой взгляд
падение реального социализма в СССР и
странах Восточной Европы доказывают
другое: для победы реального социализма
недостаточно взять политическую власть
в одной стране, или ряде стран: нужно
уметь ею пользоваться так, чтобы
одерживать постоянные победы над
капиталом во всех сферах жизни, и, прежде
всего на экономическом фронте. Без
этого социализм не может привлечь к
себе симпатии миллионов трудящихся
всего мира, тем более стать его
прогрессивным революционизирующим
фактором.

На
сакраментальный вопрос о возможности
победы социализма в одной стране или
ряде стран нельзя отвечать абстрактно.
Этот вопрос носит конкретно исторический
характер. Его решение зависит от многих
условий: от наличия правильной политики
рабочего государства, от поддержки этой
политики широкими массами внутри страны
и международным рабочим движением вне
ее, от соотношения сил на мировой арене
и т.д. Важнейшим критерием жизнеспособности
социалистической страны является ее
экономическая политика, или, говоря
словами Ленина, ее умение своевременно
«цивилизоваться».
(В.И.
Ленин. Полн. собр. соч.,
т.45, с.404).

Одним словом, если
страна, вставшая на путь социалистического
строительства, сумеет обогнать развитые
капиталистические страны по
производительности труда и эффективности
производства, сможет на этой основе
создать наивысший уровень жизни своему
народу, реализует более полную и широкую
демократию, победа социализма в этой
стране будет обеспечена. Конечно, эта
победа, не может быть абсолютной или
окончательной до тех пор, пока в других
странах будет сохраняться капитализм.
Опыт создания и крушения социализма в
ХХ веке показывает, что окончательная
победа социализма возможна лишь в
мировом масштабе. Однако к ней невозможно
придти, не реализовав сначала успешное
строительство социализма в одной стране
или ряде стран.

?
Славин Борис
Федорович — д.ф.н., профессор.

КОММУНИЗМ ВОЗВРАЩЕТСЯ. МАЯКОВСКИЙ

Людмила Булавка

«Слабосильные топчутся на месте и ждут,
пока событие пройдет, чтоб его отразить,
мощные забегают на столько вперед,
чтобы тащить понятое время».

Маяковский¹

Вступление

Здесь не будет открытия очередной тайны из жизни поэта, тем более — поданной «в свете замочной скважины», как это принято сегодня. Автора интересует более трудная задача — попытаться разобраться хотя бы с тем явным, что, казалось бы, известно давно, но не так просто поддается постижению, особенно на исторических поворотах. В работе также нет «теории заговоров», согласно которой история сводится к абсолютному произволу той или иной персоны как некоего мистического демиурга, находящегося во власти психопатологических комплексов, а вот их разгадка как раз и есть универсальная методологическая «отмычка» ко всем скрытым движениям и тайным силам истории, в том числе большевистской. Так что Зигмунд Фрейд не мог и подозревать, что ему будет отведена роль главного теоретика по вопросам революции.

Соответственно этому подходу главными злодеями мировой истории являются, конечно же, «кровожадные» большевики во главе с Лениным, сумевшие втянуть «в развязанную» ими революцию целые народы — и все лишь по причине проблем их подсознательного. Разве популярные телепередачи Э. Радзинского, Ф. Разумовского, фильмы А. Сокурова и др. — не об этом? Но есть и более свежий пример — сценарий фильма под названием «Лери» (автор — Н. Беленицкая), посвященного Ларисе Рейснер и Федору Раскольникову и опубликованного в рубрике «Большое кино» в журнале «Синопсиs». Приведем в данном случае лишь один из его фрагментов:

«Любовная сцена между Ларисой и Раскольниковым. Они в каюте военного корабля, за окном (иллюминатором) — революция, кровь. Это явно добавляет адреналина… Раскольников — экзальтированный психопат. Вид крови его опьяняет. Лариса говорит о нем как о герое, но картинка показывает другое — от опасности он убегает, а бьет врага в спину. Раскольников захватывает царскую яхту «Межень», зверски убивая белых офицеров. Лариса с чисто женским упоением принимается мерить царские наряды. Больше всего ей нравится амазонка императрицы — в ней она и будет учить матросов скакать на лошадях. На окне кают-компании она выцарапывает свое имя, перечеркнув имя императрицы»².

Такой антиисторический подход (примитивность — это лишь одно из его следствий) совсем не случаен, ибо он наиболее всего адекватен «разорванному сознанию» экзистенциально растерянного индивида, живущего в стрессе от постоянных и стихийных «сюрпризов» криминальной действительности, от своего глубокого разрыва с историческим и культурным прошлым, от непреходящего страха перед будущим. Российский гражданин, независимо от уровня своего дохода, сегодня имеет только две жалкие ипостаси своего «общественного» бытия: продавец рабочей силы на полукриминальном рынке труда и покупатель товаров и услуг (чаще всего сомнительного качества и назначения).

Господство криминальной природы отечественного рынка в действительности проявляет объективное состояние его исторического распада (и здесь чем он сильнее, тем выше степень криминализации) в целом как социального института, которое возникло вследствие генетической изношенности самой идеи рынка. И вот этот разлагающийся институт (рынок) сегодня активно и тотально внедряется как некая универсальная субстанция общественного развития, втягивая в процесс распада все живое (искусство, мысль, строй человеческой души, культурную традицию). Так что тотальное господство криминального рынка, снимая вышеупомянутое ипостасное различие (между продавцом и покупателем), беспощадно обрекает современного человека и его жизнь на частный смысл, абсолютно ничего не значащий ни для общества, ни для государства, а зачастую — даже для него самого, который крайне редко выбивается за пределы сартровской формулы — «дом-метро-работа». Какой уж тут исторический взгляд, когда мировоззрение и идея жизни современного российского индивида определяется главным экзистенциальным принципом — «день прожил, и ладно». Высокий уровень алкоголизма, наркомании и психических заболеваний не только среди бедных, но и среди богатых — одно из подтверждений этого.

Чтобы иметь критический взгляд на историю, надо либо быть включенным в нее в качестве субъекта, либо быть человеком мира культуры, а это значит, в первую очередь, быть не просто носителем, но именно творцом такого общественного (гуманистического) идеала, который был бы связан с идеей Человека как родового существа. Вне этого идеала этот частный индивид имманентно обречен на теологический подход в сфере идеального и вульгарный практицизм — в сфере материального. В любом случае и тот, и другой подход прочно держит этого частного индивида в плену отчуждения от действительности, вот почему его сознанию «по силам» лишь новоиспеченные мифологемы, которые сегодня устраивают всех: зрителя, бегущего от серьезных и сложных вопросов о себе и жизни; власть, для которой примитивный индивид («простой человек» — это было бы слишком гуманно с ее стороны), являющий собой симбиоз электоральной единицы и рыночного агента — лучший вариант гражданина; художника — для которого главное, чтобы его купили, и здесь чем эпатажнее — тем вернее.

Популярность этих новых мифов об истории и культуре (и не только советской) обнаружила далеко не безопасную общность между властью, отстаивающей с помощью государственного аппарата и общественных ресурсов свои частные интересы; «обществом» как совокупностью атомизированных частных индивидов, объективно отчужденных друг от друга, несмотря на объективную общность проблем и страхов, а также художником с его частным представлением о человеке. Опасность эта заключена в том, что все они, невзирая на свое принципиальное отличие друг от друга, объективно утверждают, хотя и с разных сторон, господство одного общественного принципа — частного и соответствующего ему — частного человека (составляющего суть такого феномена, как пошлость). Разница между ними всеми только в том, что власть утверждает императив частного человека в области материальных отношений; гражданин-мещанин — в культуре (формируя «этические» нормы частного человека, адекватные современному миру страха и насилия); художник-обыватель — в так называемом искусстве (эстетически обслуживая господствующий принцип частного).

И вот сегодня в эпоху вовсе не «царства свободы», а исторического «зазеркалья» (реверсивного или постмодернистского феодализма), знаменующего торжество тотальной пошлости, уже не поэт-футурист, а мещанин наносит пощечину общественному вкусу, причем за деньги самого же общества. Кто же оскорблен и оскорблен ли? Власть? Общество? Художник?.. Безмолвие. И вот в этой тишине как никогда слышатся шаги

«идущего через горы времени»

Маяковского,

«которого не видит никто».

Мещанин, как всегда, копошащийся в «себе», еще не слышит неумолимую поступь «Командора», который, не дождавшись нас в своем будущем, возвращается, чтобы из окаменевшей статуи напомнить об ином общественном отношении, имя которого — Маяковский. Возвращается, чтобы бросить свой третий (после дореволюционного и советского) вызов: обществу — как поэт, искусству — как большевик.

Почему Маяковский?

И действительно, а насколько актуальна тема Маяковского сегодня, когда наступление постмодернизма, вызывая активный и цепной распад оставшихся форм былой советской универсальности, приводит к разрушению именно перспективных отношений в культуре и способствует расширению господства превращенных форм? Совершенно понятно, что искусственно остановить этот процесс невозможно, даже если сегодня появилась бы новая — мировая КПСС. Во избежание пессимизма, здесь хочется напомнить слова одного из западных исследователей: «Но не кто иной, как Берлин³, заставил меня четко осознать, что дело вовсе не в крахе социализма. Главная проблема — это верить или не верить в Историю с большой буквы».

И именно с позиции «Истории с большой буквы» встал вопрос об актуальности Маяковского сегодня.

Во-первых, историческое прошлое СССР сегодня для каждого из нас без исключения стало вопросом и испытанием на нравственную и гражданскую (а для кого-то научную и художественную) состоятельность. И здесь никакой капитал и никакие чины не могут спасти от исторической презренности, на которую уже и навсегда обречены, мелкие и жалкие в своем падении, те, кто являет сегодняшнюю российскую власть или служит ей опорой. Во-вторых, в науке до сих пор остается незакрытым вопрос, который так полно выразил в своей книге «Русская культура на перекресте Парадоксы пост-коммунистического сознания» Брюс Мазлиш:

«Мы должны спросить, почему так много талантливых мыслителей, писателей и художников примкнуло к революционному движению? Как Блок, Маяковский и другие смогли создать выдающиеся произведения искусства, не обращая внимания на идеологически ослепляющие моменты? Что было в тоталитарном окружении, что способствовало развитию дружбы и творчества? И в чем состоят неожиданные, искаженные и, тем не менее, значимые завоевания, которыми было вынуждено пожертвовать более свободное, рыночно ориентированное общество в будущем?

Чтобы задавать эти вопросы, нужно быть не «попутчиком», вспоминающим старые обиды, но смотреть реалистично на реальный исторический пейзаж, через который мы проходим. «Попутчики» переоценивали советские достижения. Были ужасные вещи, но были и достижения. Если мы будет отрицать такие достижения, то мы не поймем русскую культуру и ее попытки прийти в согласие с собой»⁴.

Разделяя этот взгляд, и уже хотя бы поэтому, автор данной работы считает, что феномен Маяковского не только интересен своим культурологическим содержанием, но сегодня он важен еще и тем, что является едва ли не единственно реальным вызовом современной действительности. Для такого взгляда есть несколько оснований.

Во-первых, данный вызов идет из той части мира культуры, которая связана с идеей Нового человека и, более того, — адресована каждому, для кого актуальна проблема персонификации своей личности (в этом феномен Маяковского тождественен миру культуры).

Во-вторых, этот вызов несет в себе импульс творческой энергии, обретающей силу посыла (здесь феномен Маяковского — уже больше, чем культура), и потому он адресован не просто человеку, а уже человеку действия.

В-третьих, вызов Маяковского обращен ко всем тем (к субъектам действия — из мира культуры, а к субъектам мира культуры — из практики социального творчества), для кого актуальна проблема собственной субъективизации.

К вопросу о методологии исследования феномена Маяковского

Интерес к феномену поэта, не утраченный и в настоящий момент⁵ (к сожалению, только среди профессионалов), выявил несколько подходов к его исследованию:

Первый — ортодоксальный советский взгляд на творчество поэта как наиболее точное воплощение «линии партии» (сразу же оговоримся, что в нашей работе мы акцентируем как раз критичность поэта по отношению к бюрократическому, властному диктату, приведшему к вырождению ростков подлинного социализма).

Второй расценивает творчество этого Художника как трагическую попытку примирения советской действительности и нереализовавшихся футуристических мечтаний поэта. (Но ведь именно в творчестве социализма поэт видел диалектическое снятие футуризма.)

Третий подход восходит к религиозным мотивам. Ряд авторов считает, что душа поэта тосковала по вере в годы разгула «сатанинского футур-большевизма» и царства «коммунистического антихриста». И именно разрыв между его латентной религиозностью (в поэзии) и его сатанизмом (в практике) как раз и стал основой его трагедии (в жизни) как некоего законного возмездия.

И авторский: ключ к пониманию сущности феномена Маяковского как ярчайшего представителя коммунистического mainstream советской культуры содержится в анализе историко-логического развертывания противоречий феномена «Советская культура» и самого советского социализма со всеми его противоречиями.

Здесь автор хотел бы предложить свое понимание советской культуры как такой формы идеального, в которой нашло выражение все богатство противоречий системы общественных отношений с названием «СССР». Поэтому феномен Маяковского будет рассматриваться в следующей логической триаде: общественная система СССР - советская культура - художник в полном соответствии с диалектикой отношений всеобщего — особенного — единичного. По мнению автора, именно сила и характер противоречий во взаимоотношениях всех составляющих этой триады как раз и обусловили внутреннюю целостность каждой из них, в том числе, и самóй советской культуры. Не имея возможности в данной работе раскрыть сущность всех этих взаимоотношений, автор ограничится лишь тезисом об их общей диалектике: если советская культура — это идеальное⁶ «реального социализма», то феномен Маяковского — это идеальное уже собственно самой советской культуры.

Творчество и жизнь поэта (в их целостном единстве) — как ничьи другие — выявили и зафиксировали целый ряд важнейших характеристик, а именно:

• сущностные черты и имманентные законы особого типа культуры — советской, ее классообразующие признаки, присущие всем ее составляющим, - в отличие от других художников, которые выразили становление только ее отдельных признаков, свойств, черт;

• определенные моменты становления коммунистического mainstream советской культуры;

• все переходы и противоречия самой этой тенденции;

• взаимоотношения коммунистического mainstream с другими тенденциями советской культуры (их единство и противоположность).

В итоге все это вместе и определило главное содержание логики такого понятия, как «советская культура». Можно сказать, что феномен Маяковского выразил собою идеальное советской культуры, показав ее становление во всей полноте и остроте противоречий советской истории 20-30-х гг., причем в Present Continuous. Вот почему можно с полным правом сказать, что феномен Маяковского стал экстремальным проявлением сущности советской культуры: во-первых, ее объективные противоречия, и без того достаточно острые в этот период, жизнью и деятельностью поэта доводились до состояния их предельного напряжения; во-вторых, получив благодаря его таланту свое яркое художественное выражение, они становились тем событием искусства, которое несло в себе принцип и общественную обязанность (да, именно обязанность), вменяемую всякому, — действенно разрешать эти самые противоречия. И это не было абстрактной декларацией: поэт был первым, кто из поэзии выходил в общественное действие. Маяковский как общественный феномен стал (диалектической смычкой), живым и уникальным пересечением того, что составляло главное в культуре и революции, а точнее — их синтезом, который можно назвать «гигантским социальным явлением»⁷.

Резюмируя, можно сказать, что феномен Маяковского выразил собою (1) общие черты, сущность, основные закономерности и генезис авангардной тенденции советской культуры, т.е. ее коммунистического mainstream; (2) противоречия ее взаимоотношений с другими тенденциями советской культуры; а также (3) внутренние противоречия самого коммунистического mainstream.

 

Маяковский — готовый результат еще «не построенного» социализма

Маяковский являл собой не только образ, но и осязаемую явь новой и свежей жизни начала 20-х гг. в облике Нового, но вполне конкретного человека. Не только позиция поэта и его поэзия, но и многое другое в нем (чувства, стиль, вкус, воля, манеры, интонации и т.д.), спаянное энергией универсального творчества в единое целое, как раз и давало ощущение самой жизни, невиданной прежде. И в этой жизнеутверждающей убедительности, идущей от личности Маяковского, тонули все аргументы его идейных оппонентов.

Сущностную связь поэта с нарождающимся социализмом понимали не только у нас, но и за границей, воспринимая его там в первую очередь как полпреда СССР. За рубежом власти боялись Маяковского как воплощение идей социализма в их самом убеждающем виде — борца, обращающегося ко всему миру на языке поэзии⁸. Поэта расценивали уже как свершившийся «результат» социализма, его квинтэссенцию, причем в человеческом воплощении ⁹. Кстати, там его называли чаще всего поэтом именно советским, а не русским — это принципиально важно.

Одним словом, феномен Маяковского являл собой то исходное отношение социализма, которое проявило сущность последнего во всей полноте и прежде, чем оно было развернуто в своем последующем историческом становлении¹⁰.

Начало

Из природы Грузии через суровую революцию (= историю) в тревожный космос коммунистичности (= мир культуры) — таков вектор генезиса поэта. Да, именно так: не из деревни в город с последующим нарастанием маяты между патриархальностью и урбанистикой, как это было, например, у Есенина, а из природы — в Историю. Маяковский всегда был анти-патриархален. Преходящесть патриархальности болезненно понимал уже и сам Есенин: «К прошлому возврата больше нет».

Первые представления о том, что связывалось со словом «революция», сложились еще в ранней юности из черно-белой ясности увиденного: «Прокламацию вешали грузины. Грузинов вешали казаки. Мои товарищи — грузины. Я стал ненавидеть казаков»¹¹. Но еще раньше, чем была вымощена дорога к будущему политическому подполью, у мальчика сформировалась поэтическая суть понятия «Революция». Еще не стихи, а лишь поэтический глазомер позволял ему безошибочно определять главное. И действительно, самым коротким расстоянием до понимания сущности, которая корчилась в муках своего становления и борьбы, все шире захватывая в себя людей, события, положения, — что потом разлилось Революцией 1917 года, — была поэзия.

А пока был отчий дом, в котором любовь близких, осмысленный труд и музыкальность атмосферы дома навсегда определили главные силы и основные краски гармонического строя личности поэта. Влияние родителей на поэта было слишком значительным, чтобы об этом говорить привычно мало. Все крупное и яркое в нем, что задало вектор его последующего движения в революцию и искусство, было от них.

Но внезапная смерть отца (Владимира Константиновича¹²) заставила спешно распродавать мебель, упаковывать чемоданы и разворачивать обстоятельства в сторону Москвы, в которой кроме вопроса — что дальше? — ничто и никто не ждал.

Ступени роста

Ответ находит сам: 1 марта 1908 г. Маяковский покидает московскую гимназию и по собственному решению переходит всецело на нелегальную партийную работу. Вскоре арест «Высокого», он же «Кленовый» (так назывался Маяковский в донесениях филеров полицейской охранки)¹³; затем обвинение в посягательстве на изменение господствующего образа правления и продление срока ареста с дальнейшим переводом в одиночную камеру № 103 (с тех пор ненавидел это число и, получив однажды у театральной вешалки номерок «103», вернул его с просьбой заменить его) Центральной пересылочной, причем по личной просьбе московского градоначальника.

Возникает реальная угроза высылки в Нарымский край Томской губернии на 3 года. Затем суд Московской судебной палаты и после освобождения — участие в подпольной работе ¹⁴. Все эти факты из жизни шестнадцатилетнего поэта («важнейшее для меня время!») с юности определили опережающее движение поэта в Истории.

Отсидев с лета до январских морозов, Маяковский вышел из тюрьмы не только в тужурке Строгановского училища, но и с вызревшим в тюремных камерах непростым вопросом — кем и как быть в набирающей ход истории? Писать летучки? Но о чем? «Выкладывать мысли, взятые из правильных, но не мной придуманных книг»? Поэт думает иначе и самокритично: «Я неуч. Я должен пройти серьезную школу… Хорошо другим партийцам. У них еще и университет. (А высшую школу — я еще не знал, что это такое, — я тогда уважал!) Я прервал партийную работу. Я сел учиться»¹⁵.

Наряду с этим поэт ставит другой важный и смелый вопрос: «Что я могу противопоставить навалившейся на меня эстетике старья?» Насколько ясным был ответ для него, настолько он оказался неубедительным даже для его окружения: «Хочу делать социалистическое искусство. Сережа долго смеялся: кишка тонка. Думаю все-таки, что он недооценил мои кишки»¹⁶. Здесь надо сказать, что не только в этом случае, но и в последующем не раз бывало, когда опережающий ход движения Маяковского оказывался непонятен даже его близкому окружению, причем с идейной позиции — его собратьям по творчеству и с художественной — товарищам по классу.

Маяковский принимает решение — оставить политическую деятельность.

Почему? Ведь большевики ему по-прежнему идейно близки, кроме того, он уже имеет заметные успехи в своей политической деятельности, товарищескую среду. Кстати, останься он в политике — вполне вероятно, что в «паровозе» Октябрьской революции Маяковский оказался бы в первом эшелоне большевиков.

Это не похоже и на проявление своеволия творческой натуры, не желающей подчинять себя партийной детерминанте (своя была куда жестче). И все же он уходит в культуру и искусство, где пытается обрести свой поэтический язык, чтобы на нем докричаться до всех и каждого о главном, понимание которого у поэта к этому времени, как и его «стих», «только вылупляется».

Идет 1911 год. Все очень неопределенно, трудно, денег не хватает даже на трамвай и потому приходится вымеривать большие версты по Москве, но в любом случае это не может погасить глубокого внутреннего поиска молодого поэта, равно как и постоянного чувства голода, дающего себя знать буйно растущему организму.

«…А есть-то как хотелось, Количка!» - писал об этом времени Маяковский Асееву. - «А на колбасе приходилось делать зарубки: полвершка на завтрак, вершок на обед, полвершка на ужин. А съесть мог все завтраки и обеды за неделю в один присест. А баранки тоже ведь учитывались…»¹⁷.

Портрет поэта того времени дополняют и другие воспоминания: «На черных штиблетах нет калош, и его сырые ноги прозябли, голос его глух с вечным кашлем простуды, прочно устроившейся в груди рослого юноши. Из-под фетра шляпы черно брильянтят ночные трагические таинственные глаза»¹⁸.

Вызов футуризма

Придя в искусство, Маяковский сразу же позиционирует себя. Жестко и четко. Через художественный вызов («Пощечина художественному вкусу»), который он бросает обществу, собратьям по своему творческому цеху, а заодно и самому себе: «мир мелок для того, чтобы принять большую личность, а большая личность с негодованием, отвращением отвергает этот мелкий мир, торгашеский мир»¹⁹.

И главное, что стоит за всем этим, — попытка понять культурный вызов будущей Революции. По мере развертывания Первой мировой войны этот вопрос все заметнее выбивался из-под «лохмотьев» художественного сознания того времени, пытавшегося спрятаться в театральные декорации русского символизма²⁰. Да, к этому времени распад «исторического старья» под названием «самодержавная Россия» становился все более очевидным как для художника, так и для общества. Менее очевидным был образ будущей революции, хотя зарницы ее появлялись уже все чаще и чаще.

Угадывая надвигающийся гул Революции (впрочем, поэт всегда чувствовал «подземные толчки истории, потому что он сам когда-то был таким толчком»²¹), Маяковский раньше всех устремился «туда», в те формы поэтического творчества, в которых, по его мнению, Революция и должна была сняться²² появлением новой — социалистической (пролетарской) культуры.

Вот почему ранний Маяковский (сначала по-бунтарски, а затем уже более сознательно) своими стихами начал готовить (а точнее — «расчищать место») для новой культуры — культуры еще не случившейся Революции. Поэт хотел вырваться вперед, чтобы самому понять, куда двигаться дальше. И это был не просто юношеский порыв. В этом проговаривался тот род его гениального устремления, из которого уже вызревал один из главнейших принципов будущего творчества Маяковского — принципиально новое отношение к слову: ««Слово-лакей, кланяющееся отошедшему событию» вызывало его гнев и презрение; высокое назначение поэтического слова - «вперед забегать, зовя с грядущих кряжей: Пролетарий, сюда»»²³. Позже Маяковский скажет об этом так: «Настоящая поэзия всегда, хоть на час, а должна опередить жизнь»²⁴.

Футуризм Маяковского нельзя понимать только как замену, тем более искусственную, старого поэтического языка — новым (как это было, скажем, у А. Крученых) или только как создание новой поэтической органики (как это было у В. Хлебникова), хотя обе эти задачи поэтом решались, и достаточно органично²⁵.

По мнению такого чуткого к высокому искусству человека, как А. В. Луначарский: «Маяковский… имел дар создавать слова, которых ни у кого во рту не было, а после него они стали переходить из уст в уста»²⁶. И далее он продолжает: «…вряд ли кто-нибудь, за исключением, может быть такого поэта, как Пушкин, или на другом этапе — Некрасов, между ними, на известном этапе, — Лермонтов, вряд ли кто-нибудь из писавших стихами, да и писавших прозой, сделал такие творческие завоевания в деле обновления, обогащения русского языка, какие сделал Маяковский»²⁷.

Футуризм Маяковского — это «вынашивание», «вымешивание» поэтического алгоритма новой (социалистической) культурной парадигмы будущей Революции. В этом суть футуризма Маяковского, под которую автор не берется подводить весь футуризм в целом как движение.

Футуризм: разрушение

Любая революция, в том числе и в культуре, кроме созидательных интенций имеет еще и разрушительные. С разрушения начался и футуризм, обрушившись всем своим молодым темпераментом на существовавшие тогда в искусстве и культуре художественные нормы, привычные связи, устоявшиеся формы, традиционный размер.

При этом мишенью футуризма стало не столько само классическое искусство, сколько господствовавшие на тот период формы его общественного бытия. Общественные (а не частные) нормы в культуре и художественные — в искусстве — вот идейный прицел разрушительных интенций русского футуризма. «Крик не против Пушкина, а против его памятника» - подчеркивала Цветаева²⁸. Об этом и сам поэт:

«Самую, ни в чем неповинную, старую поэзию, конечно, трогали мало. Ей попадало только, если старые ретивые защитники старья прятались от нового искусства за памятниковые зады. Наоборот — снимая, громя и ворочая памятниками, мы показывали читателям Великих с совершенно неизвестной, неизученной стороны»²⁹.

Но это еще далеко не все: ускоряя распад старых норм культуры, серьезно зараженных потребительским отношением к классическому наследию, эстетический бунт футуризма (отрицание искусства как средства изображения и утверждение его только как средства преображения реальности; отрицание станкового искусства и требование его слияния с жизнью, отрицание реализма³⁰ и др.) все же невольно захватывал, разрушал и живое, вливаясь в общий поток «левацкой» тенденции, пользовавшейся немалым влиянием в культурной политике 20-х гг. Надо сказать, что сам Маяковский не был «леваком» даже в пору пика своего эстетического бунта.

Примечательно, что идеологами этого «левацкого» крыла в искусстве, выступавшего якобы от имени пролетариата, были, как правило, художники второго ряда, известные своим творчеством скорее узкому кругу профессионалов, чем широким кругам. Пытаясь активно участвовать в культурной политике, они в тоже время заявляли о недопустимости в искусстве политической платформы вообще³¹, а в отношениях с большевиками декларировали принцип своего политического суверенитета. Вопрос власти для них означал в первую очередь право на ревизию художественных авторитетов и своевольное установление эстетических приоритетов и потому зачастую представлял больший интерес, нежели вопросы самого искусства. Надо сказать, что большевики выступали категорически против использования властных механизмов в вопросах художественного творчества.

Разрушительные интенции футуризма в целом были предопределены многим:

• протестом против мнимого единства устаревших общественных форм классического искусства и его содержания («Второй бунт Маяковского был от молодости, он боялся с ценностями старого мира принять старый мир»³²);

• протестом против господствующего в культуре типа гармонии, уже не соответствовавшего, по мнению футуристов, тревожному духу «встающей на дыбы» эпохи³³;

• неприятием застоявшейся формы слова;

• незавершенностью объявленного ими поиска новых форм;

• отторжением существовавшей тогда в искусстве реалистической школы, что зачастую было обусловлено простым недостатком мастерства у многих левых художников, равно как и их творческой ревностью к ее авторитетам (недооценкой реализма в этот период «грешили» не только футуристы, но и другие художественные направления, например, «Мира искусств»).

Но если у Маяковского «издержки» футуризма происходили из незавершенности его коммунистического преддверия, тем не менее, утверждающего: «Нам слово нужно для жизни. Мы не признаем бесполезного искусства», — то у большинства футуристов это было следствием принципа «самодостаточного существования слова» в искусстве, утверждающего «самовитое слово» «вне быта и жизненных польз». И если призыв Крученых к абсолютной свободе обращения со словом («все слова вдребезги») нес в себе угрозу разрушения смыслов поэтического творчества (также все «вдребезги»), то у Маяковского слово ««переворачивается и выворачивается» по нескольку раз, пока не станет на место, именно это место, определенное мыслью, образом, заданием»³⁴.

Футуризм не был гомогенным явлением. В нем развивались разные, подчас крайние, подходы к одним и тем же задачам: действительные попытки прорыва в новое содержание зачастую терялись на фоне самодостаточного конструирования новых, а чаще просто эпатажных форм, создавая скандальную репутацию футуризму. Деконструктивный характер футуризма был обусловлен еще и объективным положением дел в искусстве накануне революции: его новое содержание еще не вызрело, а старые художественные формы уже начали «плавиться» от раскаленности общественных противоречий.

Пытаясь идти в ногу с политической революцией, футуризм в целом лишь однобоко-разрушительно воспринял ее интенции, не опередив, но забежав вперед и оторвавшись от созидательной миссии революции, оказался пустым, а иногда и разрушающим формотворчеством. Маяковский же в футуризме изживал свое эстетическое бунтарство, «перемалывая» его в революционность нового культурного бытия. Вот почему, несмотря на немалую популярность футуризма как течения с известными именами, где «все шли вместе, но каждый отвечал за самого себя», его главной фигурой все-таки был Маяковский. «Нет футуризма, есть только Владимир Маяковский, поэт, большой поэт» писал А. М. Горький в 1915 г.³⁵.

Не случайно и то, что все счета за «грехи» этого живого направления предъявлялись именно Маяковскому. Так было до революции и после³⁶. Кстати, надо заметить, что бязевой кофты стоимостью в 1 рубль 20 копеек («а сколько заработали на ней ее так называемые критики и исследователи»³⁷), вошедшей в историю литературы как «желтая кофта футуризма», не стало уже в конце 1914 года — она была сдана старьевщику.

Как бы там ни было, российский футуризм родился. Сколько в этом было искусства, идеологии, а сколько изобретательности — этот вопрос оставляем открытым, но в любом случае — через футуризм проговаривался идейный вызов общественным основам дореволюционной культуры, на который уже позже будет отвечать культурная революция и в первую очередь сам Маяковский³⁸. В конечном итоге, футуризм был снят уже в процессе становления советской культуры. Как диалектик, Маяковский не боялся ни исторической преходящести своих взглядов, ни своего признания в этом. Вот почему после встречи поэта с идеологом итальянского футуризма Маринетти, заявившим, что для Италии фашизм — это то же самое, что для России — коммунизм, поэт сказал: «Я против футуризма. Футуризм имел свое место, но в советской России он уже сыграл свою роль. Футуризм и советская страна не могут идти рядом»³⁹.

Почему поэт уходит из политики

Пока большевики решали проблему формирования субъекта будущей революции, Маяковский разворачивал «свою лодку» от политической борьбы в сторону искусства, и вовсе не по причине своего идейного охлаждения к политике. Наоборот. Он уходил из сферы прямой политики, чтобы начать делать революцию немедленно, не дожидаясь Октября 1917 года, и именно в искусстве, ибо там бытие нового рождается еще до политических переворотов, что поэт не мог не почувствовать. И Маяковский, конечно, это прочувствовал, не случайно он устремился в художественное творчество, опережая и предвосхищая своей поэзией грядущие социальные потрясения. Маяковский отказывается от политических форм борьбы, но не от Революции, а от столбовой, прямой дороги в нее: он ищет свой — личный путь в Историю, который позволил бы ему творить Революцию не на общей, а на личностной основе, т.е. как личностный акт в соответствии с его универсальной формулой «Я сам».

Я сам инициирую те или иные идеи — сам осуществляю — сам за них отвечаю.

Так Маяковский начал поиск принципа непосредственно-личностного и художественно-творческого созидания будущего (авторский принцип творчества), выбрав ту форму своего участия в Революции, которая несла бы в себе принцип личной, персональной ответственности за результат, включая и славу, и тернии⁴⁰. Одним словом, поэт хотел делать историю личностно — на авторской основе с ее принципом персональной этики, то есть по тем же законам, по которым творится искусство, — на конкретно-всеобщей основе. Кстати, а не есть ли это принцип коммунистичности?

Но этот личностный принцип творчества поэта даже его единомышленниками часто расценивался именно как индивидуалистический, вызывая немалую критику:

«Маяковский поднялся над выдвинувшей его богемой до чрезвычайно значительных творческих достижений. Но стержень, по которому он подымался, индивидуалистический»⁴¹. И далее Троцкий продолжает: «Поэт слишком виден … не революция борется с препятствиями, а Маяковский … поднимает заведомо пустые гири — поэт делает революцию в индивидуальной форме»⁴². А дальше еще более резко: «По отношению к величайшим явлениям истории он усваивает себе фамильярный тон. И это в его творчестве и самое невыносимое, и самое опасное»⁴³.

Это личностное отношение поэта к миру нередко воспринималось как проявление особого рода фамильярности (хотя Маяковский не был таковым ни в жизни, ни в творчестве), вызывая еще более жесткую критику. Эта критика тем важнее и интереснее, что здесь сталкиваются взгляды единомышленников: революционеров от политики и культуры. Противоречие этого столкновения состоит в том, что политические революционеры в этом вопросе выступают от имени класса (пролетариата), который в России тогда находился еще в состоянии своего становления, а Маяковский — также от имени всеобщей движущей силы революции (пролетариата), но уже как всеобщего класса и потому уже снявшего в себе принцип классовости.

Две правды: Маяковского и Троцкого

Здесь мы, несколько отступая от проблемы футуризма, подошли к очень важному вопросу: о диалектике взаимосвязи советская культура — феномен «Маяковский». В качестве короткого отступления сделаем очень важное замечание: советская культура (ее коммунистическая, антибюрократическая тенденция), неся в себе классовую позицию, в тоже время преодолела в себе формы классового отчуждения, т.е. сняла в себе принцип классовости. Именно это противоречие как раз и предопределило онтологическую общность советской культуры и феномена «Маяковский». Так что Троцкий и Маяковский — это две правды одного процесса, две стороны единого процесса движения к бесклассовому обществу.

Говоря от имени класса, но уже снявшего свою классовость (в идеальной форме — советской культуре), Маяковский обретает качественно новую субстанцию своей субъектности (она появляется в результате диалектического снятия в себе всех ее исторически прежних форм) и потому получает новую форму своего выражения: от «я» буржуазного индивидуализма через «Мы» пролетарской классовости поэт идет к их диалектическому синтезу — ассоциированному индивиду — «Я сам». И этот ассоциированный индивид как раз и нашел в поэте свое конкретно-историческое и конкретно-культурное выражение во всей полноте своей родовой сущности.

Так мы вновь приходим к коммунистичности Маяковского, ведь именно ассоциированный индивид-творец адекватен коммунистическому типу отношений. Еще одна важная ремарка: неся в себе личностно-коммунистическую, а значит, и пост-классовую природу, именно такой тип субъекта, как Маяковский (Ленин), а не политики антисталинского направления становится, — причем не только на то историческое прошлое (как Троцкий), но и на будущее, — главным оппонентом сталинщине, которая под лозунгами диктатуры пролетариата в действительности прививала идеи социализма на почву патриархальности и бюрократии. Да, именно Маяковский после смерти Ленина стал главным, по сути, оппонентом сталинизма, т.к. нес в себе личностно-культурную, а значит — всеобще-коммунистическую альтернативу вырождающемуся в бюрократический диктат узкоклассовому подходу сталиных.

Говоря об антисталинизме, надо подчеркнуть, что именно противоречие между всеобще-коммунистическим, личностным началом беспартийного большевика Маяковского, и политико-классовым началом, представленным партийными лидерами РКП(б), как раз и обнаруживает глубоко коммунистическое родство между ними: в конечном-то счете и поэт, и «ленинская гвардия» (но не сталины) вместе выступали за движение к снятию классового принципа как основы общественной жизни, хотя и с разных сторон. Более того, именно это их идейное родство как раз и было действительным основанием различий между идеологами большевизма и Маяковским. Они заключались даже не в расхождении задач, а лишь в ином определении их приоритетов: если для революционеров-политиков уничтожение (снятие) классовости было задачей, прежде всего, (1) будущего (2) общественного (3) социально-экономического переустройства действительности, то для поэта-большевика — (1) немедленного (2) личностного (3) культурного созидания.

И это различие приоритетов не было альтернативным: оба этих подхода являлись двумя сторонами одного целого. Здесь обнаруживается и одно из противоречий самого Маяковского: поэт борется за интересы пролетариата, но с позиции уже снятых узкоклассовых задач, исходя из интересов ассоциированного индивида-творца.

Историческое предвосхищение Маяковского как ассоциированного субъекта, обозначившего своей жизнедеятельностью реперные точки коммунистичности, в условиях, когда вопрос «окончательной» (?) победы социализма еще оставался вопросом будущего, зачастую расценивалось как некоторое чрезмерное увлечение поэта абстрактным подходом в вопросах чрезвычайно важных и ответственных.

Принимая отчасти эту критику, здесь важно не забывать главного: Маяковский своей поэзией «строил мост» не столько из Предыстории в Историю (это была прерогатива идеологов большевизма), сколько уже с другого берега — Истории («Царства свободы») в настоящее «реального социализма»⁴⁴. Это вовсе не значит, что поэт в своем увлечении коммунизмом игнорировал задачи социализма. Наоборот: поэт пытался решать, и небезуспешно, проблемы социализма, но средствами именно коммунизма (в отличие от сталинизма, который использовал для этого средства феодализма, например, внеэкономическое принуждение). Вот поэтому, с одной стороны, поэт говорил о том, что каждый «революционный поэт должен связать себя с классовой борьбой и встать лицом к лицу с рабочим», а с другой — что поэт должен «черпать свое вдохновение в созидании новых лучших форм жизни».

Так что строительство этого «социалистического перехода», начатое с разных сторон исторического движения (причем настолько удаленных друг от друга, что не всегда можно было разглядеть противоположный «берег»), тем не менее, не разводило, а наоборот — вело навстречу партийных большевиков и беспартийного поэта-большевика.

Диалектика большевиков и Маяковского

Отношение футуристов к классической культуре, как известно, натолкнулось на серьезную критику со стороны ряда идеологов большевизма (Ленина, Троцкого, Луначарского, Фрунзе), чей высочайший уровень культуры заставляет серьезно прислушаться к их мнению⁴⁵. Что же предлагает в данном случае сам поэт Маяковский? Отличие его подхода обусловлено все тем же различием приоритетов, о котором мы писали выше. Если в этом вопросе большевики решали социальную задачу — создание предпосылок для преодоления отчуждения пролетариата от классического наследия, то Маяковский ставил собственно культурную проблему. Она заключалась в том, чтобы понять, во-первых, каково содержание и принципы новой — социалистической — культуры, снимающей в себе все формы классового отчуждения, и, во-вторых, — каков «механизм» снятия классического наследия уже в новой социалистической культуре.

В любом случае подход и партийцев, и поэта стали выражением одной общей диалектики. Большевики подходили к вопросам культуры с позиции партии (причем не как некоей самодостаточной структуры — таковой окончательно она стала при Сталине, — а именно как реального, не символического субъекта). Маяковский же проблемы революции рассматривал, исходя из законов мира культуры, где уже сняты классовые формы отчуждения, а значит, преодолен и партийный подход. Вот почему членство в партии для него было уже формальным моментом. В тоже время для поэта слишком значима была роль РСДРП, чтобы относиться к ней формально. Исходя из того, что «Коммунизм есть культура» (К. Либкнехт), можно сказать, что поэт исходил из того типа культуры, которая несла в себе снятие классовых форм отчуждения, т.е. из коммунизма.

Коммунистичность поэта заключалась не в том, чтобы состоять в партии, а в том, что он сумел быть Маяковским, то есть человеком коммунистической органики, что гораздо больше, чем членство в партии. Маяковский — это имя (не название) такого типа общественного отношения, которое утверждает идею всеобщности культуры как принципа Истории. Партия же — это всего лишь одно из средств совершения революции, завоевания политической власти. Когда этот вопрос оказался решенным и на повестку дня встал вопрос культурной революции, ее можно и должно было делать уже на пост-партийной (но сугубо коммунистической) основе. Историческое снятие классовости предполагает и снятие партийности.

Так Маяковский идет в Историю, находя свой путь — им становятся искусство и культура, которые он сам же и творит. Именно искусство становится для него своеобразным «туннелем» в Революцию. Именно отсюда и проистекает диалектическое единство Маяковского как субъекта Культуры (поэта) и как субъекта Истории (революционера), о котором он скажет сам: «Поэзия революции неотделима от революции поэзии»⁴⁶. Так принцип «Я сам» становится у Маяковского такой точкой сопряжения Культуры и Истории, которая обернулась для первой — революционностью в поэзии, а для второй — поэтичностью в Революции.

Итожа наши размышления, можно сказать: если результатом политической борьбы Маяковского (1907-1910 гг.) стала идея ухода в творчество, созидание нового искусства, то итогом его художественного революционизма (футуризма) становится глубокая практическая убежденность в прямом подчинении своего творчества и искусства задачам Революции. Именно так: для Маяковского революция с политическим утверждением власти не закончилась, а только начиналась, о чем сказал сам поэт: «Магистраль моей поэзии — служба революции. И ей, только ей я вот уже на протяжении многих лет служил и служу» ⁴⁷.

Эта убежденность поэта позволила ему «вышагать не одну версту» концепции нового — пролетарского — искусства в ту пору, когда «коммунистическое искусство» действительно являлось «областью еще смутной, не подающейся еще точному учету и теоретизированию, где практика, интуиция часто обгоняли головитейшего теоретика»⁴⁸.

Маяковский — больше чем литература, или
основные принципы тенденциозного реализма Маяковского, или
его соцреализм

Маяковский со свойственной ему прямотой расценивал свой метод как «тенденциозный реализм», не уставая при этом повторять, что мещанство и буржуазия боятся реализма⁴⁹. В своем творчестве поэт отстаивает идею развития не искусства вообще, а его вполне определенной тенденции, которая связана с практикой социалистического созидания и которую мы называем — коммунистический mainstream. Он никогда не скрывал этого подхода, говоря всегда об этом прямо: Поэзия начинается там, где начинается тенденция»⁵⁰. И далее продолжал поэт: «В чем главная тенденция. Не в создании произведений, а в тенденции ⁵¹.

Приведем лишь некоторые основные принципы его метода соцреализма.

• Революционность Маяковского как поэта в первую очередь проявилась в том, что свое творчество он открыто связал с общественной идеей. Здесь можно вспомнить слова В. Шкловского: «Пушкин где-то писал, что не мешало бы нашим поэтам иметь в стихах сумму идей куда более значительную, чем у них обыкновенно водится, с воспоминаниями о протекшей юности литература наша вперед не подвинется. Сумма идей Маяковского была велика»⁵². И это нашло свое выражение в том, что поэт поставил в прямое сопряжение идею искусства с социально-заостренными вопросами — «зачем?» и «для чего?». И сам же на них ответил: Цель поэтического творчества — переделать мир⁵³, и в первую очередь - человека: «Поэзия — производство нового человека»⁵⁴.

• Маяковский и как поэт, и как революционер воспротивился господствующему представлению о предназначении искусства быть лишь формой отражения реальности. Искусство - не зеркало, не церковь и тем более не зрелище, а оружие борьбы (и в первую очередь с советским мещанином) за новый мир. Вот почему поэт считает —  «слова должны работать»⁵⁵.

• Отсюда понятно, почему Маяковский понятие «искусство» тесно связывает с понятием «труд»: «Их (стихи- Л.Б.) надо делать, а не чесать языки о ямбы и хореи»⁵⁶.

• «Дело не во вдохновении, а в организации вдохновения»⁵⁷ —  так определяет поэт один из важнейших принципов своей концепции пролетарского искусства.

• Пролетарское происхождение — еще не гарант появления подлинной пролетарской культуры.

• Революционность художественного метода Маяковского —  вовсе не результат его эстетического конструирования, которым, кстати, страдали не только футуристы, но также и символисты. Творческий метод поэта вообще взялся не из культуры, а из исторического действия. Культура и искусство были лишь областью его применения. И этот генетический исход метода Маяковского определил многое в его поэзии, в том числе и художественную архитектонику, поэтический стиль, ритм. Точно, как никто, это поняла М. Цветаева, сказав: «Если у нас из стихов Маяковского один выход — в действие, то у самого Маяковского из всей его действенности был один выход — в стихи. Отсюда и их ошеломляющая физика, их подчас подавляющая мускульность, их физическая ударность. Всему бойцу пришлось втиснуться в строки. Отсюда и рваные размеры. Стих от Маяковского всеместно треснул, лопнул по швам и без швов. И читателю, сначала в своей наивной самонадеянности убежденному, что Маяковский для него ломается (действительно ломался как лед в ледоход!), скоро пришлось убедиться, что прорывы и разрывы Маяковского не ему, читателю, погремушка, а прямое дело жизни —  чтобы было чем дышать. Ритмика Маяковского физическое сердцебиение — удары сердца — застоявшегося коня или связанного человека»⁵⁸.

Кстати, гармония «рубленых» строк поэта была понятна и С. Эйзенштейну, для которого «ритм» был не только понятием, но и несущей конструкцией его монтажного метода. Именно этот принцип «монтажной расстановки строк» он и разглядел в ритмическом строе стихов. «В его «рубленой строке», – писал режиссер, — «расчленения ведутся не по границам стиха, а по границам «кадров» … При этом Маяковский разрубает строчку так, как это делал бы опытный монтажер…»⁵⁹. Принципиально иное происхождение его поэзии задало и ее особенность: если Хлебников пытался обрести свободу, переплавляя «славянские слова», одно в другое, то Маяковский слово использовал уже для переплавки действительности.

• Если для сталинистской тенденции в литературе главным была тема, то для Маяковского —  объект - Новый человек. Причем не абстрактный, которого начали «вынашивать» многие литературные течения еще задолго до революции, а конкретно-действующий Человек. Соответственно предмет творчества Маяковского – не просто конкретные противоречия общественного бытия этого Нового человека (формы его отчуждения), а уже сам принцип разрешения этих противоречий, причем здесь и сейчас. И именно в этом сущность социалистического реализма. Именно в этом революционность данного художественного метода, поэзии и личности Маяковского. Вот почему он не боялся никаких тем, ибо любую из них он всегда разворачивал на «свое» и заставлял работать ее в разрешении общественных противоречий. И уже затем в «печах» своего творчества любую взятую социальную проблему, любое противоречие общественной действительности поэт «вываривал» в новое и конкретное (не абстрактное) эстетическое общественное отношение, что как раз и составляло сущность пролетарского искусства (напомню: творчество новых общественных отношений одновременно есть суть и социального творчества).

Так что с полным правом можно сказать, что разотчуждение (автор вводит это понятие в оборот, разумея под этим снятие отчуждения в Present Continuous⁶⁰) и составляет сущность социалистического реализма Маяковского. Как человек коммунистической природы (формальная партийность здесь мало что решает), он к миру отчуждения подходил с позиции социального творчества, т.е. практического создания реальной общественной альтернативы, а в какой форме — материальной или идеальной — в данном случае уже не столь важно.

• Принцип разотчуждения (в этом сущность метода Маяковского) как раз и являлся своеобразным источником энергии конструктивных интенций. Именно из него происходили исторический оптимизм и радость как общественное отношение мира советской культуры (не путать с формальной бравурностью, которая также существовала в ней), столь ярко выраженные в нашем искусстве, несмотря на весь трагизм противоречий «советского социализма». Не случайно Маяковский, «вгрызаясь всем собою» в общественные противоречия, требовал радости как обязательного условия жизни и творчества. Еще в 1915 году поэт поставил этот вопрос как общественную проблему: «Без радости — не надо мне будущего, а радости я не чувствую»⁶¹.

Деятельностный принцип Маяковского с его кредо («Я сам») исключал ожидательную позицию по отношению к будущему. Еще в 1915 г. поэт заявил: «Я хочу будущего сегодня»⁶². «Будущее не придет само, если не примем мер» — доказывал поэт, призывая «выволакивать будущее». «Наша жизнь в грядущее рваться!»⁶³ — утверждал он в стихотворении, обращенном к потомкам. Именно этот взгляд на реальность из будущего как логики снятия противоречий и делал Маяковского непримиримо критичным по отношению к превращенным формам действительности (советской — еще более беспощадно), и в этом, «несомненно, было его марксистское чутье».

• Маяковский разрешает противоречие между «гражданской» и «чистой» поэзией, которое оказалось не по силам русскому символизму, что отметил еще Б. Эйхенбаум: «Гражданские стихи символистов (Брюсова, Сологуба) были крахом их поэтической системы —  и только Блок мучительно искал выхода из этого исторического тупика. … И только Маяковский связывает Пушкина и Некрасова — высокое и низкое, не переставляет местами, а соединяет в единое целое»⁶⁴. По выражению, Б. Эйхенбаума, Маяковский снимает тему «должника»⁶⁵.

Но разрешения этой противоположности между «гражданской» и «чистой» поэзией Маяковский достигает ценой изменения 1) сущности не только поэзии и 2) самого представления о ней, но, что очень важно, — 3) изменением сущности самого поэта, что «было, пожалуй, еще труднее». Более того, в нем соединилось то, что обычно разъединено; то, что Цветаева определила как различие между поэтом Революции (le chantre de la Revolution) и революционным поэтом. Могут ли соединиться революция и поэзия? «Слилось только раз в Маяковском. Больше слилось, ибо еще революционер — поэт. Посему он чудо наших дней, их гармонический максимум»⁶⁶, — ответила Цветаева, ибо диалектическое единство Революции и Поэзии в Маяковском было слишком органичным и убедительным, чтобы оставаться незаметным.

• Творческий метод Маяковского — это подлинно диалектический метод, позволивший ему не только отразить действительность (теза), но и художественно выразить отрицание ее превращенных форм (антитеза), дав в результате художественный образ разрешения противоречий социальной действительности (синтез). Интересно, что в его творчестве гражданственность присутствовала как своеобразная теза, сатира — как антитеза, а лирика —  как диалектический синтез-снятие. И в той мере, в какой сатира была яростной, в той же мере лирика была жизнерадостной и нежной. Если принцип художественной критики понимать по-марксистки, т.е. не как перечень недостатков рассматриваемого явления, а как поиск его противоречий с последующим обязательным снятием, то Маяковский, в соответствии со своей мерой художественного видения —  гиперболизмом, доводит эти противоречия до их гротесковой остроты. А если к этому добавить еще страстность его идейной позиции, яркость и меткость его поэтического таланта и силу его эмоционального отношения, то в этом случае критика превращается уже в воинственную сатиру. И если острота сатиры определялась художественным масштабом поэта, то глубина его лирики —  его человеческим величием.

• Вот почему синтез у Маяковского «выговаривается» лирикой, но уже нового типа. Его принципиально новый взгляд категорически отрицал сильно «потертое» к этому времени представление о лирической сущности поэта, о чем А. В. Луначарский сказал очень точно: «Человек, если он поэт, должен быть, прежде всего, лириком, он должен уметь делать так, чтобы его очень музыкально тошнило перед всем миром. Маяковского от этой лирики, от всякого такого музыкального птичьего чиликанья, от всяких мелодиек… —  от всего этого его воротило»⁶⁷. Маяковский, будучи человеком лично закрытым, в своем творчестве явил миру качественно новый тип лирики, мерой которой стал человек как представитель Рода Человек (родовой Человек). Действительно, поэт, будучи вполне конкретно-историческим и конкретно-культурным воплощением родового Человека, сказал всему миру «во весь голос» не о Себе, но, что важно, - от Себя и о Своем. И это «свое», прозвучавшее как откровение всему миру (не только своему классу), имело подоплеку того всеобщего, что делало его общественным событием культуры, причем не только советской.

Особенность лирики Маяковского определялась не столько его субъективным бесстрашием в своей открытости перед жизнью, сколько объективным единством поэта с миром (во всем его приятии и неприятии), которое происходило из его абсолютно неотчужденного отношения к нему. Но именно в силу этого неотчужденного отношения поэт как раз и чувствовал всю глубину своей разобщенности с действительностью, и не только дореволюционной, но и советской, хотя и по-разному. Это объективное противоречие между объективным единством с действительностью и одновременно субъективной разобщенностью с ней как раз и было «внутренней пружиной» личности Маяковского. Если в своем критическом пафосе поэт художественно фиксировал это противоречие, то посредством лирики он пытался его разрешить. Кстати, это противоречие он разрешал двояко: как поэт — в идеальной форме, а как субъект социального творчества — уже в материальной. Персонифицируя в себе принцип открытости и откровенности не частного человека, а ассоциированного индивида, Маяковский тем самым как раз и заявил коммунистический тип лирики.

В своих отношениях ко всему (от Революции до собак, от любимой до Моссельпрома) поэт всегда проговаривал себя как родовой Человек, причем не абстрактный, а вполне конкретный («ростом 6 футов, крепкой комплекции, обладающий коричневыми волосами и карими глазами»⁶⁸). То обстоятельство, что этот родовой Человек говорил в нем от первого лица, также определяло особенность его лирики. Но, как известно, у родового Человека есть лишь одна «среда обитания», одно «место поселения» - мир Культуры, и именно его «коммунистическим заселением» как раз и занимался Маяковский, несмотря на все трудности исторического обстоятельства — «для веселия планета наша мало оборудована». Посредством не только своего поэтического творчества, но и всей своей жизнедеятельности Маяковский как раз и трансформировал реалии «советского социализма» в мир Культуры, столь жизненно необходимый для Нового человека. Более того, именно эту задачу он как раз и считал самым главным делом социализма, а значит и его субъекта (Нового человека). Кстати, социализм, «снятый» в мир Культуры — это и есть коммунизм.

И этот мир культуры (≡ мир коммунизма) поэт творил именно сам, развивая в себе все свои сущностные силы, а не ждал его пришествия, как это свойственно большинству интеллигенции. Вот почему Маяковский как личность был весь определен и предельно выражен, причем даже художественно: его поступки и стихи, личные отношения и общественные конфликты — все это становилось явлением и стилем с большой буквы. И в этом была тайна неотвратимости его как культурного и общественного феномена. Будучи предельно определенным и выраженным, Маяковский и как поэт, и как личность становился видным, он заставлял мир себя увидеть (не обязательно принять). Его нельзя было обойти, что далеко не всех радовало. Он заставлял мир (не только субъективно, но объективно) увидеть себя как Человека Культуры и Истории во всей их целостности и полноте, без остатка, утаенного в углах частных смыслов и умыслов. И, может быть, именно в этом истоки поражающей нас мощности и трепетности лирики Маяковского, не встречающейся прежде: «В поцелуе рук ли, // губ ли, // в дрожи тела // близких мне // красный // цвет // моих республик // тоже // должен // пламенеть».

• Поэт не боялся видеть противоречий ни социализма, ни культуры. Вот почему для Маяковского критика и самокритика были методами его творческой жизнедеятельности⁶⁹. Диапазон его критического кругозора предопределялся не только его художественным мировоззрением, но —  самое главное — делом становления Нового человека в СССР. И об этом он говорит прямо: «Для меня было бы единственной критикой, если бы мне сказали, что это не подходит для нас, для Советского Союза».

Надо сказать, что сатира Маяковского в послеоктябрьский период становится и более злой, и более острой, чем до революции. Мишенью критики Маяковского становились явления не только ему чуждые, но и все то, что было ему чрезвычайно дорого (в противоположность бытующему до сих пор убеждению о том, что свое публично критиковать нельзя — «зачем сор из избы выносить?»). Именно огромная любовь к СССР заставляла его беспощадно видеть все промахи советского социализма. Общественное мнение в период перестройки сделало М. Булгакова (естественно, это претензия ни в коем случае не к писателю) едва ли не главным критиком (от литературы) социализма. Но ведь если посмотреть внимательнее, то нетрудно увидеть, что М. Булгаков, если и критикует, то лишь действительность, порожденную существующим в обществе отчуждением, т.е. форму проявления отчуждения, в то время как Маяковский критикует уже сами основы этого отчуждения, т.е. его содержание.

• Маяковский никогда не был реагирующей стороной. Поэт сам определял себе общественный заказ в сфере творчества. Также сам он определял для себя приоритетность творческих задач, способ и форму их решения. Маяковский всегда сам инициировал идеи деятельности, и не только своей: политической — для творческих объединений, творческой — для партии. Он сам себе был партия, принимающая директивы, и сам — творческий союз, их исполняющий. Это он озадачивал партию своими культурными инициативами. Поэт пытался выстраивать с властью именно содержательные отношения, подчиняя этому все сопутствующие неизбежные формальности. Вот почему Маяковский (в отличие от распространенного подхода) никогда не рассматривал власть как некого антагонистического демиурга, навязывающего ему свою волю. К самим же представителям власти он пытался относиться (пока и настолько, насколько это было возможно) как к со-субъектам социального творчества.

• Маяковский творил не только художественное содержание, но еще и соответствующую ему общественную форму, т.е. создавал адекватное ему общественное отношение. Жизнедеятельность Маяковского диалектически соединила в себе художественное и социальное творчество. Но всякое творчество предполагает единство идеи, творческого замысла и акта его осуществления. По этой же причине Маяковский не только интегрировал те или иные идеи, но и сам брался за исполнение своих проектов, рождая новые формы. Вот целый ряд примеров этого:

• Принимает участие в проектировании театра политической оперетты⁷⁰.

• Выйдя на усиленные вызовы публики, заявил, что прочтет свою новую вещь «Пролог к четвертому Интернационалу», если публика пожертвует деньги в помощь голодающим; При этом сам лично собирает деньги (16 миллионов рублей передает члену комиссии «Помгола»)⁷¹.

• Собирает деньги на «Новый мир» (коммунистический орган на русском языке в Америке), а также в пользу еврейской коммунистической газеты «Фрейгайт» на банкете в Америке ⁷².

• На читательских встречах поэт сам торгует своей литературой. Также принимает участие в книжном базаре, организованном Госиздатом на Тверском бульваре⁷³.

• В Большой аудитории Политехнического музея выступает с отчетом своей деятельности за 1923-24 гг. как с программой своих литературных выступлений⁷⁴.

• В театре им. Луначарского в Ростове организует выступление на тему «Я и мои вещи. Отчетный разговор за 15 лет»⁷⁵.

• На своих выступлениях ведет подписку на журнал «Новый ЛЕФ»⁷⁶.

• Организует на своем вечере (2 тыс. рабочих) голосование по поводу общественной оценки своих стихов⁷⁷.

• При необходимости — поэт мог взобраться на станок и читать стихи для рабочих прямо в цехе, как это было, например, в доке им. Парижской коммуны⁷⁸.

• После выступления просил у рабочих справку о результатах голосования по поводу того, насколько его стихи рабочим понятны или нет.

• Для рабочих выступает бесплатно.

• Вместо вечера проводит агитацию: сначала —  дело, потом — слово⁷⁹.

• Вместо литературного выступления делает социально-экономический доклад⁸⁰.

• Организует состязание с актерами. Актер Г. Артоболевский вспоминает, как однажды на сцене поэт устроил состязание в чтении его стихов с актером Артоболевским, а судить предложил публике⁸¹.

• Организует на широких площадках Москвы чтение и обсуждение своей пьесы «Мистерия-буфф», т.к. бюрократия ставила разные препятствия против постановки этой пьесы, поэтому поэт делает запрос у читателей о необходимости ее постановки. Собрание принимает резолюцию, требуя постановки «Мистерии-буфф»⁸².

• Перед отъездом за границу встречается с читателями, чтобы получить от них задание — «командировку» («словесный мандат» — «наказ» от своей аудитории»). Резолюция: «Отправить товарища Маяковского за границу» принимается единогласно. Все проголосовали за Маяковского, только один франт стал допрашивать, почему он в первом классе ездит, а кто-то просил написать о заграничных впечатлениях прозой⁸³.

Поэт стремился поэзией связать в единый узел текущие события и революцию.

Предпочитая непосредственное общение с читателями, Маяковский по своей инициативе (и только так) постоянно ездит по стране «как бешеный», устраивая одну встречу за другой. Вот лишь короткий фрагмент его трудовой хроники:

«Читать трудновато. Читаю каждый день, например, в субботу читал в Новочеркасске от 8.30 вечера до 12.45 ночи; просили выступить еще в 8 часов утра в университете, а в 10 — в кавалерийском полку, но пришлось отказаться, т.к. в 10 часов поехал в Ростов и читал с 1.30 в Рапе до 4.50, а в 5.30 уже в Ленинских мастерских, и отказаться нельзя никак: для рабочих и бесплатно!»⁸⁴.

Время, потраченное Маяковским на эти выступления (зачастую, по нескольку за день), составляло огромную долю его «трудодней». Только в течение 1927 года на выступления в 80 (!) городах (не только СССР, но и за рубежом) им было потрачено более 120 дней (а ведь это 4 месяца работы!). И все это делалось им по собственной инициативе. При этом не надо забывать, сколько сил и времени уходило собственно уже на само поэтическое творчество, о чем говорил сам поэт: ««Среднее количество моей годовой литературной продукции таково: Том собрания сочинений около 20 листов… Поэма - около 3500 строк… Проза около 6 листов… Детские книги и агитброшюры»⁸⁵. И за всем этим стоял ежедневный нелегкий труд, в котором, по выражению самого поэта, немалую долю составляла заготовка «сырья… по принципу 8-ми часового рабочего дня, а не в минуты отдыха» … «Способ их грядущего применения мне неведом, но я знаю, что применено будет все. На эти заготовки у меня уходит все мое время. Я трачу на них от 10 до 18 часов в сутки и почти всегда что-нибудь бормочу» (6-8 строчек в день)» ⁸⁶.

А вот пример из жизни этого же времени, но уже другого поэта — Д. Хармса: «Проснулся поздно, так в час. Позвонил Алисе Ивановне, решил идти в кинематограф. Она должна была позвонить мне в 4. Зашел ко мне Гейне и скоро ушел. В 4 звонила Алиса Ивановна. Решили идти на 6 часовой сеанс. Я предложил приехать раньше и привезти оставшуюся рыбу. Алиса Ивановна просила приехать сразу. Я сразу и приехал. У нее обедал. Потом Алиса Ивановна рисовала, а я сидел и ничего не делал. Мы пропустили несколько сеансов, ибо решили идти с Петром Павловичем Снабковым и ждали, когда он освободится. Пошли на сеанс 10.40 и купили три билета. До начала осталось больше часа. И мы решили ехать ко мне и что найдем поесть. Так и сделали. Потом звонили Снабкову, но там никто не подходил. Алиса Ивановна позвонила домой и предложила Т.Н. пойти с нами. И мы пошли в кинематограф. Потом еще пошли к нам пить чай… Потом пили чай. Ушел от них в час ночи (среда, 30 ноября, 1932 г.)».

И далее самокритическое заключение автора вышеприведенных строк: «Обладать только умом и талантом слишком мало. Надо иметь еще энергию, реальный интерес и чувство долга»⁸⁷. Боже, какая ужасная жизнь и какое ужасное у меня состояние»⁸⁸.

• Искусство Маяковского являет собой новый тип культуры - всемирной, ибо в нем поставлены вопросы, продиктованные интересами не узко национальными или узко идеологическими, а общегуманистическими (хотя и связанными теснейшим образом с социальной идеей и родиной — СССР). И это не случайно: советская культура, особенно представленная в той ее тенденции (коммунистический mainstream), которая была персонифицирована в феномене Маяковского, как раз и являлась всемирной.

• Традиционное представление об адресате поэзии, как правило, сводится к следующему: художественный посыл поэта обращен к вечности, абстрактному потомству —  читателю «на вырост», но только не к современнику, которому априорно отказано в праве быть адресатом гениальных творений. Его понимание «высокого» в принципе ограничено газетным форматом и это его родовой признак — на то он и современник. Для самого же современника такое положение дел оборачивается его окончательной обреченностью быть лишь свидетелем факта физического существования гениального, но не понятого эпохой поэта. Насколько поэт может быть лишь физическим современником поселенцев своей эпохи, настолько его читатель никогда не может быть его идейно-духовным внимателем. В итоге поэт обречен на одиночество в своей высокой культуре, а современник — на отсутствие понимания такового.

Действительно, поэта может открыть и признать только История, которая обывателем понимается как физическое Время. И тут спор может возникать лишь о том, сколько для этого понадобится десятилетий или столетий. На этом проблема диалога автора и его читателя как современников исчерпывается. Маяковский сразу заявляет принципиально новое отношение поэта к проблеме своего адресата. Это подметил еще Ю. Тынянов: «Маяковский в ранней лирике ввел в стих личность не стершегося поэта, не расплывчатое «я», и не традиционного «инока» и «скандалиста», а поэта с адресом»⁸⁹.

Пронзительная потребность быть услышанным обусловливала точность не только слова, но и самих интонаций его поэзии. В ней все должно быть названо, договорено, выражено словом удесятеренной силы и резкости. Но и этого мало: в своих отношениях с читателем Маяковский ставит проблему взаимопонимания, что для него не менее важно, чем сам процесс творчества. Маяковский принципиально отказывается от выжидательной позиции, считая, что художник должен не ждать и не искать, а сам формировать читательское понимание. И это также важный принцип его концепции социалистического реализма.

Вот откуда его стремление быть не только понятным, но и понятым. Но ведь известно, что, чем шире по своему составу аудитория, тем на бóльшую абстрактность обречено обращенное слово. Маяковский решил проблему снятия абстрактности своего поэтического выражения по-своему: любое его стихотворение обретало своего конкретно-исторического и конкретно-культурного адресата. И эта конкретность адресата обеспечивалась не формальным учетом социальной стратификации читателей («только для рабочих» или «только для интеллигенции»), а конкретностью той или иной проблемы, которую автор актуализировал уже не столько в поэзии, сколько посредством своей поэзии. Такой подход от поэта требовал не просто знания этой проблемы, но, самое главное, — своего личного и принципиального отношения к ней. Это определяло художественную точность его слова, которую отметили и М. Цветаева («О Маяковском сказано — мною обо мне сказанное: Я слово беру — на прицел»⁹⁰), и А. В. Луначарский («всюду на протяжении всего его — прямая речь с живым прицелом»⁹¹). Как-то, услышав поэта в клубе ГПУ пограничников, бойцы сказали: «Слова-то у него действуют не хуже пуль… Любого врага скорчит от его разрывного слова»⁹²

• Обычно поэт отдает себя на суд читателей. Маяковский делает прямо противоположное: он не просто высвечивает читателя через «увеличительное стекло» своего искусства - он бросает ему вызов. И это также один из важных принципов соцреализма Маяковского. Насколько точно поэт «попадал» в читателя, можно судить по атмосфере тех встреч. Особенность всех этих встреч была заключена в том, что Маяковский, не ожидая читательского посыла, сам первый делает идейный вызов читателю и художественный — пролетариату. Он «вызывает огонь на себя» своей откровенностью, определяя тем самым принципиально новую основу отношений поэта с читателем. Откровенность Маяковского проистекает не из его порыва показать и рассказать о себе то, чего не знают другие. В этом отношении он как раз был человеком очень закрытым и умевшим не только держать, но и ценить дистанцию между собой и другими, что отмечал, в частности, Ю. Олеша в своем письме В. Мейерхольду: «Но он никого не пускал в себя!»⁹³. Поэт откровенен не в словах о себе, а в самом явлении себя как в жизни, так и в искусстве. И эта его откровенность проистекает из того, что поэт снимает дистанцию между собой и, — нет, вовсе не читателем, — а самой действительностью, с которой у него личные и личностные отношения.

Эта целостная связь с миром пронизывает все его отношения, даже любовь. Об этом его следующие строки: «Семей идеальных нет, все семьи лопаются, может быть идеальная только любовь. А любовь не установишь никакими «должен», никаким «нельзя» — только свободным соревнованием со всем миром»⁹⁴.

Определенность его позиции во всем, стремление убедить в этом всех и каждого, богатство чувств в его отношениях ко всему, энергичная обращенность его поэзии, яркость его поэтического языка и главное — деятельностная позиции в творчестве — вот непростые истоки его художественной откровенности. Он в своих стихах не говорит о любви - он в своих стихах любит. Он в своей поэзии не говорит о революции - он революцию совершает (в идеальной форме). Поэтому внимателю стихов Маяковского объективно отказано силой самой же его поэзии быть просто его читателем, ему вменяется иная участь — принимать от поэта вызов быть самостоятельно действующим субъектом, творцом события, а не просто его свидетелем, даже если это событие — сам Маяковский. Более того, поэзия (≡ позиция) Маяковского активно вызывает уже и самого читателя на откровение, причем перед самим собой, что далеко не всем нравится.

• Вообще надо сказать, что гиперболизация как художественный прием у Маяковского возникает не в силу художественного экстремизма, заставляющего его придумывать эпатажные образы и не по причине его неизменной меры —  предельности, за которую его критиковал Л. Троцкий⁹⁵. Вовсе нет. Гиперболизм его поэзии возникает, во-первых, из стремления поэта удержать все стороны схваченного им того или иного противоречия (и в этом родство его поэзии и марксизма) действительности 20-х гг. в поэтическое целое, чтобы дать заговорить этому противоречию «во весь голос». И здесь чем острее противоречие, тем сильнее гипербола. Во-вторых, поэт, распредмечивая посредством социального творчества окружающую его действительность, затем уже через гиперболизацию доводит каждое явление, попадающее в поле его поэтического внимания до своей родовой сущности. Чтобы понять явление, событие или человека, поэт действительно возводит его в степень Маяковского как конкретную меру родового человека, чтобы уже на равноправной (не равной) основе вести с ним диалог. И к этому приему поэт прибегает только в искусстве, но не в реальности. Блестяще владея этим приемом, поэт всегда отличал три вещи: 1) действительное «лицо» того или иного явления, 2) высвеченную гиперболизмом его родовую сущность и 3) образ уже разрешенного им того конкретного противоречия, которое в нем заключалось.

Т.е. для Маяковского гиперболизация как способ возведения того или иного явления в родовую сущность есть тот общий знаменатель, который позволяет ему не только соотносить разные явления друг с другом, но и делать их способными выражать собой сущность того исторического движения, в которое они объективно включены. Одним словом, для Маяковского гипербола — это способ восхождения от «огрызочной» абстрактности (явления) к его целостной конкретности (образу). Можно сказать, что художественная гипербола для Маяковского есть способ восхождения к родовой сущности предмета.

Для Маяковского гипербола — это вынужденный прием, продиктованный тем онтологическим конфликтом, на который он был обречен имманентно. Суть его в следующем: будучи состоявшимся как родовое существо, а с ним это случилось сразу и навсегда («тайна сия велика есть»), он оказался в трагическом несоответствии с окружающим его миром вещей, явлений, людей, а в целом — с миром культуры. Не случайно чешский художник А. Гофмейстер сказал про него: «Все время напоминал Гулливера в стране лилипутов»⁹⁶. Этот образ использует и Цветаева. И этот конфликт с миром культуры он почувствовал еще в юности, что в значительной степени и определило трагичность не только его юношеских глаз. «По размеру» ему приходились лишь события, субъекты (человек, но не врассыпную на частности, а как родовой человек; пролетариат, но не врассыпную, а как класс) и дух той революционной Истории, которые к этому времени и к его счастью разворачивались уже полным ходом.

Так что Маяковский именно затребовал соответствия всех явлений действительности, причем не столько себе как таковому (как об этом говорит Троцкий⁹⁷), сколько своей собственной родовой сущности. Становление последнего возможно только в одном случае: когда индивид включен субъектно и творчески в общественные процессы разворачивания Истории. Вот почему для Маяковского революция (и здесь ни в коем случае нельзя ограничиваться только ее политическими формами) — это в первую очередь не столько событие, сколько принцип общественного бытия человека в его ежедневном измерении.

(Не случайно для многих современных р-революционеров Маяковский объективно чужд. Для символизации своей р-р-революционности они выбрали другое имя — Че Гевару. К великому сожалению, это имя для них обозначает не столько идею творимой революции, сколько идею гибели революционера, в которой, по их мнению, как раз, и заключен конечный и одновременно вершинный смысл идеи революции. А к чему обязывает трагическая гибель героя-революционера? Может быть, к продолжению дела, которому посвятил свою жизнь Че Гевара? Вовсе нет. Герой погиб — тут уж не до революции. Такое отношение к великому революционеру реконструирует чисто сталинистский (культовый, т.е. отчужденно-теологический) подход к революции, против которого выступал не только Маяковский, но и сам Че Гевара.)

Гиперболизм как принцип художественной предельности у Маяковского появился не случайно: он был адекватен предельному режиму его сил, чувств, поступков, одним словом, всему тому, что называется словом «страстность». Более того, можно сказать, что сам Маяковский — это коммунистическая гипербола советской культуры.

• Представляя революционную, а значит — героическую тенденцию советской культуры, Маяковский в тоже время в своей поэзии обходится без героя, что вызывало в его адрес немало критики⁹⁸. И это был не единственный случай в искусстве 20 х гг.: по той же причине под критическим прицелом в это время оказался и режиссер С. Эйзенштейн. Особенность этих двух великих марксистов-диалектиков, одного —  от поэзии, другого — от кино заключалась в том, что художественная концепция каждого из них (по-своему) соответствовала логике уже самого исторического движения (Революции). Не взаимодействие героев, а само историческое движение как процесс становления социальных (здесь —  социалистических) тенденций вместе с его субъектом (Новым человеком) как раз и составляло основное содержание их произведений⁹⁹. В них если и есть герой, то он показан в диалектическом единстве с Историей, и в этом новизна их искусства.

Итак, главным в их произведениях становится само движение Истории в его неразрывной связи с ее субъектом. Вот почему Маяковский отказывается от привычной задачи художника - показать своего героя читателю, рассказать о нем. Поэт, если и показывает, то не героя, а общественные противоречия социализма. Соответственно, драматургия его произведений обусловлена не взаимоотношениями литературных героев, а диалектикой разрешения — уже автором — показанных им противоречий. Здесь уже не литературный герой борется с картонными обстоятельствами, а автор — живой конкретный человек (Маяковский) — с реальными, конкретными противоречиями. Вот почему Маяковский — герой собственных произведений, ибо именно он — субъект драматургии, а его поэзия становится тем идеальным, в котором поэт разрешает действительные противоречия.

Из этого вырастает и его «Я». Только в своей дореволюционной поэзии Маяковский сначала лишь являет себя миру, пока как героя, а не субъекта драматургии — Вот смотрите, это я! И делает это во весь голос. После революции 1917 г. ему в своей поэзии уже не до себя, но — всегда до своего. Вот почему он, «засучив рукава», приступает к самому тяжелому делу — расчистке «авгиевых конюшен» Истории, чтобы в них не задохнулась свежесть молодого социализма. И это уже становится мало интересным для его собратьев по футуризму. Таким образом, поэзия для Маяковского — это не сфера творческого сочинительства, но — идеальное его социализма. Так что можно сказать, что у Маяковского есть герой, и это герой нового типа, которому тесно в литературном формате, ибо он не литературой рожден и не для нее предназначен. Его герой рожден Историей («площадь дает героя»), а его поэзия — это способ превращения ее в мир Культуры.

В своих произведениях Маяковский выражает себя, но не через некоего литературного героя, как это бывает обычно, т.е. не опосредованно, а совершенно прямо — от собственного имени. В этом случае откровение героя есть прямое откровение самого автора. Через это они совпадают и становятся единым целым. И здесь художественная свобода автора заключается в его праве придумывать для себя сколь угодно фантастические обстоятельства (например, встреча на даче с солнцем), но только не чувства, поступки и мысли, возникающие у него по этому поводу, ибо они как раз и являются основным содержанием его произведений, определяющим понятие «художественная правда». И этот принцип стал одним из основных в тенденции соцреализма. Кстати, в сталинистской модификации соцреализма чаще бывает наоборот: обстоятельства могут быть вполне реалистическими, а вот уже природа отношений в произведении — нет. Так что дихотомия отношений «герой и автор» (о чем будет говорить М. Бахтин) Маяковским уже разрешилось — и опять по-революционному: героем становится автор. Так герой и автор становятся единым целым.

Так все-таки Горький или Маяковский?

Горький как крупнейший представитель критического реализма ХХ века гениально показал распад старых форм российской жизни в ее человеческом измерении («Мещане, «Дачники», «Васса Железнова», «Клим Самгин» и др.). Более того, он впервые вывел искусство в ту социальную область, которая до этого не находила себе места в нем. Благодаря Горькому пролетариат впервые заходит на страницы книг, приоткрывая через первые шаги классовой борьбы то свое великое историческое предназначение, которое к этому времени он еще и сам с трудом осознавал как класс. Одним словом, именно Горький, а не Маяковский впервые вывел на арену искусства качественно нового героя¹⁰⁰. Но этого нового героя Горький показывает классическими методами русской литературы. То новое в мировоззрении, что отличало Горького от большинства художников этого периода, — его глубокое гражданское сочувствие пролетариату как классу, — в то же время почти никак не затрагивало самой концепции его творчества. И здесь в первую очередь речь идет о том решении проблемы героя и автора (вопроса субординации их отношений), которое существовало в это время в русской литературе.

Противоречие этого положения отражает основное противоречие социализма, проистекающее также из переходного, двойственного характера его самой общественной природы. И в этом смысле — не только творческий метод этого великого писателя, но и сам он как личность (не только в культурном, но и историческом смысле) нес в себе эту двойственную природу, ее противоречия, которые в нем не всегда находили свое разрешение. Это положение чувствовал и очень переживал Маяковский, для которого Горький имел большое значение и как писатель, оказывающему молодому, но уже художественно независимому поэту практическую поддержку в его первых шагах, и как человек, немало сделавший для него. Всем хорошо известно полное гнева и боли стихотворение Маяковского — «Письмо Горькому», уехавшему из страны в самый решающий для нее и дела социализма период.

Вот почему автор данной работы берет на себя смелость заявлять, что, признавая выдающуюся историческую роль Горького не только в отечественной, но и мировой литературе, в тоже время нельзя не сказать, что его соцреализм обозначил лишь первые шаги в становлении этого метода, значение которых — неоспоримо велико. В полной мере этот метод получил развитие уже в творческой практике Маяковского.

Заслуга Маяковского в развитии социалистического реализма заключалась даже не в том, что он продолжил начатое Горьким, художественно закрепляя появление нового литературного героя (это делали многие писатели), а совершенно в другом. Маяковский качественно революционизирует саму концепцию литературного творчества (принципы, подходы, формы, приемы и др.), причем, что принципиально важно, — в их неразрывном и органическом единстве с самим художником. Этим самым поэт революционизирует решение одной из важнейших проблем творчества, которая ставилась в литературе на протяжении всей ее истории: вопрос отношения автора к герою Маяковский ставит именно как вопрос их взаимоотношения. Это значит, что его герой больше не является только художественной функцией автора, не является только художественным образом, существующим отдельно от его автора, как это было, например, у Горького. Героем поэзии Маяковского является теперь сам автор — Маяковский. И это, кстати, явилось одной из основ рождения его «Я» в литературе.

Так Маяковский полностью снимает отчуждение между автором и героем. И этим самым поэт объективно определил едва ли не главную сложность метода социалистического реализма, предполагающего обязательность того, что субъект художественного творчества (автор) должен быть еще и субъектом Истории, т.е. героем. Разве это не вызов? Вызов, причем в первую очередь даже не художественный, а этический и не столько читателю, сколько уже самому автору.

Таким образом, можно сказать, что если у Горького единство Истории и Культуры обретается в его новом герое (пролетариате), то у Маяковского данное единство воплощается уже не только в герое, но еще и в авторе. И именно это рождает диалектическое единство героя и автора, воплощенного в личности Маяковского. Т.е. поэт впервые в истории литературы связывает методы творчества с идеей, принципами и образом жизни уже самого художника. Причем, поэт не только объективно декларирует эту новую авторскую концепцию, но и сам ее гениально воплощает.

В этом смысле Маяковский являет всем собою (и как художник, и как гражданин, и как человек) идейную и практическую состоятельность концепции социалистического реализма, ее самой сути как авторского метода, заключающейся в единстве: 1) метода творчества, 2) его субъекта и 3) результата творчества. Кстати, единство этих трех моментов и есть сущность не только принципа художественного творчества в Культуре, но одновременно и принципа социального творчества в Истории. Маяковский же как раз и воплотил диалектическое единство этих двух принципов (Культуры и Истории), составляющих суть принципа коммунистичности, которую так талантливо являл поэт.

Так что имманентные противоречия метода соцреализма как творческого метода переходной эпохи, заявленного Горьким, в лице Маяковского получили уже свое логическое и историческое разрешение, став принципом коммунистичности. Поэтому с полным правом можно сказать, что метод соцреализма — это метод диалектического разрешения противоречий социализма в ключе коммунистической логики как логики мира культуры. Или говоря по-другому, метод соцреализма — это метод трансформации общественных отношений из мира «царства необходимости» в «царство свободы» в форме идеального.

О превращенных формах соцреализма

В качестве заключения к данной части текста, встает проблема сравнения превращенных (сталинистских) форм и социалистического реализма в его сущностных, родовых чертах, представленных прежде всего творчеством Маяковского.

Но прежде чем провести это сравнение, заметим, что внимание к сталинистскому «соцреализму» неслучайно: сущность сталинизма проявлялась не только в политических формах советской реальности, не только в ГУЛаге, точно так же, как реакционную сущность религии нужно усматривать не только в многовековой практике инквизиции. Квинтэссенция и того, и другого лежит в области соотнесения конкретно-исторического и родового человека, в культурных эманациях эпохи. И дело здесь не в идеологической риторике. Вот почему проблема творческого метода — это «ахиллесова пята» сталинизма. Сталинистский «соцреализм» возник в силу целого ряда объективных предпосылок.

• Исторические: постепенный переход к пониманию индивида все более не как субъекта истории, а как честного исполнителя воли доброй социалистической власти, ее функции.

• Политические: сознательное использование подчинения революционных масс иерархическому построению с вождем наверху, при ориентации всей этой пирамиды на победу социализма. Тенденция отрицания (война с мировой буржуазией) подавляет тенденцию отрицания отрицания (социальное творчество). Эти тенденции были представлены и в ленинский период, но тогда сфера идеального была высвобождена для тенденции отрицания отрицания (синтеза) — социального творчества. В эпоху сталинщины тенденция отрицания капиталистического окружения, кстати, совершенно не случайная в тот период, начинает вытеснять социально-творческую, а точнее — подчинять ее.

• Культурные: в это время действительно существовало искреннее желание художника использовать метод творческого преобразования в искусстве. Но в том-то и дело, что этот метод повторить нельзя.

Таким образом, автор не случайно акцентирует идею дихотомии социалистического реализма (персонифицированного, прежде всего, в творчестве Маяковского) и сталинистского «соцреализма». Рассмотрим ее основные слагаемые:

• Соцреализм Владимира Маяковского (далее —  В.М.) — это метод как художественного, так и социального творчества, более того, это метод, предполагающий единство этих двух, совершенно разных типов деятельности, существующих в разных сферах (первая — в идеальной, вторая — в материальной). В сталинистском «соцреализме» это единство нарушается вследствие угасания социального творчества.

• Соцреализм В.М. — это метод, возникающий из практики. В сталинистском «соцреализме», наоборот: практика (художественная) должна была ориентироваться на метод, т.е. практика должна была соответствовать формализованным выводам о методе.

• В соцреализме В.М. художник адекватен себе как родовому человеку. Подлинный социалистический реализм — это художественная реакция на действительную общественную потребность практически развертывающейся Революции («социальный заказ»). В сталинистском «соцреализме» художник должен соответствовать представлениям партийного руководства о том художественном решении, которое, по их мнению, адекватно методу соцреализма, т.е. представлениям о том, как понимают соцреализм партначальники.

• Соцреализм В.М. — это метод творчества родового Человека. Сталинистский «соцреализм» —  это метод «созидания» казенного партийного искусства как некоей художественной иллюстрации к идеологическому императиву.

• Соцреализм В.М. служит идее Революции как способу становления Нового человека, сталинистский «соцреализм» обслуживает даже не партию, а партийное начальство, решающее в действительности главный вопрос — вопрос властных отношений (кто надо мной, кому я подчиняюсь).

• В соцреализме В.М. художник существует в единстве двух ипостасей: субъекта истории и субъекта культуры, причем существует в них практически, материально. В сталинистском «соцреализме» художник как субъект культуры существует материально, а как субъект истории —  только идеально (в сфере художественного творчества).

• В соцреализме В.М. художник и как субъект творчества, и (одновременно) как субъект истории существует неразрывно в единстве и со своим методом, и с социальной практикой преобразования общественных отношений. В сталинистском «соцреализме» художник, его метод и практика связаны между собой, но опосредованно, не образуя единой и целостной системы, зачастую при помощи отчужденных бюрократических форм.

• Соцреализм В.М. нельзя повторить. Подлинный социалистический реализм не есть некий раз навсегда и всем данный метод. Художник всякий раз рождает его заново, исходя из им индивидуально-специфически понятой (иным искусство не бывает) диалектики жизни как творчества (и культурного, и социального); этот метод всякий раз требует своего рождения заново и поэтому дает новый, принципиально отличный от прежнего результат. Попытка повторить метод Маяковского приводит к тому, что появляется вторичное «искусство». Сталинистский соцреализм, напротив, требует репродукции ранее принятых художественных решений, повторения уже раз найденных приемов и результатов.

• Соцреализм В.М. ищет и утверждает метод преобразования действительности (как в идеальной, так и в материальной форме) как всеобщий принцип, который отвечает природе родового человека, творчества и искусства. Сталинистский соцреализм ищет и утверждает принцип не всеобщего, а общего, что совершенно противоречит природе искусства и творчества вообще. Более того, это общее утверждается в искусстве как стиль, что уж совершенно не допустимо.

Таковы фундаментальные различия, более того — противоположность, метода социалистического реализма, рожденного Революцией и персонифицированного Маяковским, и сталинистски превращенных форм «соцреализма». В то же время сталинистский «соцреализм» нельзя понимать как чисто исторический тип социально-художественного бытия. Да, он возник в сталинский период, но он соответствовал определенному принципу творчества, когда художник ориентируется на господствующие превращенные социальные формы (в случае со сталинизмом — политическую власть), и только. И разве сегодня уже в постсоветской России мы не наблюдаем таких художественных (точнее, псевдохудожественных) интенций?

Соцреализм Маяковского — это метод «разотчуждения» (преобразования) действительности как в материальной (социальное творчество), так и в идеальной (искусство) сферах. И как таковой он универсален, ибо диалектичен, он есть творение, исключающее повторение каких-то уже использованных лекал и потому обязывающее находить решение всякий раз заново. В этом революционность этого метода.

Вывод. Метод соцреализма Горьким был заявлен как литературный метод. Маяковский практически открыл и развил универсальность действия соцреализма: от искусства до Истории. Попытка же загнать обратно и удержать этот метод лишь в формате искусства обернулась появлением его превращенных (сталинистских) форм.

Противоречия коммунистического mainstream

В своем предисловии к книге В. Катаняна о Маяковском В. Шкловский упоминает о том, что в английском флоте, чтобы не крали канатов, вплетали в канат красную нить, чтобы легче было отыскать украденное. Так вот, используя этот пример, можно сказать, что жизнедеятельность Маяковского вплела коммунистическую «нить» в канат «советского социализма», где были и достаточно крепкие антикоммуни­стические нити (от Сталина до Солженицына). Многие нити этого каната по мере решения исторических задач разорвались от действительных противоречий советской эпохи, вторые — от их неразрешенности, а третьи, наоборот, от противоречий становились еще крепче. «Красная нить» Маяковского своим коммунистическим вызовом осталась и продолжает оставаться едва ли не последним вызовом современной Истории, несмотря на то, что наше общество, оказавшись в положении исторического «охвостья», не понимает или же игнорирует это понимание, прячась в частные смыслы своей жизнесуетливости (если бы жизнедеятельности!)

Как показал ХХ век, в канате «советского социализма» исторически оказались прочны те нити, которые в первую очередь были связаны с идеей Нового человека (чего почти нет у современных левых как России, так Запада). Новый человек (как новое общественное качество индивида, как новый этический императив), рожденный Октябрем 1917 г. и культурной революцией 20-х гг. через социальную практику, ориентированную на прорыв, не только выявлял общественные противоречия «реального социализма», но и сам их разрешал. И именно благодаря этому Новый человек сумел создать индустриальную страну, победить мировой фашизм, сотворить новый всемирный тип культуры — советскую культуру и первым в мире выйти в космос.

Возникает вопрос — а какова прочность самой этой «красной нити»? Каковы ее собственные противоречия? Если откровенно, то это вопрос о противоречиях собственно уже самой коммунистичности, а значит, о противоречиях уже самого феномена Маяковского. Одни люди своими «личными» противоречиями выступают выразителями противоречий лишь своей эпохи, другие, говоря словами М. Горького, «выламывались» из своего класса или эпохи, третьи воплощали историческое будущее. Так вот, Маяковский не только выражал противоречия своей эпохи, не только «выламывался» из нее, но и выражал противоречия того будущего, воплощением которого он сам и являлся.

Внутренние противоречия феномена Маяковского — это конкретные противоречия коммунистического mainstream «советского социализма». Каково их содержание? Не имея возможности в данной статье показать сущность этих противоречий (в книге все это есть), автор перечисляет лишь названия к их содержанию.

• Коммунистическое соло Маяковского в советской культуре.

• Маяковский —  поэт не народа, а общества.

• Политическая свобода и творческая несвобода Маяковского.

• Коммунистичность —  это путь не «в светлое будущее», а в сложное настоящее.

• Nonsense: поэт за организацию вдохновения.

• Коммунизм как «укротитель» рынка.

• Дихотомию идеального и материального поэт решает в пользу последнего.

• Откровенность как вызов читателю.

• Свой среди «чужих» и чужой среди «своих».

• Чем «больше» культуры, тем сильнее зависимость от Другого.

• Одинокость (не одиночество) —  обратная сторона неотчужденности.

• Коммунизм —  самая противоречивая общественная система.

• У художника могут быть ученики, у Маяковского —  никогда. Почему?

• Полемика как способ обретения взаимопонимания поэта и читателя.

• Освоение нового —  единственный способ сохранения наработанного.

• Искусство —  жестокая арена идейной борьбы.

• Личность как главный аргумент исторической правды.

• Добровольная классовость.

• «Я» —  как алгоритм партийно-классовой позиции поэта-большевика.

• Коммунистичность —  это быть «не вместе с обществом», а «напротив него».

• Этика и эстетика как критерии исторической и культурной правды.

• Коммунистический романтизм как высший тип реализма.

• Гармония —  особый тип противоречия.

• Маяковский —  «электростанция» коммунистической энергии.

• Коммунизм как средство разрешения противоречий социализма.

• Личностный принцип общественного бытия —  обязательность коммунизма.

• Авторский принцип общественного бытия: надорванность субъектностью.

• Почему творческая универсальность поэта лишает его песенности.

• В социальном творчестве, как и в искусстве, —  нет права на повторение.

• Опережение Маяковского и запаздывание среды.

• Маяковский  — катализатор и субъект общественных противоречий.

Суть же основного противоречия Маяковского заключалась в том, что объективно он был предельно неотчужден от реального мира, а субъективно — поэт не мог принимать действительность в существующих формах отчуждения. Поэту было дело до всего, до всех и каждого. Эта потребность, как и все остальное, для Маяковского имела предельно личную окраску. Более того, поэт не был отчужден от самого отчуждения, переживая его болезненно и как личный момент:

«Но это была большая жажда нежности и любви, большая жажда чрезвычайно и интимного участия, огромная жалость к окружающим — такая жалость, что Маяковский готов был броситься на шею замученной лошади»¹⁰¹.

Маяковский как единство понятия и образа советской культуры

Целостность феномена Маяковского — это еще и воплощение единства образа и понятия. Вот почему Маяковский привлекал (не оставлял равнодушным) всех (даже антикоммунистов) как художественный образ, а убеждал не столько логической аргументацией, сколько исторической и человеческой правдой — уже как понятие.

Понятие «Маяковский» объективировано не только в процессе жизнедеятельности поэта, но и в самом образе его личности (как поэта, гражданина и человека) как закономерном результате этой деятельности. Вот почему, замеряя понятием «Маяковский» такое явление действительности, как «Маяковский» (что и попытался сделать автор), мы видим их полное соответствие, что позволяет нам с полным правом сказать, что это понятие истинное.

Таким образом, «Маяковский» стал выражением истинного понятия, отражающего не только определенные законы действительности, методологию, методы их выведения, но и саму систему доказательств, приводимых выше.

Вот почему «Маяковский» является не только выражением коммунистического идеала (не как образа, а как принципа особого типа исторического движения в его личностном выражении)¹⁰² «реального социализма» со всеми его тенденциями, в том числе и антикоммунистической (сталинизмом), но и его главным аргументом, который не могли не принять даже его идейные противники.

«Маяковский» — это не только понятие, это еще и художественный образ, который, будучи понятием познания, хотя и эстетического, отражает, но уже субъективированную форму жизнедеятельности поэта. Образ Маяковского, как всякий художественный образ (и в этом их общность), будучи категорией эстетической, в то же время является средством и формой освоения жизни искусством; способом бытия художественного произведения. Т.е. можно сказать, что «Маяковский» как художественный образ есть результат, чувственно отразивший его собственную деятельность его автора. Причем если художественный образ является фактом воображаемого художественного бытия, то Маяковский как образ есть факт уже сотворенного им же и уже общественного бытия. Если художественный образ возникает как результат освоения действительности посредством искусства, понимаемого как процесс изменения действительности в идеальной форме, то образ Маяковского — это результат, но уже не освоения, а сотворения самой действительности, понимаемого как процесс изменения действительности, но уже в ее материальной форме.

Если результатом подлинного 1) художественного творчества является 2) новый образ — искусство как 3) новый факт мира культуры, то результатом творческой 1) жизнедеятельности поэта Маяковского является 2) его личность (уже сама являющая собой художественный образ) как 3) факт уже действительности во всей ее полноте и целостности, т.е. самой жизни.

Если художественный образ — это искусство, ставшее фактом действительности, то образ Маяковского — это уже действительность (живая, дышащая, с трагическими глазами), ставшая фактом художественной реальности, роднящаяся с искусством, но превосходящая его тем, что в ней художник, искусство и действительность становятся единым целым. В этом смысле Маяковский явил собой реальность нового качества, реальность в ее предельной целостности.

В пользу этого взгляда говорит одно достаточно любопытное обстоятельство: по-моему, в нашем отечественном искусстве не было ни одного фильма и спектакля про Маяковского, за исключением художественного чтения его стихов, в частности, такими выдающимися мастерами художественного слова, как В. Н. Яхонтов¹⁰³, В. С. Лановой¹⁰⁴.

Даже про Пушкина были спектакли, и фильмы, а вот про Маяковского — нет. И это не случайно: его нельзя сыграть, понимая под этим создание нового художественного образа, ибо сам поэт уже являлся таковым. Художественная законченность его как образа не поддается никакому, даже самому талантливому лицедейству¹⁰⁵. Играть Маяковского действительно невозможно, как нельзя быть Маяковским № 2. И дело не только в сложности актерской задачи. После Маяковского остается только одно — именно быть им. Это означает быть революционером от мира Культуры (а не от политики), преобразуя мир человека универсально (все его сферы, не брезгуя политикой), но так, чтобы «попасть в точку жизни» своей эпохи.

Трагедия Маяковского

Маяковский чужд и враждебен обывателю. Если понять жизнь и творчество поэта обывателю мешало именно коммунистическое «нутро» Маяковского, то понять его уход из жизни не позволяло чувство религиозного страха уже самого обывателя. В любом случае на обывательский взгляд Маяковский — человек несчастный. Во-первых, потому что жизнь поэта не соответствует мещанскому представлению о счастье. Во-вторых, добровольный уход из жизни тем же обывательским взглядом, ориентированным на благополучие как на один из главных критериев состоятельности человеческой жизни, расценивается как некое стратегическое поражение поэта в главном. А что было главным для поэта? Любовь, Революция, Поэзия. И что в итоге получилось — спросит обыватель. Любовь не удалась. Революция провалилась. Поэзия Маяковского — но кому она нужна, особенно сегодня, на фоне очевидной потери интереса к книге вообще?

А теперь с анти-мещанской позиции. Не только любовь к искусству заставляла поэта в муках создавать стихи, и не только преданность общественному идеалу заставляла Маяковского быть революционером, а живое противоречие, которое можно выразить так: я не могу жить вне целостной связи с этим миром, но и не могу принять его в существующем обличье. И, может быть, от этого «… Маяковскому было тесно на свете. Это не значит, что ему тесно было во вселенной. Вселенная ему нравилась, вселенная вообще была очень большая, и он хотел быть к ней очень близко…», — как писал Луначарский¹⁰⁶.

Действительно, истоки революционности Маяковского лежали в его предельно неотчужденном отношении ко всему живому, что населяло этот мир. И об этом он говорит сам: «Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи, и дела и все прочее. Любовь это сердце всего. Если оно прекратит работать, все остальное отмирает, делает лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться в этом во всем». И чем более пронзительной и нежной была эта любовь к миру, тем яростнее боролся поэт со всем тем и со всеми теми, кто мешал его освобождению.

И к обществу, и к Другому поэт относился предельно открыто и личностно, попуская все «через всего себя», и потому успехи социализма в его самосознании проявлялись как его личные достижения, а поражения социализма — как личные трагедии. Не менее значимым для него было и то, насколько он в своем ближайшем личностном окружении (микрокосме) мог строить с дорогими ему людьми отношения на основе диалога принципов художественного и социального творчества.

До революции и в начале 20-х гг. микрокосм Маяковского в целом был преимущественно дружественен и неотчужден поэту, ибо он развивался из его отношений с теми, с кем он находился главным образом в художественном сотворчестве. Это не значит, что в нем не было идейных разногласий. Они, конечно, были, но их проявление не носило столь отчужденный характер, как это стало проявляться позже.

По мере же развертывания сталинщины, сопровождавшегося усилением бюрократизма — и мещанства, нарастающей патриархальности как его оборотной стороны, — микрокосм Маяковского все более отчуждался от поэта. По мере того, как Маяковский становился все более значимой и влиятельной фигурой в СССР (не только как поэт, но и как идеолог), заметно росло и неприятие поэта со стороны как чиновников, так и «вождей» разных художественных групп (причем неприятие было тем сильнее, чем мельче сама группа). Их перекрестный огонь, направленный на поэта, невольно обязывал тех, кто составлял его близкое окружение, более принципиально позиционировать себя как идейно, так и художественно, причем по отношению как к чиновникам, так и к литераторам; вступать в серьезную борьбу с теми, от кого могли зависеть некоторые вопросы личного положения и перспективы. К сожалению, из этого окружения поэта мало «у кого хватило на это пороху», тем более, что масштаб и характер травли Маяковского являл собой всю меру страха и злобности бюрократии.

«А те, с кем он был действительно близок и те, с кем он энергично старался себя сблизить, — они были ему не по росту. И отсюда проистекала очень большая тоска и очень большое одиночество Маяковского. Ему трудно было подобрать себе компанию»¹⁰⁷, — писал А. В. Луначарский.

И вот эта атмосфера все сильнее пронизывала микрокосм поэта. Для Маяковского эта ситуация становилась все более нестерпимой, и не потому, что для поэта были слишком важны индивидуалистические и персональные отношения сами по себе, а потому, что, наоборот, — он был предельно коммунистичен в своем личностном бытии. В своем микрокосме он искал не столько защиты от нападок мещанства (государственного и художественного) и не столько утешения, сколько коммунистической гармонии во всем богатстве ее человеческих проявлений. Поэт Маяковский был слишком коммунистичен и недостаточно социалистичен для того, чтобы общие абстрактные задачи классовой партийной борьбы за социализм в нем могли вытеснить абсолютно жизненную для него необходимость неотчужденных отношений в его микрокосме.

Получалось так, что к концу 20-х гг. степень неотчужденности общественных отношений в целом в стране (в данном случае речь не идет о внутрипартийных отношениях) была выше, чем в этот же период в микрокосме Маяковского. И вот одно из подтверждений этого, и его не надо забывать: у Маяковского был огромный круг читателей, причем настолько большой, что перед его выступлениями нередко дежурила конная милиция¹⁰⁸. Это подтвердил и факт его вынужденного ухода из жизни.

Не только боль личной утраты вывела тысячи людей на улицу, чтобы проститься с поэтом, но еще больше — чувство страха, вызванного еще не осознанным, но уже прогремевшим сигналом огромной наступающей на людей и дело социализма беды. Спустя две недели после прощания с поэтом Ю. Олеша писал: «15, 16 и утром 17 шли люди мимо гроба (не меньше 150 000 человек — прим. авт.). Огромные массы. Похороны производили грандиозное впечатление: вся Поварская от Кудринской до Арбата была забита людьми, на оградах, на крышах стояли люди. Шло за гробом тысяч 60, если не больше. Стреляли у крематория в воздух, чтобы дать возможность внести в ворота гроб. Была давка, стояли трамваи — если бы он знал, что так его любят и знают, не застрелился бы»¹⁰⁹.

Микрокосм Маяковского, наоборот, являл собой то пространство, где во всем откровении жесткости и жестокости развернулась борьба между старым и новым, между коммунистической и мелкобуржуазной тенденцией, пытающейся паразитировать на идеях социализма. И даже в этой борьбе Маяковский остался верен своей коммунистической природе: он вел борьбу с бюрократизмом и с мещанством в личностной форме, т.е. с открытым лицом, в отличие от анонимности первых и безликости вторых. Т.е. войну бюрократизму и мещанству, в том числе литературному, объявили не только пролетариат и партия, но еще отдельный и особенный Человек, причем поэт. И объявил эту войну первым, и вел ее так, что не давал покоя армии бюрократов и тьме мещан.

Абстрактное участие в социалистическом строительстве для Маяковского как поэта и коммунистической личности было недостаточно, вступая в жесткое противоречие с мещанско-бюрократическими настроениями, все более пронизывающими его личностный микрокосм (мещанство ближайших друзей, отчуждение и зависть в творческой среде, бюрократизм и травля чиновников).

Как верны здесь слова А. М. Горького о традиционном отношении к сильным личностям в России: «Сильного не любят на Руси, и отчасти поэтому сильный человек не живуч у нас. Не любит его жизнь, не любит литература, всячески исхищряясь запутать крепкую волю в противоречиях, загнать ее в темный угол неразрешимого, вообще — низвести пониже, в уровень с позорными условиями, низвести и сломать. Ищут и любят не борца, не строителя новых форм жизни, а — праведника, который взял бы на себя гнусненькие грешки будничных людей»¹¹⁰.

По-другому об этом сказала М. Цветаева: «Ибо если сила всегда прощает слабости, то слабость силе никогда, ибо это для нее вопрос жизни и смерти»¹¹¹.

Идейная постоянная атака Маяковского на советский бюрократизм и мещанство вызывала агрессивную злобу и просто ненависть к поэту, как со стороны чиновников, так и со стороны литературных групп. Это еще усиливалось тем обстоятельством, что, с одной стороны, Маяковский имел личную и реальную общественную поддержку (и в первую очередь — со стороны рабочих, студентов, военнослужащих), вызывая тем самым опасения у госчиновников. С другой — будучи формально независимым от партии, он по ее же инициативе политически представительствовал от имени СССР за рубежом (и как оказалось — с полным на то правом), вызывая глубокое раздражение и зависть у тех литературных «вождей», кто в спорах доказывал свое право быть рупором партии.

Объективно микрокосм Маяковского к концу 20-х гг. стал ареной классовой борьбы, которую одним коммунизмом не выиграешь, здесь нужен и социализм в лице пролетариата и партии. Так что тот социализм, который в СССР и победил, он победил благодаря не только пролетариату и большевикам, но и, в том числе, коммунизму поэта Маяковского. Но за свой коммунизм поэту пришлось сложить свою голову уже как человеку. Поэт остался. Коммунистическая личность осталась. Человека не стало.

«Он был создан для битв и путешествий, его рука умела отразить удар меча, но против укола булавки он был бессилен. Время менялось: булавка сменила меч. Карлики сменили великанов. Булавки вонзились в него, и черный великан свалился, как Гулливер, и лилипуты ползали по нему и кололи булавками»¹¹², - эти слова великого режиссера Г. Козинцева в полной мере можно отнести и к титанам советского социализма.

Именно на основании того, что поэт персонифицировал коммунистический mainstream «реального социализма», ему, по выражению Карцова, «было свойственно не одиночество, нет, скорее, если можно сказать, «одинокость» — что, наверное, не то же самое»¹¹³. К концу 20-х гг. Владимир Владимирович в силу как объективных, так и субъективных причин дальше уже не мог быть Маяковским (= общественным отношением). Насколько вся его жизнедеятельность была освещена высочайшим уровнем самосознания себя как субъекта, настолько осознанно он подошел и к вопросу своего ухода. Здесь надо сказать об одном противоречии поэта, имевшем место еще в эпоху Ренессанса: историческая возможность осуществления себя как родового человека не только высвободила сущностные силы поэта, но и определила исторические границы их действия. И это есть противоречие родового человека, объективно обусловливающее его имманентную трагичность, которое гениально «схватил» Шекспир.

Говоря о трагичности Маяковского, не надо забывать, что проблема самореализации творческого человека, что для него едва ли не самое важное, связана с возможностями, как правило, исторически ограниченными. Маяковский вышел за возможности своей эпохи, более того — он прорвался в будущее и благодаря этому осуществился в полную силу своей родовой сущности, как творец Культуры и Истории, став, по выражению, Луначарского «выпрямленным человеком». Вот почему Маяковского можно с полным правом считать подлинно счастливым человеком.

Выводы

1. Феномен Маяковского показал, что действительность, творчески возделанная социалистической идеей, «произросла» всемирной поэзией, которую в авторских интонациях понимали даже те, кто не знал русского языка, а коммунистический идеал «произрос» поэтом и человеком, каких прежде не было. Одним словом, можно сказать, что Маяковский стал поэтической квинтэссенцией социалистической идеи и коммунистического идеала. Или по-другому, их квинтэссенцией стала поэзия (поэтичность, или, говоря словами А. Блока, — музыкальность общественных отношений).

2. Маяковский заявил новый принцип художественного творчества, основанный на снятии дихотомии между жизнью и искусством. И в этом смысле он выступил антитезой идее «Черного квадрата» Малевича, который объективно явил собой идеальную форму распада художественного сознания в канун революции. В действительности «Черный квадрат» объективно стал знаком беспомощности той части интеллигенции, которая настаивала на разрешении дихотомии между искусством и жизнью в рамках господствовавшей тогда парадигмы русской культуры. И в этом, по мнению автора, заключено не столько художественное, сколько культурно-философское значение этого произведения.

Попытки другой части интеллигенции перевести проблему дихотомии между жизнью и искусством в область религиозно-философских поисков, при всей глубокой искренности их авторов, в целом усилили ее общественное звучание, но решения так и не дали. Маяковский же безошибочно определяет основной нерв этой проблемы — это отношение художника к действительности. Более того, поэт дает свое решение этой проблемы: он просто революционизирует это отношение, т.е. расширяет сферу действия творческого принципа от искусства до жизни. Как известно, в Древней Греции творчество не выделялось в особую сферу, оно было частью всего космоса под названием «мир». Феномен Маяковского тоже отрицает принцип творчества как основу особой сферы жизнедеятельности человека, но отрицает диалектически, т.е. утверждает творчество как субстанцию уже коммунистического космоса под названием «Человек». Вот так разрешил дихотомию между жизнью и искусством Маяковский.

3. Таким образом, Маяковский есть предпосылка, содержание и результат деятельности. Кроме того, он есть еще и субъект самой этой деятельности, тем самым поэт выражает одновременно объективную и субъективную сторону деятельности, более того — их единство. Так что Маяковский — это единство 1) идеального и материального, 2) субъективного и объективного, 3) понятия и образа, 4) действительности и познания.

4. Советская культура (ее титан — Маяковский) и социальное творчество являются не только результатом преодоления того или иного вида отчуждения. Оба они несут в себе еще и принцип освобождения, а точнее — самоосвобождения индивида (причем, как развернутого процесса) от тех или иных форм социального, а не только классового угнетения. И в этом состоит их общность. Различие же между ними заключено в том, что в советской культуре этот процесс самоосвобождения выражен в идеальной форме, а в социальном творчестве — в материальной. Диалектику же взаимосвязи этих двух важнейших понятий данной работы можно выразить следующим образом: пролетарское искусство — это идеальная форма социального творчества. Так на смену свободе, - идеалу раннего буржуазного искусства, - приходит освобождение - общественный идеал советской культуры.

5. В любом случае — можно сказать: «дело, порученное историей и революцией Маяковскому, было им сделано»¹¹⁴. К этим точным словам Б. Эйхенбаума можно добавить лишь одно: Маяковский делал сразу две революции: культурную — в социализме и коммунистическую — в культуре.

И что еще чрезвычайно важно: наиболее полным выражением сущности Октябрьской социалистической революции во всем богатстве ее противоречий стал не просто родовой человек по имени Маяковский, но именно поэт. Именно то, что поэт Маяковский стал коммунистической квинтэссенцией Октябрьской Революции, является главным аргументом в пользу ее исторической необходимости и гуманистической состоятельности. То, что Маяковский свою историческую задачу решил, — понимая под этим то, что поэт не только проложил «дорогу в Будущее», но и само Будущее как идеальное мира культуры освоил со всей строгостью поэтической взыскательности большевика, — как раз и означает, что эта задача с повестки всемирной Истории снята. Говоря образно, «дорога в Будущее закончилась» (идеальное альтернативы «царству необходимости» дано). Теперь встает другая задача — как сопрячь эту альтернативу с сегодняшним миром отчуждения, чтобы принцип творческого осуществления индивида и общественное (также, не менее творческое) бытие «Другого» не исключали, а взаимно обусловливали друг друга. Это уже вопрос уже собственно коммунистического бытия, который современным общественным сознанием даже не актуализирован.

6. По мнению автора, подлинной альтернативой сегодняшнему миру страха и насилия является тот тип общественных отношений, который отвечает основным принципам феномена Маяковского, выражением которого стало, в частности глубокое и органичное единство содержания и формы жизни и деятельности поэта как единство понятия и образа феномена Маяковского.

7. Маяковский явил собой особый тип гармонии человека. Это гармония порождена не только его абсолютной неотчужденностью ко всему («Маяковский насквозь человечен», — писала М. Цветаева¹¹⁵), но и титаническим напряжением преодоления мира отчуждения. Как сказал о поэте А. В. Луначарский: «Да, это был родник сил неиссякаемой жизненности, и притом владеющей собой, схваченной крепкой волей. Это была «жизнь» в одном из ее предельных проявлений»¹¹⁶.

8. Целостность его личности, равно как и его феномена, была обусловлена характером и силой тех объективных противоречий, которые он как художник выражал, а как субъект социального творчества — уже разрешал.

9. Феномен Маяковского явил собою диалектическое единство культурного и исторического принципов. Это значит, что поэт творил такое художественное содержание (= Культура), которое потребовало от него творчества и соответствующей ему общественной формы — новых общественных отношений (= Истории). Т.е. для творчества культуры Маяковского востребовалось творчество новой Истории, а это и есть сущность коммунизма.

А вот как преломила диалектику Культуры и Истории анти-мещанская традиция русской литературы начала ХХ века (кстати, постмодернизм — это тоталитаризм мещанства или тоталитарное мещанство уже ХХI века):

• если Пастернак в новой Культуре искал музыку прежней Культуры («Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»),

• если Цветаева в субъекте прежней Культуры объективно искала субъекта новой Культуры (с его гармонией —  универсальный титанизм),

• если Блок в новой (революционной) Истории искал гармонию новой Культуры («Слушайте музыку Революции»),

• то Маяковский из новой Культуры творил уже новую Историю (коммунизм как гармонию всех общественных отношений, а значит Нового человека).

Путь Пастернака — «Мне борьба мешала быть поэтом» — это все-таки литературная судьба. Утверждая прямо противоположное противоречие — «Песни мне мешали быть бойцом», Маяковский свое движение в творчестве задал как исторический путь. Преодолевая по ходу его противоречия, он развил соцреализм не только как художественный метод, но еще и как метод творчества Истории, раскрывая и утверждая во всей полноте его универсальность. Доказательством же культурной и исторической состоятельности этого метода стал сам Маяковский: гражданин, поэт, человек.

Сегодня альтернативой тоталитаризму пошлости как российскому варианту глобального постмодернизма, который, по сути, есть абсолютизм частного индивида, может быть только одно — универсальный человек с его универсальным предметом и методом деятельности. Вот чем обусловлена объективная актуальность Маяковского и его метода, позволяющая с полным правом сказать: Маяковский возвращается. Но вот состоится ли с ним наша встреча? Это вопрос уже нашего будущего, который решать надо именно сегодня.

А у Маяковского будущее уже есть. Давно и навсегда.

 

1 Маяковский В. В. Как делать стихи. // Собр. соч. в 12 т. Т. 11. М., 1978. С. 252.

2 Беленицкая Н. Лери. — Синопсиs. М., 2005. С. 137.

3 Имеется в виду Исайя Берлин.

4 Mazlish Bruce. Afterword. // Russian culture at the crossroads. Paradoxes of Postcommunist consciousness. Ed. by Dmitri N. Shalin. University of Nevada — Las Vegas. Westview Press. 1996. P. 322.

5 Приведем в качестве одного из косвенных свидетельств этого перечень основных конференций последних лет, посвященных творчеству поэта, и перечень наиболее типичных докладов, посвященных творчеству Маяковского.

Литературные чтения к 100-летию В.В. Маяковского (14-15 мая 1993 г., Коломна); «Маяковский и утопия ХХ века» (16-19 июня 1993 г., Париж, Центр Помпиду); Российско-американский симпозиум по проблемам творчества Маяковского (1993, М., ИМЛИ РАН); Фестиваль Маяковского (30 апреля — 1 мая 1993 г., Лемановский колледж Городского университета Нью-Йорка) и мн. др. Ниже приводится тематический перечень их основных докладов, который позволит нам увидеть приоритетные на данный момент направления и аспекты в исследовании феномена Маяковского:

• «Маяковский о гибели царской семьи» (С. Лесневский);

• «Идея «жизнестроения» в эстетике Маяковского» (А. М. Ушаков);

• «Антимиф Маяковского» (З. С. Паперный);

• «К проблеме логики поэтического развития Маяковского» (В. В. Мусатов);

• «Маяковский и Серебряный век» (Л. Спроге);

• «Обэриуты и футуризм: А. Введенский и Маяковский» (Л. Ф. Кацис);

• «Творчество Маяковского как феномен утопического сознания» (И. Ю. Иванюшина);

• «Библейские мотивы в раннем творчестве Маяковского» (И. Ю. Искржицкая);

• «Булгаков и Маяковский» (Г. Н. Малышева) и мн. др.

6 Содержание приводимого здесь понятия «идеальное», являющегося одним из несущих в данном исследовании, полностью соответствует определению, разработанному выдающимся философом ХХ века Э. В. Ильенковым, понимавшему «идеальное» как «то очень своеобразное и строго фиксируемое отношение между двумя материальными объектами (вещами, процессами, событиями, состояниями), внутри которого один материальный объект, оставаясь самим собой, выступает в роли представителя другого объекта, а еще точнее —  всеобщей природы этого объекта, всеобщей формы и закономерности этого другого объекта, остающейся инвариантной во всех его измерениях, во всех его очевидных вариациях». — Ильенков Э. В. Идеальное и идеал. // Философия и культура. М., 1991, с. 235.

7 А. В. Луначарский. Ложка противоядия. // Статьи о литературе. Т. 2, М., 1988, с. 546.

8 Неслучайно, американские власти разрешили поэту пересечь границу только в качестве туриста и под залог 500 долларов. И уже в первом интервью его прямо спросили: «Зачем Вы приехали?». «27 июля Маяковский пересек границу США. На границе он был арестован, «его «всунули» в автомобиль и отвезли в кутузку, где он просидел 8 часов. (См. Маяковский В. В. Мое открытие Америки. // Собр. соч. в 12-ти т. Т. 6. М., 1978, с. 325; Кэмрад С. Маяковский в Америке. М., 1970, с. 86). А вот пример более откровенной реакции на явление Маяковского в Польше: «Если в 20 году они все шли такие, как этот … так это настоящее чудо, что мы спаслись» (См. Катанян В. А. Маяковский. Хроника жизни и деятельности. М., 1985, с. 305, 391).

9 «Он виден весь; он — живая программа, «левый», живой плакат СССР-овского Сегодня» или «Маяковский  — создание новой России», «громадный —  СССР-ский маяк» —  писали зарубежные газеты.

10 «Выраженного и окончательного в нем было так же много, как мало этого у большинства. Он существовал точно на другой день после огромной душевной жизни, крупно прожитой впрок на все случаи, и все заставали его уже в снопе ее бесповоротных последствий» - писал о нем Б. Пастернак.

11 Маяковский В. В. Я сам. // Собр. соч. в 12 т. Т. 1. М., 1978, т. 1, с. 29.

12 Всю свою дальнейшую жизнь поэт будет хранить старый серебряный портсигар отца как свой амулет. — См.: Брик Л. Из воспоминаний. — Дружба народов. 1989. № 3, с. 209.

13 «Нарвался на засаду в Грузинах. Наша нелегальная типография. Ел блокнот. С адресами и в переплете», - писал поэт. И затем третий арест: «Удалось устроить побег из Новинской тюрьмы. Меня забрали. Дома нашли револьвер и нелегальщину. Сидеть не хотел. Скандалил». Маяковский В. В. Я сам. // Цит. ист., с. 50.

14 В частности, в организации побега политкаторжанок, для которых мать поэта и сестры тайно шьют платья. — См. Катанян В. А. Цит. соч., с. 46.

15 Правда, за книги, и разные, он засел еще в тюрьме: алгебра и геометрия Давидова, Цезаря, грамматика латинская Никифорова, немецкая грамматика Кейзера, история русской литературы Саводника, психология Челпанова, логика Минто, «Введение в философию» Кюльпе, «Диалектические этюды» Унтермана, «Сущность головной работы человека» Дицгена, «Капитал» К.Маркса, Достоевский, Толстой, «История искусств» Гнедича и др. — См. Катанян В. А. Указ. соч., с. 45.

16 Там же, с. 55.

17 См. Асеев Н. — «Красная новь». 1930, № 6.

18 См. Бурлюки М.Н. и Д.Д. Три главы из книги «Маяковский и его современники» // Сб. Красная стрела. Нью-Йорк, 1932.

19 Луначарский А. В. Вл. Маяковский —  новатор. // Статьи о литературе. Том 2. М., 1988, с. 132.

20 Не случайно в это время многие художники уходят в театр. Также не случайно и то, что у наиболее чутких из них (например, у Л. Толстого, А. Блока и др.) растет художественное недоверие и скепсис по отношению не к театру вообще, а к существующим тогда его общественным формам.

21 См. Тынянов Ю. — «Русский современник», 1924, № 4.

22 ««Снять» — это значит окончить, но так, чтоб конченное сохранилось в высшем синтезе». «Снять —  покончить — удержать». // Ленин В. И. Конспект книги Гегеля. Полн. собр. соч. Т. 29, с. 96.

23 Пицкель Ф. Н. Навстречу жданным годам (Образ будущего в произведениях Маяковского) // Поэт и социализм. К эстетике В. В. Маяковского. М. 1971, с. 166.

24 Маяковский В. В. А что вы пишете? // Собр. соч. в 12 т. Т. 11. М., 1978, с. 275.

25 «Для меня эти годы — формальная работа, овладение словом» — писал Маяковский. (Маяковский В. В. Я сам. // Собр. соч. в 12 т. Т. 1. М., 1978, с. 54.)

26 Луначарский А. В. Вл. Маяковский —  новатор. // Статьи о литературе. Т. 2. М., 1988, с. 137.

27 Там же.

28 Цветаева М. Поэт и время. // Собр. соч. в 7 т. Т. 5, с. 330.

29 Маяковский В. Как делать стихи. // Собр. соч. в 12 т. Т. 11. М., 1978, с. 236.

30 Н. Пунин открыто заявлял: «реалисты —  бездарны, не как личности, — это еще было бы полбеды, а как школа, как форма… Реалисты и бездарность — синонимы; коммунистическая художественная культура не будет создана ими». —  См. В. В. Шлеев. Революция и изобразительное искусство. М., 1987, с. 222.

31 См. Шлеев В. В. Революция и изобразительное искусство. М., 1987.

32 Луначарский А. В. Вл. Маяковский —  новатор. // Статьи о литературе. Т. 2. М., 1988, с. 132.

33 Л. Сабанеев. Культура и жизнь. 1922, № 1, с. 54. (Уходя как-то с концерта Рахманинова, где исполнялся «Остров мертвых», Маяковский заметил: «Рахманинов — это даже не вчерашний, а какой-то день на «прошлой неделе» искусства. Но день интересный, хотя и скорбный»).

34 Паперный З. С. Маяковский и революция слова. // Поэт и социализм. К эстетике Маяковского. М., 1971, с. 123

35 Брик Л. Из воспоминаний. — Дружба народов. 1989. № 3, с. 115.

36 «Задним числом думаю, что Мао (со своей точки зрения, конечно) был совершенно прав, доведя культурную революцию до предела, намеченного Маяковским (сбросить Пушкина с корабля современности)», — писал Г. Померанц. — См. Померанц Г. Сны земли. Париж, 1984, с. 180.

37 Маяковская Л. В. О Владимире Маяковском. Из воспоминаний сестры. М., 1968, с. 395.

38 Вот что писал о решении одной из них О. Мандельштам: «…Маяковским разрешается элементарная и великая проблема «поэзии для всех, а не для избранных». Экстенсивное расширение площади под поэзию, разумеется, идет за счет интенсивности, содержательности, поэтической культуры». —  Мандельштам О. Литературная Москва. // Россия, 1922, № 2.

39 Катанян В. А. Цит. соч., с. 317.

40 Кстати, сам Маяковский, по словам И. Эренбурга, «не замечал лавров —  искал тернии». - См. Эренбург И. Люди, годы, жизнь, М., 1961, с. 400.

41 Троцкий Л. Современная литература. // Литература и революция. М. 1991, с. 124-125.

42 Там же, с. 119-120.

43 Там же, с. 120.

44 Для тех, кто ищет альтернативы капитализму в XXI веке, этот вектор Маяковского актуален как никогда.

45 Как писал профессор Сорбонны М. Окутюрье (автор диссертации «Марксистская критика о русской литературе 1900-1930 г.»): «футуристы и пролетарские поэты … это как раз те две группы, которые хотели порвать с прошлым и создать совершенно новую литературу». — См. Окутюрье М. «Смена вех» и русская литература 20-х годов. // Одна или две русских литературы. Женева. 1978, с. 105.

46 Паперный З. С. Цит. соч., с. 120.

47 Катанян В. А. Цит. соч., с. 426.

48 Катанян В. А. Цит. соч., с. 242.

49 Там же, с. 313.

50 Маяковский В. В. Как делать стихи? // Собр. соч. в 12 т. М. , 1978. Т. 11, с. 241.

51 Там же, с. 276.

52 Шкловский В. Хроника подвигов. // Катанян В. А. Маяковский. Хроника жизни и деятельности. М., 1985, с. 9.

53 Поэзия как самоценность ему неинтересна. Вот почему, будучи поэтом, он не боится сказать: «Мне плевать, что я поэт. Я не поэт, а, прежде всего, поставивший свое перо в услужение, заметьте — в услужение сегодняшнему часу» (жирным шрифтом выделено мной —  Л. Б.). Именно поэтому Маяковский не скрывал своей гордости за тот исторический факт, что с его стихами «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй» красногвардейцы ходили на штурм Зимнего дворца. Более того, он сам признавался, что это обстоятельство для него более значимо, чем 6 тысяч написанных строк его поэзии.

54 См. Эйхенбаум Б. О поэзии. Л. 1969.

55 Катанян В. А. Цит. соч., с. 307.

56 Там же, с. 338.

57 Там же, с. 358

58 Цветаева М. Эпос и лирика современной России. // Собр. соч. в 7 т. Т. 5, с. 390.

59 Эйзенштейн С. Монтаж (1938). Избр. произв. в 6 т. Т. 2. М., 1964, с. 184.

60 Вводимое автором понятие «разотчуждение» впервые использовалось им в работе «Советская культура как идеальное коммунизма». // Критический марксизм. М., 2001.

61 См. Архив А. М. Горького. Т. ХI. М., 1966, с. 228.

62 Там же.

63 Пицкель Ф. Н. Навстречу жданным годам (Образ будущего в произведениях Маяковского) // Поэт и социализм. К эстетике В. В. Маяковского. М. 1971, с. 166.

64 Там же.

65 Там же, с. 304.

66 Эткинд Е. Русская поэзия ХХ века как единый процесс. // Одна или две русских литературы. Женева. 1978, с. 22.

67 Луначарский А. В. Вл. Маяковский —  новатор. // Статьи о литературе. Т. 2. М., 1988, с. 134.

68 Так было записано в разрешении Иммиграционного отдела Департамента труда, по которому поэт въехал в США в 1925 году. — См. Катанян В. А. Цит. ист., с. 305.

69 Поэт утверждал: «нам критика из года в год нужна как человеку —  кислород, как чистый воздух —  комнате».

70 См. Катанян В.А. Цит. соч., с.194.

71 Там же, с. 225.

72 См. Катанян В.А. Цит. соч., с. 315 и 319.

73 Там же, с. 460.

74 Там же, с. 272.

75 Там же, с. 359.

76 Там же, с. 353.

77 Там же, с. 359.

78 Там же, с. 416.

79 Там же, с. 217.

80 Там же, с. 321.

81 Там же, с. 464.

82 Там же, с. 195, 196-197.

83 См. Катанян В. А. Цит. соч., с. 439-440.

84 Там же, с. 360.

85 Там же, с. 451.

86 Маяковский В. В. Я сам. // Собр. соч. в 12 т. Т. 1. М., 1978., с. 245.

87 Новый мир, 1992, № 2, с. 197.

88 Там же, с. 192, 208-209.

89 Катанян В. А. Цит. ист., с. 248.

90 Цветаева М. Эпос и лирика современной России. // Собр. соч. в 7 т. Т. 5. М., 1995, с. 386

91 Там же, с. 378.

92 См. «За мир и труд», 1929, 4 августа.

93 Катанян В. А. Цит. ист., с. 502.

94 Брик Л. Из воспоминаний. // Дружба народов. 1989. № 3, с. 206.

95 «Он всегда стреляет на пределе —  а, как известно артиллеристу, такая стрельба дает наименьше попаданий и тяжелее всего отзывается на орудии», —  писал Л. Троцкий. — См. Троцкий Л. Современная литература. // Литература и революция. М., 1991, с. 120.

96 Катанян В. А. Цит. ист., с. 382.

97 Троцкий отмечал: «О себе Маяковский говорит на каждом шагу в первом и третьем лице, то индивидуально, то, растворяя себя в человеке. Чтобы поднять человека он возводит его в Маяковского». —  См. Троцкий Л. Современная литература. // Литература и революция. М., 1991, с. 120.

98 Например, А. В. Луначарский, присутствуя при чтении «Мистерии-буфф» и оценивая эту пьесу достаточно высоко, называя ее первой советской пьесой, тем не менее выступает с критикой по поводу того, что в ней нет героя, нет отдельной личности.

99 Кстати, Маяковский в 1928 критиковал С. Эйзенштейна за актерское воплощение образа Ленина в фильме «Октябрь», хотя в целом они оба высоко ценили друг друга. Так, Маяковский с большим энтузиазмом относился к его картине «Броненосец «Потемкин»», смотрел ее не один раз и «везде, где заходила речь о ней, подпирал эту картину силой своего авторитета, что было на первых порах вовсе нелишним». А в 1928 г. на диспуте «Пути и политика Совкино» поэт назвал С. Эйзенштейна «нашей кинематографической гордостью». // Эйзенштейн С. Собр. соч. в 6 т. Т.1. М., 1964, с. 631.

100 Не случайно М. Цветаева считала явной несправедливостью присуждение Нобелевской премии известному писателю И. А. Бунину, считая, что более достойным кандидатом является А. М. Горький.

101 Луначарский А. В. Вл. Маяковский  — новатор. // Статьи о литературе. Т. 2. М., 1988, с. 140.

102 «Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразовываться действительность. Мы называем коммунизмом действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние». (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3, с. 34).

103 Кстати, самому Маяковскому больше всего нравилось, как его стихи читал такой великий мастер слова, как В. Н. Яхонтов.

104 Другой пример, когда уже другой великий актер МХАТ В. И. Качалов в своем письме к Маяковскому не только благодарил его за поэму «Хорошо!», но и поделился своим намерением читать его стихи: «Хочется сказать спасибо. Пусть это Вам все равно и даже наплевать, а я хочу как-нибудь свою радость и благодарность Вам выразить…Буду учить — уже начал работать — и буду читать хотя бы отрывки, если ничего не имеете против.». См. Катанян В. А. Цит. ист., с. 403.

105 А вот один интересный факт, отражающий это противоречие уже с другой стороны: как-то, узнав, что Мейерхольд собирается делать постановку «Отцы и дети», Маяковский выразил свое желание сыграть у него Базарова. Вот реакция Мейерхольда на это: «Я, конечно, не мог допустить его играть эту роль, потому что Маяковский как тип, слишком Маяковский, чтобы кто-нибудь поверил, что он Базаров». - См. Мейерхольд В. Э. Статьи, письма, речи, беседы, ч. II, с. 361.

106 Луначарский А. В. Вл. Маяковский —  новатор. // Статьи о литературе. Т. 2. М., 1988, с. 130.

107 Луначарский А. В. Вл. Маяковский  — новатор. // Статьи о литературе. Т. 2. М., 1988.

108 Брик Л. Из воспоминаний. Дружба народов. 1989, № 3, с. 199.

109 Катанян В. А. Цит ист., с. 502.

110 М. Горький. Несвоевременные мысли. Париж. 1971, с. 173.

111 Цит. по Саакянц А. Владимир Маяковский и Марина Цветаева. — В мире Маяковского. // Сб. статей. Кн .2. М., 1984, с.193-194.

112 Козинцев Г. Замыслы, письма. // Собр. соч. в 5 т. Т. 5. Л., 1986.

113 Карцов Н. Вместо послесловия. // Дружба народов. 1989, № 3, с. 240.

114 Б. Эйхенбаум. О поэзии. Л., 1969, с. 307.

115 Цветаева М. Эпос и лирика современной России. // Собр. соч. в 7-ми т. М., 1995. Т.5., с. 381

116 Катанян В. А. Цит. соч., с. 504.

СЛОВО ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА

АЛЬТЕРНАТИВЫ ЕСТЬ!

Александр Бузгалин

Этот лозунг нашего журнала и движения вполне может служить и названием-эпиграфом к редакционной статье, открывающей юбилейный второй номер 2006 г. Конечно, пятнадцатилетие — не такая уж и значительная дата, но для независимого журнала демократической социалистической ориентации, регулярно выходящего с момента своего основания, это немалый срок.

Журнал был основан как международный проект, призванный служить диалогу ученых-социалистов России и Запада в один из самых тяжелых периодов в истории нашего Отечества — в момент распада Советского Союза и, казалось бы, абсолютного крушения социалистических идей. Его создатели — канадский ученый Давид Мандел и советский профессор Юрий Сухотин начали сложнейшее дело сохранения и развития критической левой мысли именно в этих кризисных условиях, и проект оказался востребован. В середине 90-х годов в редакционной коллегии произошли значительные изменения, был сформирован международный совет, журнал стал выходить не 1-2 раза в год, а ежеквартально тиражом 1-2 тысячи экземпляров.

С той поры «Альтернативы» стали едва ли не единственным в России независимым левым систематически выходящим изданием по проблемам теории социализма и практики социалистического движения, регулярно публикующим статьи ведущих российских и зарубежных интеллектуалов и практиков социальной борьбы.

Мы очень гордимся нашим журналом, хотя и прекрасно знаем его недостатки, связанные главным образом с тем, что он делается «на коленке»: у нас нет штатных сотрудников, офиса и спонсоров. Мы, члены редколлегии и наши добровольные помощники, все делаем сами и на общественных началах (более того, сами же и зарабатываем на журнал). Но, поверьте, реализовывать востребованный, вызывающий споры, нацеленный в будущее проект гораздо интереснее, чем зарабатывать деньги на машину или костюм от «Версаче».

В новом, XXI веке журнал не случайно стал сопричастен к организации и поддержке новых социальных движений. Мы не просто много писали об альтерглобализме в России и в мире. Члены редколлегии стали одними из инициаторов социальных форумов в России, активными организаторами многочисленных семинаров и других акций на Европейских социальных форумах и т. д. Не менее важно и то, что журнал, его редколлегия и актив постоянно вовлечены в гущу социальных проблем в стране. Мы стремимся регулярно (и на страницах журнала, и непосредственно, на семинарах и т. п.) помогать социальным движениям в нашей стране — независимым профсоюзам, низовым органам местного самоуправления и другим.

И все же одним из приоритетных направлений нашей работы остается развитие новой социалистической теории. Новой не потому, что мы отбрасываем классическое марксистское наследие, но потому, что мы стремимся критически развивать прежний багаж, сопоставлять его с новыми вызовами мировых противоречий и проблемами нашей Родины, с практикой оппозиционной борьбы в мире и в России. Насколько нам это удается — судить читателям, но мы делаем все возможное для того, чтобы лучшие теоретические разработки и отечественных, и зарубежных ученых-социалистов находили место на страницах журнала, чтобы у нас публиковались аналитические обзоры о новых проблемах и достижениях левых общественно-политических сил, новых социальных движений, чтобы мы помогали этой нашей общей борьбе, чем могли.

Наш журнал делает не только редколлегия, но и немалый актив добровольных помощников. Как именно и сколь хорошо мы ведем нашу работу — это оцените Вы, читатель. А мы пока скажем несколько слов о тех, кто ее делает.

Владимир Евгеньевич Хазанов — кандидат экономических наук, доцент, специалист в области социально-психологических проблем управления и, на наш взгляд, крупнейший знаток социально-философской проблематики творчества Ивана Ефремова. В. Хазанов находит время для того, чтобы помогать нам работать с письмами наших читателей, подбирать наиболее интересные из них для публикации.

Дмитрий Евгеньевич Хромов — ведущий инженер одного из оборонных предприятий страны. Неизменный суровый критик всех наших проектов, он является абсолютно незаменимым человеком, который помогает упорядочить наш беспорядочно-гуманитарный стиль работы и регулярно готовит макет каждого номера.

Глеб Борисович Комахин - научный сотрудник Московской финансово-юридической академии. На плечах Г. Комахина постоянная работа с авторами и читателями журнала, помощь в его распространении и масса другой каждодневной работы.

Лариса Александровна Ожогина - ее молодой энтузиазм, энергия и деловитость постоянно помогают нам не закисать и, главное, активнее работать с регионами России, не замыкаясь Москвой и Питером.

Мэри Павловна Рубинчик-Александрова — журналист, в прошлом сотрудник газеты «Известия», долгое время активный организатор нашей работы с читателями. В настоящее время, проживая в ФРГ, постоянно помогает развитию нашего диалога с европейскими коллегами.

Сергей Павлович Николаев - офицер Советской армии в отставке, неизменный помощник в решении всех наших транспортных и других материальных проблем. Самый ответственный и надежный человек в активе журнала в том, что касается реальной работы.

Петр Нилович Гуверов и его супруга Людмила - постоянные активные распространители журнала, конструктивные критики его материалов, участники практически всех читательских конференций, организаторы многих других форм поддержки журнала.

Тамара Васильевна Самсонова-Егидес — кандидат философских наук, один из немногих ныне специалистов в области этики, последовательно отстаивающих гуманистические левые взгляды. Высланная в брежневские времена вместе с мужем, известным советским диссидентом Петром Абовиным-Егидесом, из страны за распространение идей демократического социализма, Т. Самсонова постоянно помогает нам в диалоге с французскими коллегами.

Особо хотелось бы подчеркнуть, что редколлегия работает в самом тесном контакте с нашими товарищами из регионов России и многими другими странами мира. В этом коротком тексте невозможно назвать всех, но не сказать о наших товарищах из северной столицы — Ленинграда — невозможно. Благодаря Иосифу Григорьевичу Абрамсону, Игорю Юльевичу Готлибу, заведующей сектором «Дом Плеханова» Российской Национальной Библиотеки Татьяне Ивановне Филимоновой, ныне, к сожалению, покойному Ивану Ивановичу Макарову «Альтернативы» стали широко известны в этом дорогом нам всем городе. Наши питерские друзья не только регулярно пишут в журнал, но и рекомендуют нам интереснейшие материалы.

Нина Ивановна и Владимир Николаевич Бузгалины — их гостеприимный дом стал местом дислокации нашего журнала. Здесь мы собираемся на заседания редколлегии, здесь нас всегда накормят, напоят и обогреют. И если бы не эта маленькая квартирка и тепло ее хозяев, наша редколлегия была бы бездомной…

Мы не можем перечислить всех активистов нашего журнала в этом коротком введении. С нами вместе делают и распространяют журнал десятки активистов по всей России, на Украине, в Молдавии, других странах мира. Нам помогают многие ученые и общественные деятели США и Японии, Западной и Восточной Европы. И 15-летие журнала — это наше общее достижение.

Но самое главное богатство «Альтернатив» — это авторы и читатели журнала. И если мы что-то делаем полезное, то именно и только благодаря Вам. Спасибо.

В заключение нам хотелось бы едва ли не впервые относительно подробно и несколько официально представить членов редколлегии журнала.

Арсланов Виктор Григорьевич

Доктор искусствоведения, профессор, ведущий научный сотрудник НИИ Российской Академии художеств.

Автор книг:

• Миф о смерти искусства. Эстетические идеи Франкфуртской школы от Беньямина до «новых левых». М., 1983.

• Ответы культуры на вызов времени. СССР. 30-е годы. М., 1995.

• Западное искусствознание ХХ века. М., 2005.

Автор многочисленных статей в монографиях, сборниках, научных журналах (включая такие, как «Вопросы философии», «Вопросы литературы», «Октябрь»), а также в «Независимой газете» и других известных изданиях.

Будучи одним из любимых учеников выдающегося советского философа Михаила Лифшица, В. Арсланов много сил и таланта отдает сохранению и популяризации наследия своего учителя.

Основные сферы научных интересов:

• Наследие М. Лифшица.

• Отечественное и западное искусствознание.

• Эстетические идеи марксизма и неомарксизма.

Участник ряда Европейских социальных форумов (во Флоренции, Париже, Афинах).

Бузгалин Александр Владимирович

Доктор экономических наук, профессор.

После окончания аспирантуры работает в МГУ, в настоящее время — профессор экономического факультета.

Автор более 300 работ, многие из которых переведены в общей сложности более чем на 10 языков. Среди основных работ последних 15 лет:

• Кровавый октябрь в Москве. М., 1993 (совместно с А. Колгановым, переведена на английский).

• Будущее коммунизма. М., 1995 (переведена на испанский и японский).

• Теория социально-экономических трансформаций. М., 2003 (совместно с А. Колгановым).

• Ренессанс социализма. М., 2003.

• Альтерглобализм. М., 2003 (главный редактор).

• Глобальный капитал. М., 2004 (совместно с А. Колгановым).

• Анти-Поппер. М., 2005.

• Экономическая компаративистика. М., 2005 (совместно с А. Колгано­вым) и др.

Основные направления исследовательской деятельности: методология и теория современного марксизма, в частности, проблемы диалектического метода, социального освобождения, социально-экономических трансформаций, альтерглобализма.

Главный редактор журнала «Альтернативы». Один из основателей школы постсоветского марксизма. Активный участник левого движения в стране, начиная с неформальных демократических социалистических кружков (1984 г.), через Марксистскую платформу в КПСС (1989-91) к международной ассоциации «Ученые за демократию и социализм» и общественному движению «Альтернативы». В настоящее время координатор ОД «Альтернативы», зам. председателя Центрального Совета общественного движения «Образование — для всех!». Активный участник и один из членов подготовительных комитетов Первого и Второго Российских социальных форумов, четырех Европейских социальных форумов, ряда Всемирных социальных форумов.

Булавка Людмила Алексеевна

Кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института культурологии.

Тема диссертации «Общественная модель развития кинематографа».

Автор более 50 работ, переведенных на английский, французский, венгерский, греческий и другие языки мира, в том числе текстов о противоречиях советской культуры и российском постмодернизме в монографиях «Критический марксизм» (М., 2001) и «Языки культур» (М., 2005) и др.; автор монографии «Нонконформизм: социо-культурный портрет протестного движения» (М., 2003). В настоящее время завершает работу над монографиями «Феноменология советской культуры» и «Маяковский — вызов советской культуры(е)».

Основные сферы научных интересов:

• Советская культура, противоречия ее генезиса, развития и заката.

• Ренессанс и его гуманистическое наследие.

• Предпосылки и тупики постмодернизма.

• Социальное творчество и протестное движение в России.

Один из ведущих специалистов России по социально-философским проблемам советской культуры. Инициатор и главный редактор форумного проекта «Даешь другой мир», член Центрального совета ОД «Альтернативы», один из организаторов двух Российских, Сибирского, Воронежского и других социальных форумов, активный участник всех Европейских социальных форумов

Воейков Михаил Илларионович

Доктор экономических наук, профессор, ведущий научный сотрудник Института экономики РАН.

Закончил московский Институт народного хозяйства им. Г. В. Плеханова, работает в Институте экономики РАН, ведет преподавательскую работу в вузах России.

Опубликовал более 300 научных работ, часть из которых переведена в Англии, Болгарии, Франции, Греции, Германии и других странах. Среди основных работ:

• Соревнование в хозяйственном механизме. М., 1983.

• Производственное самоуправление. М., 1989.

• Идейное наследие Л. Троцкого: история и современность. М., 1996 (соредактор).

• Споры о социализме. М., 2003.

• Политико-экономические эссе. М., 2004 и др.

Область научных интересов: проблемы экономической теории, социальные проблемы, трансформационная экономика.

Заместитель главного редактора журнала «Альтернативы». Один из ведущих представителей школы критического марксизма. Президент Русского института Л. Троцкого, главный редактор альманаха «Экономико-философские тетради», член Центрального совета ОД «Альтернативы», активный участник ряда Европейских социальных форумов.

Гловели Георгий Джемалович

Окончил экономический факультет МГУ (1987). В 1987-1994 гг. работал в Институте экономики РАН. С 1995 — доцент ГУ ВШЭ. Защитил кандидатскую диссертацию «Пролетариат, техническая интеллигенция и новый класс в организационной концепции А. А. Богданова».

Автор более 50 работ, в том числе книг:

• Социализм науки: мебиусова лента А. А. Богданова. М., 1991.

• L’Altra Rivoluzione. Capri, 1994 (в соавторстве).

• Bogdanov and His Work. Aldershot & Brookfield USA & Singapore & Sydney, 1998 (в соавторстве).

Ведущий российский специалист по наследию А. Богданова, главный редактор журнала «Вестник международного института Александра Богданова» в 2003-2005 гг. Основная область научных интересов — история экономической и социалистической мысли.

Колганов Андрей Иванович

Доктор экономических наук (1990), ведущий научный сотрудник экономического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.

Автор более 300 работ, ряд из которых переведен на английский, немецкий и другие языки. Основные публикации:

• Путь к социализму: трагедия и подвиг. М.,1990.

• Коллективная собственность и коллективное предпринимательство. М., 1992.

• Экономика XXI века: рынок, фирма, человек в информационном обществе. М., 1998 (главный редактор и соавтор).

• Теория социально-экономических трансформаций. М., 2003 (в соавторстве с А. В. Бузгалиным).

• Глобальный капитал. М., 2004 (в соавторстве с А. В. Бузгалиным).

• Сталин и распад СССР. М., 2005.

Сфера научных интересов:

• Марксистский метод.

• Производственное самоуправление, коллективная собственность и коллективное предпринимательство.

• Переходная экономика России.

• Экономическая глобализация.

• Компаративистика.

• Экономические предпосылки социализма.

Один из основателей школы постсоветского марксизма. Один из ведущих специалистов в области теории социально-экономических трансформаций. В 1990-1991 гг. — член Координационного совета и соавтор Марксистской платформы в КПСС. Затем — один из основателей и лидеров Международной ассоциации «Ученые за демократию и социализм», член Центрального совета движения «Альтернативы».

Рудык Эмиль Николаевич

Доктор экономических наук, профессор.

Окончил Ростовский государственный университет в 1966 г. и очную аспирантуру Института мировой экономики и международных отношений Академии Наук СССР в 1970 г.

Работал в Институте экономики Академии Наук СССР/РАН, Институте проблем занятости РАН, Институте труда Министерства труда и социального развития РФ, Высшей школе приватизации и предпринимательства — институте, Корнелльском университете (США, приглашенный исследователь), Университете Киото (Япония, приглашенный профессор). В настоящее время — профессор Академии труда и социальных отношений.

Автор около 200 научных работ, объемом 210 печатных листов, в т.ч. монографии «Производственная демократия: теория, практика, проблемы становления в России» (1-е издание — М., 1998; японское издание — Токио, 2000; 2-е издание с изменениями и дополнениями — М., 2002).

Сфера научных интересов:

• Компаративистика.

• Экономика участия.

• Экономика труда.

• Социальная экономика.

• Собственность работников.

• Социальные аспекты управления производством.

• Вопросы приватизации и национализации.

Один из ведущих специалистов России по проблемам экономики участия. Консультант независимых профсоюзов и органов местного самоуправления, автор ряда федеральных законопроектов и многочисленных рекомендаций для активистов социальных движений и НПО, активный участник Российского и Европейских социальных форумов.

Славин Борис Федорович

Доктор философских наук, профессор МПГУ, главный редактор газеты «Новая жизнь». Ранее работал заместителем директора Института теории и истории социализма ЦК КПСС, политическим обозревателем и членом редколлегии газеты «Правда».

Автор более 300 работ по проблемам социальной философии, современной политики, теории социализма и самоуправления, переведенных на разные языки мира. Основные книги последних лет:

• После социализма. Метаморфозы российской политики конца 20 века. М., 1997.

• Неоконченная история. Беседы Михаила Горбачева с политологом Борисом Славиным. М., 2001.

• Диалоги о социализме. М., 2001 (в соавторстве с В. М. Межуевым).

• О социальном идеале Маркса. М., 2004.

Один из ведущих теоретиков в области теории критического марксизма, активный участник и один из организаторов современной российской социал-демократии (принадлежит к ее левому крылу).

Сорокин Андрей Александрович

Окончил экономический факультет МГУ, кандидат экономических наук, доцент. В настоящее время преподает экономические дисциплины в МИЭТе.

Автор ряда работ по проблемам государственного регулирования экономики и социально-экономическим проблемам образования, в том числе:

• Экономическая политика государства. М., 1998.

• Государственное регулирование экономики. М., 1998.

• Национальная экономика. М., 2003.

Ответственный секретарь журнала «Альтернативы». В 1990-1991 гг. — член Координационного совета и соавтор Марксистской платформы в КПСС. Затем — один из основателей и лидеров Международной ассоциации «Ученые за демократию и социализм», член Центрального совета движения «Альтернативы». На протяжении более чем 20 лет, с первых шагов перестройки, активный участник и организатор независимого левого движения. Участник и организатор ряда альтерглобалистских российских и международных проектов, в том числе социальных форумов.

И еще о тех членах редколлегии журнала, кто работал в ней с 1994-95 года, но ушел от нас.

Злобин Наль Степанович

Доктор философских наук, профессор, автор более 200 публикаций по проблемам философии культуры, ведущий специалист в области марксистской теории культуры, доказывавший не только своими трудами, но и самой жизнью, что культура и коммунизм — это две стороны единого процесса освобождения Человека.

Грецкий Милий Николаевич

Доктор философских наук, профессор, автор более 250 работ, ведущий в нашей стране знаток западного марксизма, в особенности творчества Антонио Грамши. Скромнейший человек, прошедший войну и не предавший социалистических идеалов во все годы постсоветского бытия.

* * *

«Альтернативы есть». Есть не только потому, что выходит журнал с этим именем. Они есть потому, что в нынешнем мрачном мире неолиберальной глобальной реакции есть молодые и старые, серьезные и веселые, люди, ищущие альтернативы этой реальности, теоретически и практически прокладывающие дорогу в другой мир — гуманный мир социализма, народовластия, дружбы народов. А наш журнал делал, делает и будет делать все возможное, чтобы в меру своих сил участвовать в этой работе.

НОВАЯ КАСТАЛИЯ

Александр Бузгалин

На пространстве пост-социализма может родиться
новая интеллектуально-культурная сеть прогрессоров

(Интеллектуальная игра в жанре «утопия»)¹

Бытие профессора в современной России, наряду с очевидными недостатками (небогатая жизнь, полупрезрение со стороны «элиты»…), имеет и некоторые достоинства. К числу последних относится, в частности, возможность видеть искры неподдельного энтузиазма и заинтересованности в глазах Ученика, когда ты читаешь лекцию или участвуешь в диалоге по теме, которая тебе по-настоящему важна и дорога.

Для автора такой темой, над которой хочется размышлять вновь и вновь, давно стал вопрос о возможности реализации невозможного проекта — превращения моей Родины в локомотив социального прогресса. Не центр, не авангард, не лидера, а именно локомотив — средство, ускоряющее движение в направлении, признаваемом как прогрессивное социально-творческим большинством человечества (Гумилев бы сказал — пассионариями, но меня его работы не убеждают — как упрощенностью подхода, так и малой обоснованностью их понятийного аппарата, все еще модного у части нашей интеллигенции).

При этом я всегда был и остаюсь категорическим противником любых имперских проектов. И не только потому, что я убежденный сторонник народовластия (хотя это именно так), но потому, что они объективно реакционны. Имперский проект был трагически-реакционен и одновременно стратегически-утопичен в его сталинской версии (хотя я отнюдь не считаю утопическим многие интенции, заложенные в советской модели, рожденной мировым социалистическим и коммунистическим движением). Тем более реакционен (но уже как фарс…) проект превращения России в периферийную империйку, о чем уже писали и мои коллеги, и автор этих строк², утверждающий, что необходимым (но не достаточным) условием превращения России в лидера социального развития является отказ от имперских амбиций.

Где же и как же тогда искать ответы на вызовы новой эпохи, в которой нашей стране уготовано (при продолжении нынешней аморфно-неопределенной эволюции) место на обочине истории?

Прежде всего, позволю себе очень провокационное заявление: искать ответ надо не для России, а для всех тех граждан человечества, кто может и захочет изменить нынешний образ жизни сытого (или голодного — разница большая, но не принципиальная) обывателя, усердно алкающего и развивающего общество потребления, подтачивая корни нынешнего мира.

«Когда бы вверх могла поднять свое ты рыло, тебе бы видно было, что желуди растут на мне…».

Точнее, так: искать ответ надо в том числе и для граждан России, которые… (далее по тексту). При этом, конечно же, очень хочется, чтобы это движение началось именно у нас на Родине, чтобы именно мы стали его локомотивом, но…

Но, по большому счету, неважно, кто начнет это движение. Важно, в каком направлении мы пойдем. Если мы (повторюсь, мне лично очень хочется, чтобы это были именно мы) найдем это направление и сумеем увлечь всех в движении по данной траектории, то именно наша Родина и станет таким локомотивом. Но это (опять же намеренно повторюсь) уже второй вопрос.

В каком же?

Прежде чем искать ответ, позволю себе три интерлюдии

Три интерлюдии

Интерлюдия первая, совсем короткая: предостережение. Об упоминаемой ниже опасности я прошу помнить на протяжении всего последующего текста-игры: какой бы мы ни нашли ответ, следует помнить, что благими намерениями устлана дорога в ад. Мы, граждане, живущие на пост-советском пространстве, знаем это как никто другой, и при всех наших дальнейших размышлениях нам надо будет твердо помнить о той угрозе, которую таит в себе активизм социальных творцов.

 

Интерлюдия вторая, литературно-философская. Так получилось, что «Игру в бисер» я прочел впервые, только завершая свое обучение в университете, и тогда она произвела на меня весьма противоречивое впечатление. Я не увидел тогда в ней тех сопряжений с проблемой вечного и бесконечного пространственно-временного бытия подлинной культуры, которые позднее стали основой ключевого для меня (хотя и не мной сделанного) вывода о тождестве мира культуры и мира свободы. Этот вывод принципиально значим для данного текста, поскольку он будет посвящен прежде всего доказательству того, что действительная победа в геоэкономическом и геополитическом соревновании в XXI веке может принадлежать только открытым сетям (миру, пространству-времени), в которых складываются неотчужденные отношения между людьми по поводу опредмечивания творческой деятельности и распредмечивания ее результатов.

Этот тезис (я вполне отдаю себе в этом отчет) выглядит как некая философски-утопическая сентенция, столь же неопределенная, сколь и непонятная, а потому мало содержательная и еще менее продуктивная. Даже в качестве «мобилизующей утопии».

Но не будем спешить и вспомним о Германе Гессе, с упоминания о котором я не случайно начал эту интерлюдию. Второй раз я обратился к «Игре в бисер» три года назад, и тогда мир Гессе показался мне созвучен тем поискам, который автор вел в социально-философской и политико-экономической областях. И вот три года спустя я решил позволить себе смелость (наглость?) предложить читателю свою интеллектуальную игру.

Касталия сотворена писателем как некий мир (отчасти страна — но с очень неопределенными границами), где живут творческая деятельность человека и ее результаты. Это мир музыки и математики, воспитания и образования. И еще мир Игры. Игры в бисер. Со-творчества как процесса «в себе и для себя» (Роман есть своего рода эманация «Науки Логики» Гегеля, и потому я позволю себе иногда кокетство с языком великого немецкого философа.)

Пересказывать Гессе невозможно и не нужно: мыслящему читателю этот роман хорошо знаком, а для тех, кто случайно прошел мимо «Игры…», эти строки будут малоинтересны. Поэтому я позволю себе лишь краткие и очень субъективные аллюзии, рожденные бытием Касталии как социального феномена.

Во-первых, Гессе очень убедительно показал, что такой мир есть. Быть может, не географически и политически, но и не только как идеальный феномен. Он есть как не прекращающийся вот уже многие тысячелетия реальный диалог друг с другом всех тех, кто когда-либо писал и слушал музыку, стихи и прозу; искал новые истины и опровергал их; учил и учился… То, что этот мир есть, знали и до Гессе и независимо от Гессе. Но Гессе наделил мир культуры плотью, дал ему имя и превратил в реальный объект, показав, что можно жить так.

Во-вторых, Гессе показал, что на самом деле только так жить нельзя. Магистр Игры в конце романа не случайно покидает Касталию. Только так жить нельзя, потому что (1) реальная жизнь включает в себя и материальное производство утилитарных благ, и отчужденные отношения по поводу этого производства. Людям надо есть, пить, одеваться, т. е. просто жить. И желательно не просто, а красиво. Так чтобы хлеб с маслом, а еще лучше так, — цитирую депутата Государственной Думы от «Единой России», — чтобы можно было написать черной икрой по капоту белого Мерседеса: «жизнь удалась!». И в самом деле: рынок, деньги, капитал, государство и т. п. рождают конкуренцию, богатство одних и бедность других, насилие и войны… Тут уж не до равноправного и неотчужденного диалога субъектов со-творчества. Более того, (2) сам мир культуры (науки и искусства, образования и воспитания) был и остается доныне пронизан погоней за деньгами и властью (замечу в скобках: мир Касталии Г.Гессе иной…). Так что все те, кто не стремится копить и еще больше покупать, властвовать и бороться за еще б?льшую власть, оказываются людьми не от мира сего, место которым в монастыре (если такие монастыри вообще существуют…)

Однако, в-третьих (да простит читатель автору еще одну гегельянскую игру в тезис — антитезис — синтез), при чтении Гессе возникает вполне обоснованное (логикой самого романа) чувство, что Касталия все же живет в сем мире. Да, она живет наособицу, но она реальна и может стать открытой формой бытия прогрессоров (это уже из мира Стругацких) нынешнего глобального сообщества вообще, и России в частности.

Где и как?

Не буду спешить отвечать на этот вопрос (не забывайте: мы все еще в пространстве интерлюдий!). Но позволю себе маленькую интригу: поищите, уважаемые читатели, в нынешнем реальном мире значительную (многие миллионы, если не десятки миллионов) группу (группы) людей, которые (1) ориентированы на создание культурных ценностей и «счастья для всех и задаром» (опять Стругацкие) независимо от того, сколько им за это заплатят и заплатят ли вообще, живя при этом, как правило, на среднюю зарплату своей страны; (2) связаны друг с другом культурным и социальным диалогом, тема которого — поиск путей, как именно лучше решать обозначенные выше задачи культурного и социального творчества; (3) считают, что деньги, власть, иерархия лишь мешают их работе, хотя и стремятся к самореализации и личностному признанию, а в со-творчестве его мера определяется просто: чем больше и активнее круг тех, кто вступает с тобой в диалог, тем выше твой авторитет…

Нашли?

Даже если только тех, для кого важна лишь одна (или две…) из названных выше интенций.

Даже если вообще не нашли — неважно. Просто представьте себе, что они есть (а они действительно есть, и Вы их хорошо знаете, поверьте).

Теперь сделайте первый шаг на пути утопического моделирования Новой Касталии: представьте себе, что большая часть прогрессоров (или, если Вам больше нравится, пассионариев) убеждается на практике, что для их деятельности (культурного и социального созидания новых идей, гармоний, смыслов, личностных типов и форм экономической и общественной жизни…) более эффективна и личностно приятна (скажем так) жизнь по правилам со-творчества, а не рыночного обмена и обогащения, наемного труда и капитала, насилия и властной иерархии. Жить же эти люди могут, зарабатывая себе за 10-20 часов в неделю (ведь они талантливы!) средний для данной страны доход или получая гранты от правительства или общественных фондов.

Это нереально? Быть может. Впрочем, ниже автор постарается кратко аргументировать тезис: жить по «правилам» неотчужденного творческого диалога, имея социально гарантированный средний уровень удовлетворения утилитарных потребностей и ориентируясь прежде всего на потребность в деятельности, социальном признании и т. п. для творческого человека в принципе (но не в современной среде) наиболее адекватно. Пока же примем это утверждение как некую фантастическую гипотезу: мы же работаем в жанре утопии…

Итак, мы себе это представили. Продолжим цепочку утопического моделирования.

Следующий шаг. Эти люди устанавливают некие неписаные «правила» своего мира — сети (точнее, совокупности сетей) «Новая Касталия». (Замечу a propos, что эти правила неявно позаимствованы автором у Германа Гессе и некоторых других мыслителей, имена которых несложно установить, задумавшись о методолого-теоретических корнях данной работы).

Правило № 1. Все принадлежит каждому. Все результаты и ресурсы творческой деятельности в данной сети бесплатны и открыты для пользования каждым (в том числе — не-«гражданами» Новой Касталии). Ваши симфонии и песни может слушать каждый, оплачивая лишь стоимость копирования музыки на носитель. Ваши изобретения может внедрять каждый — патенты в Новой Касталии отменены. Предложенные вами новые методы социальной организации и управления тут же становятся открыты для каждого… Иными словами, интеллектуальной собственности нет: создатель нового творческого продукта может дать ему свое имя, но не хочет и не будет как-либо ограничивать доступ к его использованию.

Правило № 2. Каждый открыт для диалога с каждым. Все сети открыты, и их участники самостоятельно, исходя исключительно из своих собственных личностных предпочтений, выбирают (постоянно корректируя) круг тех, с кем им интересно (продуктивно etc.) вести диалог. Все ограничения сугубо личностны, социальных ограничений, связанных с правами собственности, лимитом денег, гражданством и т. п., нет.

Правило № 3. Образование и воспитание, здравоохранение и культура общедоступны. Никаких социальных ограничений для доступа к ним нет.

Правило № 4. «Гражданин» Новой Касталии добровольно не использует свой потенциал в коммерческих и/или властных целях (т.е. в своей деятельности всегда руководствуется правилами 1-3).

Правило № 5. Получение «гражданства» в Новой Касталии происходит путем личного оповещения сети о решении добровольно следовать названным выше правилам. В случае их нарушения данное лицо публично лишается «гражданства». (Замечу, что это правило нисколько не ограничивает возможности коммерческих и властных структур, а также всех не-«граждан» Новой Касталии свободно и бесплатно пользоваться любыми ресурсами этого мира; они просто не будут признаны в общественном мнении как достойные почетного звания «Касталиец», а будут квалифицированы как люди, которые… — добавьте определение сами).

Таковы некоторые контуры «Конституции» этого мира.

Вдумчивый читатель легко сможет «просчитать» основные следствия (и последствия), которые будут иметь место, если такой мир (1) действительно возникнет; (2) постепенно объединит большую часть творчески активных граждан планеты (вопрос о том, зачем и почему они захотят добровольного принять на себя эти обязательства, пока не обсуждается); (3) будет получать достаточную материальную поддержку и институциональную защиту от некоторых реально существующих структур, достаточно авторитетных, богатых и сильных для того, чтобы поддерживать и оберегать жизнедеятельность Новой Касталии, ее «граждан» и сетей.

Вы сразу же скажете, что такое положение дел невозможно: творец хочет получать интеллектуальную ренту, государства — охранять свои секреты, фирмы — коммерческие тайны… Возражения многообразны и хорошо известны (равно как и правила мира, которому автор просто дал новое имя, позволив себе некую интеллектуальную игру в литературные аллюзии). Но жанр утопии тем и хорош, что позволяет моделировать невозможное. Посему автор пока оставляет вопрос о возможности возникновения и влиянии Новой Касталии (буде она возникнет) на «обычный» мир и предлагает читателям следующее отступление.

* * *

Интерлюдия третья, геополитическая. Хорошо известно, что СССР был закрытой системой, в отличие от которой пост-советская Россия стала системой открытой.

В этой связи позволю себе необычный вопрос: а был ли в СССР в каком-либо отношении открытой системой? Уже сама эта постановка легко подскажет ответ: да, был. Причем в некоторых аспектах даже более открытой, чем скажем, США. Начнем этот перечень, оставив в стороне примеры закрытости как очень хорошо известные и потому малоинтересные.

Во-первых, Советский мир был открыт подлинной культуре Запада и Востока, Севера и Юга. По числу изданий классики мировой литературы (включая великие имена ХХ века — от Хемингуэя до Кортасара) на душу населения мы опережали самые развитые страны. Мы постоянно экранизировали и ставили на подмостках театра практически всю мировую классику. На нашем телевидении и радио мы слышали больше классической музыки, чем где-либо. Наши ученые (даже засекреченные) работали в активном диалоге со своими зарубежными коллегами (во всяком случае, число публикаций в научных журналах мирового уровня ученых СССР разительно превышает нынешний уровень)… Итак, граждане СССР реально были в общем и целом едва ли не глубже и полнее включены в мировую культуру и науку, чем жители «свободного мира». Да, при этом у нас был запрет на масс-культуру Запада, вплоть до «Битлз» и т. п., а также масса идеологических ограничений даже на классику. Гонения на евреев и т. д. и т. п. — но об этом мы договорились пока «забыть».

Во-вторых, СССР, особенно в период своего расцвета, после победы во Второй мировой войне, в период распада колониальной системы (о ней как о важнейшем атрибуте «открытого общества» XV-XX веков либералы предпочитают не вспоминать), был открытой системой в еще одном отношении. Наша страна вела активное «наступление», создавая все более и более адекватное себе пространство во всех сферах и регионах мирового общественного развития. Я сейчас не обсуждаю вопрос — позитивным или негативным (и с какой точки зрения) было это влияние. Этот вопрос для нас сейчас не важен. В данном случае нам важно понять: как бедная, разоренная чудовищной войной страна с принципиально неэффективной (как считают все либералы) экономикой могла вести активную экономическую, политическую, научную, образовательную и культурную экспансию, завоевывая себе миллиарды сторонников по всему миру?

Секрет прост. Он в том, как и в каких сферах шла эта «экспансия». Конечно же, Советский Союз экспортировал оружие, посылал военных советников и строил заводы в Восточной Европе и Азии, Африке и Латинской Америке. Но это, — позволю себе спорное утверждение, — было не главным. СССР тогда экономически был слишком слаб, чтобы выигрывать соревнование с США + Западной Европой + Японией + … в чисто рыночной конкурентной борьбе. Дело было в ином: СССР предложил миру самые прогрессивные для ХХ века идеи социальной справедливости (в частности — выравнивания разрыва между бедными и богатыми, равного доступа всех к образованию и культуре), равенства рас и наций, освобождения от колониализма и т. п. (принципиально важно подчеркнуть, что руководство СССР очень часто лицемерило, на деле зачастую отказываясь от этих целей, — но это, повторю, другая тема). И эти идеи, вкупе с действительно великими достижениями в науке (мирный атом, космос, математика, физика, химия, микробиология…), искусстве (десятки имен мирового уровня, вошедших в историю практически всех искусств ХХ века), образовании (одно из лучших в мире при относительной бедности нашей страны), дали необычный эффект взрывного роста нашего влияния на мировое развитие. На какой-то короткий период в середине ХХ столетия СССР стал прогрессором по отношению к остальной части человечества.

Уточню: речь идет не о «мудром политбюро ЦК КПСС», а о том, что советские прогрессоры, временно получившие поддержку (или нейтралитет) со стороны властей, совместно с прогрессорами многих других стран мира смогли сделать невозможное: переломить не только общественное мнение, но и реальные экономико-политические процессы в свою пользу, выигрывая у несравненно более богатых, сильных и организованных противников. Они были очень различны, эти космонавты и поэты, геологи и металлурги, педагоги и военные советники из СССР; партизаны Вьетнама и учителя Анголы, кубинские революционеры и индийские приверженцы ненасилия. Среди них были предатели и корыстолюбцы. Многие из них «сходили с дистанции», едва начав прогрессорскую деятельность. Подавляющее большинство из них постоянно сталкивалось с уродливостью поддержки, а то и саботажем и прямым противодействием со стороны партийной и прочей бюрократии СССР и иных институтов власти…

Это все так, но, несмотря на все это, они сделали невозможное. Ушедший от фашизма мир признал: права человека должны соблюдаться не только в Западной Европе и США, но и во всех странах мира, а люди всех рас и наций равны; Восток и Юг не нуждаются в «помощи» колониальных империй, но обязаны получить компенсации за столетия угнетения; социальная защита, преимущественно бесплатное образование и здравоохранение, перераспределение хотя бы части дохода сверхбогатых в пользу бедных есть минимально необходимое условие «цивилизованной» жизни; человеческие качества и таланты более престижны и уважаемы, чем власть и деньги…

Все это стало нормой для прогрессивной части человечества. Для активистов тысяч неправительственных организаций и общественных движений. Для большинства представителей интеллигенции. Не только для коммунистов и социалистов, но и для социал-демократов. Это были частичные и временные завоевания, но…

Но прецедент налицо: пусть даже полустихийный и многом неопределенный союз активно действующих в (1) СССР и (2) разных уголках мира прогрессоров, хотя бы частично поддержанный (3) одним из государств вкупе с (4) организованными оппозиционными политическими силами других стран может обеспечить успех в противостоянии с превосходящим противником. Этот успех, однако, возможен, только если налицо единство как минимум названных четырех параметров и если (5) прогрессорам удается «поймать в свои паруса ветер истории», выбрав тот курс, который объективно востребован логикой общественного развития, причем курс на опережение.

Такова несколько вольная авторская интерпретация уроков, которые мы можем извлечь для конструирования нашей утопии из некоторых успехов СССР (и «прогрессивных сил человечества») 50-х — 60-х годов ХХ века.

При этом я отнюдь не забываю того, что наша Родина при этом вела политику «двойных стандартов» (авторитаризм, преследование инакомыслящих, бюрократические привилегии и т. п. внутри СССР — проповедь свободы и социального равенства вовне…), что мы жили в условиях экономики дефицита и были лишены свободы слова… — все это хорошо известно и об этом нельзя забывать, но мы сейчас ведем речь о другом. Мы ведем речь о том, что (намеренно еще раз повторим сделанный выше вывод) модель соединения (1) основных прогрессорских (культурно-творческих и социально-творческих) сил внутри некоторой достаточно развитой (в социо-культурном смысле) страны и (2) хотя бы части прогрессоров в других частях мира при (3) поддержке хотя бы некоторых достаточно влиятельных государственных структур, а также (4) достаточно сильных (хотя и не определяющих мировую жизнь) международных институтов дает возможность существеннейшим образом скорректировать траекторию развития человечества и радикально поднять престиж страны, являющейся Родиной проекта, если этот проект (5) отвечает объективно сложившимся вызовам общественного развития.

Если принять приведенные выше размышления как некоторую рабочую гипотезу, на которую будет опираться последующая интеллектуальная игра в утопию, то дело окажется за малым: понять эти самые «вызовы» общественного развития и возможное место нашего Отечества в оном, а также определить прогрессорские силы и условия их развертывания.

 

* * *

Предварительно позволю себе маленькое отступление. Дело в том, что основное содержание предлагаемого ниже текста достаточно тесно сопряжено со всеми предшествующими разработками автора по проблемам генезиса постиндустриального общества (неоэкономики, общества знаний и т.п.), где я, в том числе, анализировал и соответствующие источники³. Не раз мы (в данном случае автор подчеркивает, что эти тексты, равно как и основные идеи этой статьи, им были выработаны совместно с А.И. Колгановым) публиковали и обновляющиеся практически ежегодно версии своего рода «экономической футурологии»: текстов под названием «Стратегия опережающего развития», где показывали доступные для нашей Родины цели и средства новой социально-экономической политики, позволяющей вывести нашу страну из затяжного кризиса.

Задача же этого текста, как легко догадаться по его первой части, несколько в ином — показать, почему и как кажущаяся в принципе неразрешимой задача превращения нашей Родины в одного из лидеров общественно-экономического развития в исторически сверхкороткие сроки (полтора-два десятилетия) является в принципе разрешимой, если… используются качественно новые механизмы достижения новых целей⁴. Каких — введение было призвано указать направление поиска. Сформулируем же мы их позже.

А теперь к существу дела.

Технология поиска возможностей опережающего развития
(Новая Касталия как экономический проект)

В качестве короткого предисловия к этому разделу позволю себе образную характеристику — своего рода отступление, указывающее на суть проблемы.

Общеизвестен тезис о том, что мы уже опоздали к дележу мирового пирога и потому должны довольствоваться объедками со стола тех, кто занял лидирующие позиции в глобальной системе. Единственной альтернативой видится либо курс на автаркию и самодостаточное развитие (очевидно тупиковый в условиях глобализации), либо путь «заполнения щелей» мирового рынка товаров и геополитических амбиций.

Отвергая эти варианты, мы предлагаем ниже иное решение проблемы — решение, основанное на принципах жизнедеятельности нашей Новой Касталии: найти (или создать) такой новый пирог, который бы не сокращался, а рос пропорционально количеству «едоков» и интенсивности поедания. Чем больше его ешь — тем больше он становится. Вы скажете, что так не бывает? — Отнюдь. Именно так и устроен мир знаний, информации, культурных ценностей и смыслов, где «потребление» (распредмечивание) этих благ лишь увеличивает их объем. Следовательно, если мы сумеем пойти по пути созидания такого качественно нового общедоступного «пирога», то мы можем стать локомотивом новой интеграции новых агентов по поводу новой — наиболее передовой — деятельности, получив потенциально бесконечный потенциал роста не за счет других конкурентов, а благодаря расширению круга партнеров по диалогу.

Этот диалог в мире со-творчества (мире Новой Касталии, о которой пришло время вспомнить вновь, т. е. в мире науки, образования, культуры) строится на основе снятия, диалектического отрицания неолиберальной модели глобализации, рождая новый интернационализм. Для него характерны принципы не ограничения доступа и монополизации, а общедоступности и расширения круга участников; не конкуренции и тотальной унификации («глобальный человейник», «поколение пепси»), а диалога, основанного на своеобразии (культурное взаимодействие тем интенсивнее, чем выше открытость и своеобычность, уникальность контрагентов).

А теперь от языка образов и абстракций перейдем к более конкретному анализу проблемы, посмотрев, как именно может быть воссоздан мир Новой Касталии, предположив, что именно наша Родина станет тем пространством, где будущие садовники начнут пестовать первые ростки этой новой реальности. (В качестве важной ремарки замечу: Мир культуры вообще и наш проект, в частности, — нельзя строить: он живой многообразно-индивидуальный и потому ему можно лишь помочь вырасти, как садовник помогает саженцу, учитель — ученику, прогрессор — новому социальному опыту).

Какие задачи предстоит решать садовникам Новой Касталии
(«социальный заказ» к стратегии опережающего развития)

В данном подразделе автор ставит перед собой несколько необычную задачу: взглянуть на проблему выработки стратегии выращивания Новой Касталии по принципу «должного», а не возможного (напомним: этот текст — не более, чем интеллектуальная игра автора в жанре «российская утопия»).

При этом, однако, переведем наш анализ в несколько более прагматичную плоскость. Выберем (по вполне понятным патриотическим соображениям) в качестве базового поля для первых ростков новой сети нашу Родину и подчиним тем самым наши рассуждения поиску ответа на вопрос: при реализации каких условий (формировании каких отношений и институтов, быть может, на первый взгляд, совершенно фантастических) задача превращения России в одно из ведущих в технологическом, экономическом и гуманитарном отношении государств мира окажется разрешимой.

Такой подход является не волюнтаристской, а сугубо прагматически-объективистской (если угодно, «инженерной») постановкой вопроса: анализируя налично данные в мире процессы как некоторые внешние предпосылки и одновременно «вызовы» нашей системе — с одной стороны, ее природно-ресурсный, производственный и человеческий потенциал — с другой, мы можем сформулировать объективно стоящую перед нашей страной задачу, а уж затем рассуждать о том, имеет ли она решение.

В контексте сказанного выше представляется достаточно очевидным, что наша страна сможет войти в разряд не отстающих, а развитых систем лишь при реализации следующих трех основных условий:

1. обеспечения опережающего развития наиболее передовых сфер до уровня наиболее развитых стран образца 2015-2020 годов;

2. для функционирования этих систем как открытых (а иначе как таковые, т. е. интернациональные, они эффективно функционировать просто не могут) в нашей стране будут созданы социальные формы (институты), обеспечивающие преодоление ныне существующей монополии глобальных игроков (не наших!) на производство и реализацию такого рода продукции;

3. для народа России реализация этих задач должна нести улучшение качества жизни (причем практически сразу — ждать еще десять лет построения светлого постиндустриального завтра в нынешних условиях в нашей стране никто не намерен).

Продолжим формулирование условий задачи (пока, повторю, задумываясь не о возможности ее решения, а об обоснованности выдвигаемых императивов).

Первое условие означает, что мы должны найти такие сферы, в которых не только необходимо, но и возможно обеспечить взрывные темпы развития, позволяющие (за счет использования новых, пока что не задействованных механизмов) обеспечить радикальное (на 1-2 порядка) увеличение отдачи от имеющихся ныне ограниченных ресурсов. Возможно ли это — мы такой вопрос не ставим. Мы утверждаем: либо нам удастся найти такие сферы, в которых возможны такие механизмы, либо у России нет шансов на опережающее развитие.

Примем без доказательства посылку, что в области индустрии и основанного на индустриальных технологиях сельского хозяйства механизмов увеличения эффективности использования ресурсов в несколько десятков раз за десять-пятнадцать лет нет. К тому же эти отрасли сегодня уже не определяют лицо прогресса. Доминирующими технологическими системами в мировой экономике в течение ближайших лет (максимум 10-15) станут не просто постиндустриальные или даже информационные, но обеспечивающие мировой уровень производства главных ресурсов развития ближайшего будущего: «человеческих качеств» (прежде всего — новаторского потенциала, а не только высокой профессиональной квалификации), know how и др., а также способов их производственного использования. Следовательно, необходимо развивать взрывными темпами именно эти сферы.

Гипотеза автора состоит в том, что именно в этих сферах, в силу их собственной специфики, присутствует и потенциальная возможность вырастить качественно новые механизмы, обеспечивающие радикально более высокую отдачу от имеющихся у нас ресурсов и привлечь новые.

Итак, темпы развития таких сфер, как образование, фундаментальная и прикладная наука, высокотехнологичные отрасли (или хотя бы некоторые из них) и культура (понимаемая в данном случае узкоэкономически, как отрасль, формирующая «человеческие качества»), должны быть как минимум на порядок выше, чем в развитых странах, т. е. развиваться взрывообразно, создавая качественно новый результат примерно каждые 5-7 лет.

Используем ниже в качестве примера наиболее близкую для автора сферу — образование. Его взрывное развитие предполагает (используем аналог из прошлого), что страна, на 70-80% неграмотная, должна за первые 5-7 лет решить проблему поголовной грамотности, а за следующие 5-7 лет — всеобщего среднего (8-10-летнего) и общедоступного массового (около 20-30% выпускников школ) среднего специального и высшего образования. Для современной России речь должна идти, скажем, о создании в течение первых 5-7 лет системы университетов, обеспечивающих мировой уровень высшего образования (с суммарным числом учащихся порядка нескольких миллионов), при адекватной системе подготовки учащихся в средней школе. В следующие 7-10 лет должна решаться качественно более сложная задача создания атмосферы не только всеобщей доступности, но и всеобщей востребованности (как всеобщая доступность и востребованность грамотности в нашей стране 50 лет назад) непрерывного образования и воспитания, обеспечивающего решение следующих качественных задач:

• широкое и достаточно универсальное образование, обеспечивающее способность самостоятельного поиска знаний и культурных ценностей, — для каждого;

• адекватное требованиям высоких технологий профессиональное обучение для всех, обеспечение высшего и послевузовского образования для всех желающих и способных его получить (скорее всего — более половины населения);

• систематическое переобучение взрослых.

Аналогичные качественные скачки (т. е. взрывообразный рост при достижении качественно новых результатов каждые 5-7 лет) должны быть реализованы в области воспитания, а также фундаментальной и прикладной науки и культуры.

Подчеркну: автор выше формулировал не благопожелания, а требования, которым должно удовлетворять образование в стране, которая хочет через 10-15 лет занять ведущие позиции в «обществе знаний». Иными словами, я выше всего лишь уточнил одно из условий задачи на примере такой сферы, как образование.

Замечу, что данная сфера выбрана в качестве базового примера не случайно. В знаниеинтенсивной экономике образование становится своего рода подразделением общественного воспроизводства. Подобно машиностроению, создававшему в индустриальном мире средства производства для производства предметов потребления и определявшему уровень развития экономики, в постиндустриальном мире образование «производит» креативный потенциал личности и «человеческие качества», являющиеся главным средством производства информации, определяя тем самым уровень развития неоэкономики.

Общеизвестно, что решение названных выше задач «взрывного» развития образования известными сегодня методами экстенсивного привлечения ресурсов с целью создания уже известными методами уже известных механизмов решения этих задач (инвестиции для повышения доходов профессоров и ученых до уровня мировых, закупка — главным образом за рубежом — в соответствующих масштабах оборудования, строительство зданий и объектов инфраструктуры и т. п.) в России невозможно и вряд ли будет возможно (для этого только в образование в первые же годы нужны инвестиции во многие десятки, если не сотни миллиардов долларов). Следовательно… Следовательно, должны быть найдены новые решения. Какие именно? Давайте поразмышляем, продолжив нашу логику поиска «от должного», а не экстраполяции «от сущего».

Иными словами, если денег для решения задачи нет, то можно (а) считать ее неразрешимой или (б) найти способ решить ее без денег (так, как, например, решают проблемы социальные движения — экологические и т. п.).

Для этого сформулируем задачу несколько иначе: какими могут быть механизмы развития образования мирового уровня, не требующие от России значительных кратковременных вложений дорогостоящих ресурсов?

Ответ в принципе прост: необходимо создать такие отношения в сфере образования, когда выполнялось бы как минимум одно из следующих условий (или оба):

1. образовательные задачи решались бы без затраты крупных материальных средств (в том числе — за счет добровольной или относительно низкооплачиваемой, но инициируемой при помощи иных стимулов) деятельности;

2. значительные ресурсы в сферу образования передавались бесплатно (или по символическим ценам).

Аналогичным образом можно переформулировать и задачу нахождения ресурсов для производства know how. (Мы в данном случае оставляем в стороне ключевую социально-экономическую проблему — как обеспечить приоритетное использование имеющихся средств для приоритетного развития «человеческих качеств», вообще Человека).

Мировой (и наш собственный, в том числе) опыт знает примеры решения каждой из этих задач. Следовательно, в принципе мы от абсолютно фантастической задачи перешли к блоку задач, в принципе имеющих решения. Годятся или нет такие решения, возможны и целесообразны ли они для России нового столетия (автор уже слышит вопли своих коллег-преподавателей: мы и так работаем за гроши, а вы нас и этого лишить хотите!) — это уже другие вопросы. К тому же не будем забывать о возможности нахождения и качественно новых решений (в ХХ веке не только СССР, но и «цивилизованный мир» нашел сотни, тысячи новых институтов и механизмов решения прежде, казалось, абсолютно неразрешимых задач, вплоть до создания единой государственной системы из стран, развязавших между собой две чудовищных мировых войны).

Пока мы вопрос о поиске решений не ставим. Мы продолжаем уточнение задач.

Впрочем, уже сейчас укажем на одно из возможных направлений поиска таких решений. В самом деле, очевидно, что ресурсы для развития образования и науки нам заинтересованы предоставлять те структуры, кто знания главным образом не производит, а покупает (конкретно это — страны третьего мира, но не только они). Эти структуры согласятся передавать нам ресурсы для образования и науки дешево (по ценам, которые будут радикально ниже, чем мировые) или бесплатно, при условии, что они гарантированно через оговоренный срок получат от нас образованных специалистов и know how… также по низкой (в сравнении с мировыми) цене или бесплатно, так что в конечном итоге это обеспечит им в обмен на единицу ресурсов большее количество знаний и образованных лиц, чем при взаимодействии с ТНК по ценам мирового рынка.

Для нас же этот механизм может быть выгоден в том случае, если мы производим такой товар, который мы, передавая покупателю, не теряем сами. Как известно, знания являются именно таким «товаром»: затраты на производство know how для одного потребителя и для нескольких (в пределе — для всех) одинаковы, т. е., продав знания одному, другим их можно отдать бесплатно (или можно использовать механизм равного распределения издержек⁵ между всеми получателями новых знаний, радикально снизив их цену для отдельного покупателя). Следовательно, производя знания для третьей страны за ее деньги, мы производим их и для себя (и для всех наших друзей) бесплатно. Плюс к этому мы получаем у себя на Родине такой «побочный» (а на самом деле — главный для общества будущего) результат, как развитие творческих способностей и самореализация всех тех, кто эти знания производил и кто у них при этом учился. Для того, чтобы «заработал» этот механизм, нужны всего лишь такие «пустяки», как отсутствие частной собственности на know how и доверие к нашей стране как гарантированно выполняющему свои обязательства партнеру, способному создавать новые знания и «человеческие качества» на высочайшем мировом уровне. Но это уже проблема обеспечения второго (из названных выше) условия реализации опережающего развития нашей страны в мировой экономике.

Со вторым условием — созданием институтов и механизмов преодоления существующей ныне монополии глобальных игроков — дело обстоит еще сложнее. Для прорыва на мировые рынки (особенно высокотехнологичной продукции) известными в настоящее время методами необходимы ресурсы еще более масштабные, чем для решения первого блока задач. Основной институциональной формой продвижения в массовых масштабах товаров и услуг на мировые рынки ныне являются транснациональные корпорации, объемы капиталов которых составляют от нескольких десятков до нескольких сотен миллиардов долларов. Такая страна, как Россия, даже при условии супермонополизации своего экспорта, вряд ли сможет создать хотя бы несколько достойных ТНК в несырьевых сферах.

Следовательно, как и в первом случае, необходимо начать с иной постановки задачи. Сформулируем ее так: какие институты и механизмы могут обеспечить продвижение знаний и новых технологий в мировую систему (заметим: мы слово «рынок» не случайно заменили более широким понятием: «социально-экономическая система»), не требуя для этого значительных финансовых ресурсов? Эта задача имеет как минимум два простейших решения (они могут взаимно дополнять друг друга).

Первое: это может быть система бесплатного (или существенно более дешевого) распространения знаний, know how и новых технологий. Вопрос — зачем такой способ продвижения наших разработок в мировую систему может быть нужен нам (кстати, существенно: кому именно — нам? автор в данном случае размышляет о гражданах, а не бизнесе или государстве) — мы пока оставим без ответа, отметив, что ответ на него у нас есть. Пока что отметим, что даже бесплатные или дешевые знания и иные культурные ценности мы сможем распространять в широких масштабах только при условии высокого престижа нашего образования, науки, культуры, доверия и уважения к ним⁶.

Второй: развитие экспорта должно идти в тех сферах, которые не могут быть монополизированы ТНК или аналогичными институтами (простейший пример — информационная сеть Интернет).

Позволю себе в качестве примера, анонсирующего будущие ответы на эти вопросы, маленькую фантазию: представьте себе, что произойдет, если в Интернете будет создана система бесплатного (или очень дешевого) распространения программного обеспечения, превосходящего по своим возможностям то, что предлагает Майкрософт (и совместимого с существующим)⁷, подкрепленная бесплатным (или очень дешевым) дистанционным обучением программированию и иным дефицитным специальностям с высокой котировкой получаемого в этой сети диплома; а если все это дополнить бесплатным распространением систематически вырабатываемых несколькими миллионами ученых патентов в самых различных областях… — Каков будет престиж (и все вытекающие из этого в современном мире знаний блага) ассоциации (страны), создавшей такое?

А теперь вернемся на грешную землю. Для реализации названных сверхзадач необходима экономика, работающая на новые, не коммерческие в узком смысле слова цели при затратах на разработку и «доставку» новых знаний качественно более низких, чем у нынешних ТНК.

Итак, мы вновь переформулировали задачу (условие № 2). Теперь она звучит так: какими могут быть социальные и экономические механизмы, обеспечивающие создание и распространение знаний в мировых сетях на принципах общедоступности с затратами финансовых ресурсов качественно более низкими, чем у господствующих в настоящее время разработчиков (как правило — ТНК)? — Согласитесь, что поиск ответа на этот вопрос выглядит уже более рациональным, нежели задача создания сотен ТНК такой страной, как Россия.

Ключ к решению этой задачи лежит в интеграции (1) механизма распределения издержек на неограниченные по своему содержанию ресурсы (а всякое знание по своей природе есть неограниченный ресурс — его может «потреблять» сколь угодно широкий круг лиц, от знания «не убудет»); (2) отказа от присвоения интеллектуальной ренты корпорацией-собственником нового знания и (3) ориентации творческой части работников преимущественно на постиндустриальные (постматериальные) стимулы (свободное время, самореализация в деятельности, престиж и т. п.) при условии обеспечения им рационального уровня утилитарного потребления (условно примем его равного потреблению университетского профессора в Западной Европе или США).

По поводу последнего позволю себе комментарий: условием «задействования» таких стимулов в достаточно широких масштабах является формирование качественно отличной от существующего ныне «общества потребления» с имманентно присущим ему «рыночным фундаментализмом» социально-экономической атмосферы. В том сообществе, где преимущественно работают, общаются и получают общественную оценки прогрессоры (мы эту сеть назвали выше Новой Касталией) престиж новаторства, творчества, знаний и культуры должен быть (в общем и целом) выше престижа денег и власти. Как и повсюду в данном разделе, мы не обсуждаем реалистичности этого предположения; мы лишь фиксируем его как одно из необходимых условий реализации стратегии, позволяющей совершить России (как гипотетической геополитической «прародине» Новой Касталии) качественный скачок к новым технологиям, экономике и обществу.

В сочетании с отказом от огромных потерь, связанных с (1) трансакционными издержками на охрану прав интеллектуальной собственности, (2) сверхприбылями ТНК, занятых в этих сферах, (3) расходами на маркетинг (они составляют до 20-30% издержек ТНК), все это может дать качественно новый уровень эффективности использования ограниченных материальных ресурсов для развития новой общедоступной и качественно более дешевой (а во многих случаях, о чем — ниже, бесплатной) сети распространения знаний и образования.

Вопросы, кому и зачем она нужна, повторю, мы прокомментируем в следующем разделе.

Третье из названных выше условий мы пока что вообще оставим без комментария: ниже, при рассмотрении средств реализации стратегии опережающего развития, мы специально покажем, как именно может социально справедливо решаться задача ускоренного развития экономики при условии существенного изменения социально-экономических и общественно-политических форм этого прогресса.

 

 

* * *

А сейчас подведем промежуточный итог. Кажущиеся в принципе неразрешимыми задачи качественного скачка в деле развития нашей страны по траектории, выводящей нас через 10-15 лет на уровень наиболее развитых стран, мы логически трансформировали (рассматривая проблему как теоретическую, «инженерно-конструкторскую», а не социально-политическую) в систему в принципе решаемых проблем, а именно:

• ориентации в социально-экономическом развитии на те сферы, где не только необходим, но и в принципе единственно возможен качественный скачок в развитии в течение ограниченного времени, а именно — образование, науку и культуру;

• обеспечения приоритетного развития образования, науки и культуры главным образом за счет качественно более дешевых (а во многом — получаемых бесплатно) ресурсов (напомню, их нам будут давать в расчете на то, чтобы с гарантией получить в будущем бесплатные или качественно более дешевые, чем предлагаемые ТНК, знания и образовательные услуги);

• обеспечения приоритета постматериальных стимулов для творческих работников при создании открытого сообщества с качественно новой атмосферой приоритета и престижа новаторской, образовательной, художественной деятельности;

• создания новых институтов и механизмов распространения знаний и образовательных услуг (общедоступные, основанные на распределении издержек, предполагающие отказ от интеллектуальной ренты и т. п. сети знаний), разрывающих порочный круг монополии ТНК на развитие знаниеинтенсивной экономики.

Напомню, что выше речь шла лишь о формулировке определенного «социального заказа» к стратегии опережающего развития. Мы все наши рассуждения строили выше по принципу «от обратного», задавая себе вопрос: при реализации каких условий (формировании каких отношений и институтов, быть может, как мы писали в начале, совершенно фантастических) задача превращения России в одно из ведущих в технологическом, экономическом и гуманитарном отношении государств мира окажется в принципе разрешимой?

Как мы постарались показать выше, она действительно разрешима, и при условиях в принципе отнюдь не фантастических, а вполне реальных. Необходимо «всего лишь» создать систему, стимулирующую приоритетное развитие свободной творческой деятельности в России и новый тип мировых социально-экономических отношений (хотя бы в некоторых, достаточно значительных, «анклавах»-сетях современной глобальной системы). Конечно, с социальной (в том числе социально-политической) точки зрения эта задача пока выглядит крайне трудно разрешимой, но это другой вопрос. Сейчас же, после этих пространных вводных замечаний, мы можем обратиться к пояснениям по поводу развития общедоступных сетей знаний как «материальной базы» Новой Касталии.

Общедоступные сети знаний (культурных благ): новый тип отношений, обеспечивающий возможности прорыва
(зачем и кто будет «выращивать» Новую Касталию)

Как мы уже писали, ныне достаточно широко известны положения о развитии «общества знаний» как новом этапе развития экономики и общества, на котором существенно изменяются все фундаментальные характеристики материального производства, хозяйственных и иных социальных отношений. Основные ресурсы развития этого общества становятся неограниченными и непотребляемыми (как, например, законы Ньютона и романы Толстого), наиболее значимым трудом становится новаторская деятельность… — перечень легко продолжить. В рамках нашей гипотезы несложно показать, что для развития этого мира одним из важнейших ресурсов и средств могут стать (и отчасти уже становятся) общедоступные сети знаний (или, используя предложенную выше терминологию, культурные сети). Речь идет о формировании («гражданами» Новой Касталии) общедоступных и бесплатных сетей (прежде всего — информационных, «виртуальных», но обязательно дополняемых «живым», непосредственным общением на различного рода форумах, от локальных до всемирных, типа Мирового социального форума в Порту-Алегри), в которые новаторы передают (опять же безвозмездно) свои разработки, которыми может свободно и бесплатно пользоваться любой гражданин Земли.

Естественно, главными в данном случае остаются вопросы: кто же станет «гражданами» этого мира; какие институты (какие государства) возьмут его под свою опеку? Иными словами, зачем и кому может быть выгодно развитие таких общедоступных сетей, требующих значительных вложений за счет государственных, общественных или иных трансфертов?

Прежде чем предложить ответ на это вопрос, требуется понять, что эта выгода будет иметь существенно иную, чем ныне, природу. И вот здесь нам придется начать с некоторого отступления.

Дело в том, что для Новой Касталии (в строго научных работах я этот мир назвал креатосферой — сферой «жизни» творческой деятельности, ее результатов, в частности, знаний и других культурных благ, ее субъектов и отношений между ними) характерна иная, чем в рыночной экономике, система ценностей и целей развития. Ими становятся мера развития творческих способностей, возможности со-творчества и свободное время граждан. Причем — и это существенно! — любых граждан любой страны: в мире креатосферы классовый подход «не работает» (хотя он, естественно, сохраняет свое значение для господствующего ныне мира реальных социальных отношений⁸).

Критерии прогресса, «выгодности» здесь видоизменяются в еще большей степени, чем при переходе от феодальных королевств и империй к буржуазным республикам.

Позволю себе некоторую историческую параллель с отказом от феодальных перегородок. Напомню: для рубежа перехода от феодальной раздробленности к открытому рыночному пространству был характерен любопытный парадокс. Логика феодальной жизни требовала взимания ренты за пользование дорогами графства (баронетства, княжества), что обусловливало действие правила «Что с воза упало, то пропало». Каждый сеньор стремился как можно четче и жестче охранять свои границы, чтобы никто не смог бесплатно воспользоваться его территорией. Первые буржуазные республики предлагают прямо противоположную, с точки зрения частного собственника территории (графа, барона) совершенно нерациональную логику: сделать проезд бесплатным, да еще и помочь развитию транспортных коммуникаций, построив за свой счет хорошие дороги. И кто же выиграл? Рациональные, защищающие по старинке феодальную частную собственность бароны или новые буржуа?

Не таков ли и нынешний вызов новой эпохи, требующей «открыть дороги» для свободного движения информации и знаний, отказавшись от устаревших перегородок частной интеллектуальной собственности?⁹

Разовьем это сравнение (оно, конечно же, не есть доказательство, но как иллюстрация весьма полезно). В самом деле, возникшие в результате распада аристократических королевств небольшие буржуазные республики (например, Нидерланды) по феодальным критериям были регрессом: ни для короля и его наместников, ни для аристократии процесс их образования не был выгоден. Более того, сильным — по феодально-имперским меркам — государством Нидерланды первоначально (в «краткосрочном периоде», сразу, непосредственно) не стали. Но распад Испанской империи и крах блестящего феодального двора были прогрессом для «третьего сословия», для торговли и промышленности (критерии второстепенные с точки зрения аристократии).

Подобно этому, переход к общедоступным сетям знаний и других культурных благ в «краткосрочном периоде», сразу и непосредственно не даст государствам или ассоциациям, их внедряющим, коммерческих, геоэкономических или геополитических выгод. Он даст «всего лишь» б?льшие возможности для со-творчества всем потенциальным и актуальным пользователям этих сетей, а их создателям принесет первоначально лишь издержки и «головную боль», связанные с созданием и обеспечением функционирования этих новых механизмов.

Тогда в чем же может состоять заинтересованность тех или иных институтов (и каких именно?) в создании таких сетей?

Исходя из сказанного выше (в том числе — о новых системах ценностей и критериев прогресса) на создание общедоступных сетей знаний могут пойти те ассоциации, для которых наиболее значимыми (сопоставимы с издержками, которые им предстоит нести) станут качественно новые результаты. Какие конкретно структуры могут пойти по этому пути? Возможно — государства, возможно — неправительственные международные организации и новые социальные движения, возможно — интернациональные движения или даже сети, например, «альтерглобалисты». В идеале могла бы сложиться некоторая конфигурация всех этих агентов, которую мы и назвали Новой Касталией.

А теперь попробуем систематизировать те результаты, которых может достигнуть наша гипотетическая Новая Касталия.

Во-первых, к числу ожидаемых результатов развития таких сетей относится рост престижа и приоритета данной ассоциации (в том числе, государства-прогрессора) в среде новаторов (мирового научного, конструкторского, воспитательного, образовательного, художественного, экологического сообществ, различного рода неправительственных организаций, занятых социальным творчеством и т.п.). Последнее может стать основой культурно-творческой эмансипации, превращающей Новую Касталию (и институты, ее поддерживающие, в идеале для нас — российское государство) в «Землю обетованную» культурных и социальных прогрессоров всего мира. Оборотной стороной такой эмансипации стала бы мирная и, более того, приветствуемая широкой общественностью «креатосферная экспансия» данного сообщества (страны, ассоциации). Замечу, что для страны, выбравшей эту стратегию, она может принести уже вполне осязаемые геополитические и иные выгоды. Если такую эмансипацию инициирует некоторое государство, то оно (даже если на время забыть о высоких креатосферных ценностях) в «прагматическом» отношении могло бы ожидать:

• роста своего престижа и распространения своего культурного, образовательного, идейного и т. п. влияния (например, бесплатное образование и распространение know how преимущественно на русском языке вызовет мощную волну интереса к нашему языку и культуре, что будет немало способствоать культурно-творческому престижу нашей Родины) в среде новаторов и профессионалов, которой в «обществе знаний» принадлежит все более значимая, а в перспективе — определяющая роль; напомним, что престиж и «сфера влияния» в современном мире — это еще и пост-материальные ценности, «производством» которых занимается целая отрасль;

• подавления (опять же таки исключительно мирными и неконкурентными, нерыночными методами) деятельности коммерческих сетей и производителей знаний на платной основе, т. е. «конкурентов» общедоступной сети по борьбе… нет, не за деньги и доход, а за влияние на новаторов, профессионалов, ищущих возможностей обучения молодых людей и т. п. (а это одновременно будет и средством «выдавливания» коммерческих и распространения некоммерческих ценностей, что для свободных ассоциаций и есть один из результатов);

• превращения данного социума в центр развертывания подлинной культуры как альтернативы масс-культуре и критической системы новостной информации, альтернативной нынешнему масс-медийному пространству;

• распространение, — особенно среди творческой, ищущей части общества, молодежи, — новых нерыночных альтернативных ценностей, целей и мотивов, т. е. в конечном итоге все то же выдавливание своих соперников (по борьбе за Человека и граждан, за Природу и Культуру) как носителей менее доступных (платных) и пользующихся все меньшей притягательностью благ.

Во-вторых, одним из наиболее значимых достижений общедоступных сетей знаний (культурных благ, включая know how, новые технологии, образовательные услуги, произведения искусства, новые социальные технологии и формы организации общественной жизни, в частности, управления, новые способы решения экологических проблем и т. п.) является их способность к акселерации научно-технического и социокультурного прогресса.

Прежде чем прокомментировать этот пункт, заметим, что этот прогресс будет распространяться на всех и доставаться всем, причем бесплатно (как тут не вспомнить знаменитый «Пикник на обочине» братьев Стругацких с финальным пожеланием главного героя, прошедшего через все муки ада: «Счастье всем и задаром»; конечно, прогресс — это еще не счастье, но, по меньшей мере, одна из его важнейших предпосылок). Выгода же создателей и «хранителей» сети будет лишь косвенной: им тоже будет доставаться все, что получают и другие, но не более того. И все же выгоды от создания и поддержания сети получаются немалые:

• научно-технический прогресс при прочих равных условиях (о его издержках и социальной форме пока «забудем») повышает производительность труда и уровень благосостояния, плюс (и это для нас особенно важно) объем рационально используемого свободного времени. То, что авторы новшеств не получают ренты от эксклюзивного использования новшества, не отменяет того, что они получают выгоду от роста вызываемого его внедрением производительности труда. При этом денежный доход может не увеличиваться или даже — вследствие снижения цен — сокращаться, но свободное время будет расти, содержание труда обогащаться (иной тип прогресса участниками общедоступной сети будет, скорее всего, просто отвергаться), уровень культуры граждан — повышаться, т.е. будут достигаться именно те цели, ради которых создается сеть. С прагматической точки зрения существенно, что ассоциация (государство), инициирующая такой тип развития, будет (и это достаточно очевидно) постоянно упрочивать свой престиж как лидер мирового научно-технического, культурного, образовательного и т. п. прогресса;

• общедоступное и бесплатное образование станет условием максимально полного использования главного потенциала современного экономического и социального развития — способностей человека, «человеческих качеств». Общедоступность же образования даст один из важнейших (и иными способами вообще не достижимых) эффектов — возможность «задействования» любых талантов и способностей для любого и каждого гражданина. Последнее станет гарантией (настолько, насколько они здесь вообще возможны: личность «человека творческого» по определению свободна) того, что человеческое сообщество не «потеряет» новых Энштейнов или Моцартов только потому, что они родились в семье крестьянина в Бангладеш, а не представителя среднего класса «золотого миллиарда»;

• новые возможности решения глобальных проблем, в том числе за счет (1) утилизации тех достижений прогресса, которые служат целям сети (а среди них одной из приоритетных по определению является, например, гармоничное сотрудничество с природой, т. е. решение одной из наиболее опасных глобальных проблем) и (2) выравнивания уровней развития стран и социальных слоев вследствие свободного доступа к знаниям, технологиям, образованию. Последнее заслуживает некоторого комментария: как мы уже писали в другом месте и по другому поводу¹⁰, так называемый «мировой терроризм» является одним из неизбежных следствий неравномерности экономического и социального развития, сопровождаемого к тому же культурным и информационным империализмом. В свою очередь, этот «терроризм» вызывает не только человеческие и нравственные потери, но и огромные растраты материальных ресурсов: известно, что одним из следствий атаки на Всемирный торговый центр и Пентагон 11 сентября 2001 г. стало ассигнование 40 млрд. долларов на решение вызванных этим проблем. Потенциальная возможность предотвращения этих жертв (действительностью эта возможность становится по мере изменения социальных отношений, снятия нынешней модели глобализации) вследствие открытости для каждого возможностей прогресса в рамках общедоступных культурных сетей (а те же 40 млрд. долларов — это более чем достаточно для первого этапа развертывания такой мировой сети) может стать одним из каналов сокращения человеческих и материальных потерь, вызываемых ныне, в том числе, неравномерностью социокультурного и научно-технического развития;

• открытость сети к социальным, а не только научно-техническим и т. п. новациям (в том числе — в области управления) в потенции создаст предпосылки для наиболее эффективного использования уже имеющихся в распоряжении человечества ресурсов, включая рационализацию свободного времени…

В-третьих, такая общедоступная сеть (т. е. моделируемая нами Новая Касталия) получит возможность своего постоянно расширяющегося самовоспроизводства (самомультипликации) при все сокращающейся внешней «подпитке» по мере развертывания следующих взаимозависимостей:

1. свободное распространение научных, технических, образовательных продуктов приведет к общему повышению и относительному выравниванию уровней развития, что не только будет способствовать, как мы уже отметили, снижению напряжений в области глобальных проблем, но и обеспечит мультипликацию достижений каждого из участников кооперации (косвенным подтверждением этого служит известный факт: большая часть мировой торговли и инвестиций — это обмен внутри развитых государств, им выгоднее кооперироваться друг с другом, чем с третьими странами);

2. бесплатный доступ в сеть возможен (как уже было отмечено) лишь при условии бесплатной передачи в нее своих новаций. Через несколько воспроизводственных циклов сеть будет работать почти полностью на бесплатной основе (к вопросу, где и как будут при этом «зарабатывать на жизнь» новаторы, мы вернемся ниже);

3. сеть становится механизмом формирования у ее участников приоритета не-утилитарных ценностей и потребностей (главный стимул и потребность — самореализация в творческой деятельности при уровне потребления не выше рационального). Граждан с иными мотивами данная сеть будет либо «заражать» новыми ценностями, либо «самовыдавливать» их как чуждые элементы, ибо с приоритетом не-творческих потребностей престиж в такой сети получить и сохранить невозможно. Существенно, что сеть будет «заражать» такими ценностями прежде всего молодежь, причем преимущественно наиболее талантливую и открытую к поиску и диалогу молодежь из относительно бедных слоев относительно бедных стран. Для нее это будет к тому же и способ защиты от культурного империализма и манипулирования со стороны ТНК и иных глобальных игроков; сеть же, заметим a propos, тем и отличается, что она открыта и неиерархична, не имеет «центра» и потому манипулировать кем-то не может иначе как путем «самовоспитания» у ее участников системы ценностей, мотивов, способов жизнедеятельности, адекватных для жизни в этой сети;

4. сеть в принципе может формироваться и жить лишь как открытая, и потому ее экспансия в принципе так же неограниченна, как и креатосфера. Более того (и это крайне важно!), сеть открыта для любых креатосферных инициатив, для любого новаторства, включая непрофессиональное (социальные новации, которые доступны любому — садовнику, дворнику, активисту комитета местного самоуправления, экологического, потребительского, молодежного и т. п. союза; работнику любого уровня, начиная от домохозяйки, предлагающей новый рецепт и рабочего-рационализатора, педагогов и воспитателей всех уровней и т. п., — о критериях ценности, «отбора» знаний и новаций см. ниже). В силу этого Новая Касталия принципиально общедоступна и как таковая «заразительна»; в ней нет ни денежного, ни образовательного, ни какого-либо иного (гражданство и т. п.) «ценза».

* * *

В названных выше особенностях этой сети по сути дела кроется и ответ на вопрос: каковы будут стимулы и мотивы участия в такой сети для новаторов («поставщиков» знаний и иных культурных благ в сети), которым придется в случае принятия «гражданства» Новой Касталии добровольно отказаться от частной собственности (но не от культурно-творческого приоритета — он сохраняется) на свое произведение и, следовательно, от возможности получения интеллектуальной ренты?

Для начала замечу, что такой частной собственностью (на знания и т. п.) ныне, как правило, обладают не творцы, а корпорации, их нанимающие (так, патент на программные продукты Майкрософта принадлежит не их создателям, а этой корпорации, причем интеллектуальную ренту в данном случае получает прежде всего Билл Гейтс — этот «барон» нового образца, использующий высокооплачиваемых интеллектуалов-крепостных, продавших «сеньору» свой талант и, тем самым, душу). Но если забыть об этом, то вопрос окажется весьма жестким: ведя диалог с общедоступной сетью, творец может сильно проигрывать в материальном отношении. В чем же он выигрывает?

Во-первых, входя в эту сеть, он получает гарантию, что его произведение будет доступно всем (что для творца, работающего в условиях частной собственности, есть большая проблема: например, врач, создавший новое лекарство, знает, что его не смогут купить многие потенциальные пациенты, особенно в бедных странах, поскольку оно дорого, а в этой высокой цене большая часть — плата за патент).

Во-вторых, он получает любые необходимые ему ресурсы, имеющиеся в сети, бесплатно и с гарантией доступа к ним и всем новым разработкам и достижениям в любое время.

В-третьих, он получает не зависящие от его доходов, места в иерархии и т. п. престиж, уважение, имя, возможность найти последователей, учеников и критиков в Новой Касталии — наиболее важной (и постоянно развивающейся по мере самовоспроизводства и роста таких сетей) среде новаторов и творческих личностей, а это — стимулы едва ли не главные для такого типа людей.

В-четвертых, творец может работать на сеть как бесплатно (и это будет правилом для большинства лиц, занимающихся творчеством не постоянно и готовых отдавать свои разработки ради получения не-денежных результатов, и имеющих доходы из других источников), так и на основе гарантированного удовлетворения своих рациональных потребностей, не попадая в зависимость от какой-либо корпорации или государства. Новая Касталия (т. е. сеть = его коллеги) сама автоматически проведет компенсацию его затрат. Это может осуществляться как через механизм распределения издержек, так и путем гарантированной оплаты постоянных созидателей ресурсов для сети.

В этой связи замечу: организация оплаты труда в университетских и академических структурах строится примерно таким же образом — гарантированный доход на уровне, близком к среднему в данной стране, при некоторых, в целом довольно необременительных, обязательствах. Это будет крайне выгодно как для творца (он сможет заниматься своим любимым делом, не отвлекаясь на проблемы бизнеса), так и для сети (которая в подавляющем большинстве случаев будет получать результаты, несравнимо б?льшие по ценности, нежели издержки на обеспечение рациональных потребностей ее агентов). Отличие этой системы от оплаты труда работников государственных вузовских и академических структур (где, кстати, уже сейчас действуют в чем-то схожие принципы: государство выделяет, например, математическому НИИ средства, которые используются самоформирующимся коллективом для производства текстов, которые они же сами в диалоге с коллегами оценивают) будет касаться «пустяка»: ее открытости и интернационального характера.

Впрочем, подчеркну вновь: главными для сети должны быть принципы добровольной бесплатной работы и компенсации затрат на основе принципа распределения издержек при финансировании технического аппарата сети за счет спонсорской поддержки (ассоциаций, государств, граждан).

Направления и ресурсы развития Новой Касталии

Выше мы, однако, оставили без ответа три весьма важных вопроса.

Первый: какими могут стать основные направления развития Новой Касталии?

На принципиальном уровне ответ на этот вопрос автор уже дал выше: это прогресс креатосферы. Однако данный принципиальный вопрос требует существенного уточнения: приоритетными для нашего проекта станут те виды творчества, которые в наибольшей степени адекватны решению задач гармоничного и свободного развития личности. В этом качественное отличие данного проекта от подавляющего большинства нынешних, прямо или косвенно ориентированных на решение иных задач: либо максимизации денежного дохода той или иной корпорации (как правило, за счет развития массового или «элитарного» потребления, в том числе масс-культурных, посреднических — финансовых и т. п. — трансакций и проч.), либо геополитического доминирования (милитаризм, борьба с мировым терроризмом, масс-медийные и идеологические войны и т. п.). В нашем же случае приоритетными становятся проекты, оттесненные на обочины прогресса или искусственно тормозящиеся нынешней моделью эволюции. Попробуем сделать первый набросок таких приоритетных сфер-направлений.

1. Общедоступные воспитание и образование, ориентированные, прежде всего, на формирование личности, а не профессиональных способностей. Это чрезвычайно широкая и общедоступная сфера творчества, включающая десятки миллионов человек, начиная с воспитателя детского сада и заканчивая университетским профессором. Акцент на воспитание показывает важность именно этого направления, что в полной мере согласуется с «уроками» деятельности самых разных великих педагогов, будь то Януш Корчак или Макаренко, «работавших» (уместнее было бы сказать «строивших совместный творческий диалог») с очень трудными молодыми гражданами.

2. Социально-творческие инициативы, направленные на развитие самых разнообразных форм самоорганизации и развития гражданского общества. Их уже сегодня известны многие тысячи: от опыта муниципальной «демократии участия» и латиноамериканских движений безземельных крестьян до сетей производителей свободного программного обеспечения (free software) и АТТАК. Принципиально важно, что эти формы творчества по своим параметрам ближе всего подходят к «правилам» Новой Касталии (бесплатная инициативная деятельность в рамках добровольных, открытых ассоциаций).

3. Подлинная (способствующая гармоничному развитию личности в диалоге с иными субъектами со-творчества) мировая культура¹¹. Замечу: подлинная культура находится в оппозиции и к масс-культуре (товарам, предназначенным для массового потребления), и к «элитной» культуре (товарам, предназначенным для элитарного потребления). Она предполагает распредмечивание («вытаскивание» человеческой сути, Истины, Добра и Красоты) музыки или книги… Такая культура сугубо не-элитарна. Она включает в себя широчайший спектр человеческих отношений, возникающих в процессе включения-действования, создания-слушания-видения доброй детской сказки или мифа; или кинофильма «Броненосец Потемкин», которому сопереживали десятки миллионов зрителей (и одновременно виртуальных участников восстания); или манифестации-карнавала Всемирного социального форума; или ставшего побудительным мотивом для данной статьи философского романа Германа Гессе — одного из любимейших писателей интеллектуалов ХХ века…

Есть и другая сторона этой медали: активнейшая экспансия масс-культуры как одного из ключевых (наряду с know-how) товаров глобального рынка и «маркетизация» культуры вообще создают мощные препятствия для развертывания альтернативного проекта распространения подлинной мировой культуры во всех ее проявлениях: от доброго детского мультика и бардовских песен до классической литературы и музыки. Формирование особого времени-пространства подлинной культуры (прежде всего — книг, а так же теле и радио-программ, интернет пространства) уже происходит, но оно чрезвычайно фрагментировано и очень слабо связано с педагогическими и социально-творческими сетями. Оно практически не имеет прогрессорской (отнюдь не только спонсорской) поддержки. Подлинная культура позиционирована как маргинальная и «не-стильная», «не-модная». Она, конечно же, в принципе не может и не должна быть «модной», однако она может быть и будет активно востребована каждым, ориентированным на прогрессорскую деятельность и образ жизни в рамках проекта, превращающего подлинную культуру в атрибут истинного касталийца, в противоположность нынешней гламурной культуре как атрибуту «продвинутого» яппи.

4. Ориентированный на развитие человеческих качеств научно-технический прогресс, идущий в направлениях, во многом противоположных тем, что востребованы современной эпохой «рыночного фундаментализма». Если оставить в стороне научные исследования в области социальных инноваций и педагогики (они уже были упомянуты выше как первоочередные), то далее откроется довольно хорошо известный круг приоритетов. К их числу относится, в частности, поиск альтернативных источников получения и сохранения энергии (ныне он искусственно тормозится завязанными на нефть и газ корпорациями и государствами); путей развития некоммерческого дистанционного образования и бесплатных информационных сетей; медицины для бедных (в отличие от нынешних исследований, ориентированных на продление жизни сверхбогатым); экологически чистого общественного транспорта (а это альтернатива автомобильной цивилизации) и т. п.

Эти четыре аспекта далеко не исчерпывают поля возможных инновационных проектов Новой Касталии. Они лишь указывают, какого типа приоритеты могут быть характерны для этой «сети сетей». Если же какое-либо государство возьмет на себя роль прогрессора именно этих, ныне «не популярных» направлений прогресса, оно «автоматически» станет центром широкого круга прогрессоров.

Продолжая жанр утопического конструирования, мы могли бы предположить, что, взявшись за такого рода инновации, Россия могла бы стать «родиной» альтернативных международных прогрессорских проектов. В этом случае «российская экспансия» была бы экспансией не наших нефти и вооружений, даже не русской культуры, а, скажем, международной сети поддержки подлинной культуры. Это была бы программа поддержки любых проектов развития Культуры для Человека, открытых для использования любым представителем человеческого сообщества (пофантазируем: почему бы не предложить гранты настоящим мастерам культуры — музыкантам, художникам и т.п., — работающим в стиле «передвижников», приближая художественное творчество к тем, кто «внизу» отчужден от него ныне более, чем когда либо; или создателям доброго кино; или… — впрочем, идея понятна, а дальше фантазии у каждого будет довольно).

Другим проектом могли бы стать гранты педагогам (работающим, опять же, в любой стране мира), развивающим обучение в рамках традиций, созвучных идеям Корчака или Макаренко.

Третьим — финансирование временных творческих коллективов, занятых разработкой некоммерческих технологических проектов…

Что касается ресурсов для этих проектов, то о том, где их взять, мы специально будем размышлять ниже, но уже сейчас заметим: даже такая небогатая страна, как Россия, потратив на эти цели суммы, равные стоимости земли и особняков в районе Рублевки (и/или обложив прогрессивным подоходным налогом буржуазию¹²), могла бы предложить миру касталийцев гранты на 20-30 млрд. долларов¹³, а это около миллиона (!) педагогических, социальных и т. п. проектов для касталийцев.

Почему мы должны эти деньги давать всем, а не только россиянам? Да потому, что, реализуя эти проекты с самого начала как международные, мы ничего не теряем (все продукты касталийских инноваций как общедоступных по определению достаются и нам, в той же мере, как и всем остальным), выигрыш же огромен: мы подключаем к этим проектам таланты всего мира, а не только России. Кроме того, деятельность касталийцев в качестве побочного эффекта («забудем» на время о подлинных целях развития человеческих качеств каждого, в том числе россиян) дала бы огромный рост международного престижа нашей Родины, а следовательно, и огромный геополитический и геоэкономический выигрыш.

Наконец, достаточно легко предположить, что если мы начнем такого рода активность в таких (десятки миллиардов долларов) масштабах, то у нас тут же появятся «конкуренты» (как минимум из ряда социал-демократических стран Западной Европы, уже ведущих такую деятельность), что вызовет цепную реакцию саморасширения сетей Новой Касталии. В перспективе — рождение нового типа геополитического соперничества: какая страна (корпорация и т. п.) внесла больший вклад в развитие таких проектов, чьи проекты оказались результативнее и т. п.

И еще раз подчеркну: главный выигрыш от таких проектов достанется не касталийцам (они будут как раз работать по преимуществу бесплатно или за среднюю для данной страны зарплату, отказываясь от собственности на их разработки, а значит и от гонораров за изобретения, интеллектуальной ренты и т. п.). По большому счету, человечество будет получать эти результаты почти задаром (во всяком случае, намного дешевле, чем от High-Tech корпораций, в цене на продукцию которых огромную долю составляет именно интеллектуальная рента).

Все это чистая фантазия? Да, это утопия. Но это утопия, которая имеет (1) содержательное обоснование и (2) немало реальных прецедентов такой деятельности (сектор различного рода НПО и общественных движений растет в течение последних десятилетий быстрее, чем частный и государственный сектора, а масштабы его деятельности приближаются к полусотне миллиардов долларов).

А теперь добавим несколько ложек дегтя в эту бочку утопически-сладкого меда.

Второй — очень «вредный» — вопрос, связанный с проблемами генезиса Новой Касталии, я бы сформулировал так: могут ли предоставляемые сетью потенциальные возможности превратиться в реальные и не станут ли этому препятствовать господствующие ныне институты (от корпораций, заботящихся о сохранении коммерческой тайны, и государств, оберегающих оборонные секреты, до творцов, желающих получать не только компенсацию издержек, но и интеллектуальную ренту)? Очевидно, что для этих институтов не просто чужды, но прямо противопоказаны предлагаемые выше принципы общедоступной культурной сети.

Сразу же подчеркнем, что предлагаемая нами модель Новой Касталии находится в фундаментальном противоречии с фундаментальными принципами господствующей ныне социально-экономической, политической и культурной организации, а именно — отношениями глобальной гегемонии корпоративного капитала (более примитивно — законами частной собственности и рынка эпохи глобализации). Развитие такой сети (а в потенции — оговорим это сразу — таких сетей может и должно быть много и разных) возможно лишь как «внесистемное», «плывущее против течения» (мы используем язык западных интеллектуалов) явление. Кто и почему может в условиях глобальной гегемонии инициировать и поддерживать развитие такой сети (сетей) — это вопрос принципиально важный. Принципиальный ответ на него уже был дан выше. Сейчас пора его конкретизировать. На наш взгляд, возможны следующие потенциальные инициативы:

• со стороны общественных организаций и движений (особенно так называемых «новых социальных движений», например, «альтерглобалистских»¹⁴), ориентированных на реализацию тех же целей, что и сеть;

• со стороны какого-либо государства (или их союза), реальной высшей целью геополитики которого станет совокупность ценностей, сходных с ценностями сети;

• единство таких сетей и государства (государств) как оптимальный вариант.

Возможно ли появление таких субъектов как достаточно мощных, чтобы противостоять глобальной гегемонии капитала, — этот важнейший вопрос мы в данном тексте рассматривать не будем, ибо это вопрос конкретно-политический, а потому выходящий за рамки данного текста¹⁵. Но подчеркнем, что в уже называвшихся других работах мы предложили авторский вариант ответа и показали: ключевыми проблемами сегодняшнего мира отчуждения являются социально-экономические и политико-идеологические; все сказанное выше о потенциале общедоступной Новой Касталии — не более (но и не менее) чем констатация наличия потенциально иных, более эффективных (но не в смысле прибыли отдельных институтов, — фирм или государств, — а в смысле б?льших возможностей развития «человеческих качеств»), чем рыночные и частнособственнические, механизмов создания, распространения и освоения (распредмечивания) знаний и культурных ценностей.

Третий вопрос - где взять деньги на создание и жизнедеятельность Новой Касталии и ее «граждан» — решается, как ни странно, проще.

Во-первых, принципиально возможны механизмы деятельности такой сети на принципах «самоокупаемости» (покрытия затрат, в том числе, возможно, на развитие сети, при отказе от присвоения интеллектуальной ренты). Наиболее очевидны механизмы распределения издержек и/или «абонентской платы», а так же добровольных пожертвований относительно обеспеченных пользователей сети. Такой паллиатив (переходная форма между частнособственническим, рыночным и бесплатным механизмами) наиболее вероятен в качестве практически реализуемого в обозримой перспективе варианта.

Собственно бесплатная общедоступная сеть возможна, как мы уже по сути дела показали, лишь в случае поддержки проекта со стороны либо сильных международных движений, способных добиться от глобальных игроков и «богатых» государств частичного перераспределения ресурсов на цели развития таких сетей (подобно тому, как профсоюзы и другие общественные структуры и левые политические силы добились бесплатного общедоступного образования и т. п. в рамках социальных государств), либо одного или нескольких государств. Это могут быть государства, (1) преследующие адекватные сети цели и (2) достаточно мощные для того, чтобы отвоевать «место под солнцем» в мире глобальной гегемонии корпоративного капитала. Такое государство (государства) может получить к тому же немалые прагматические выгоды: рост престижа и, как следствие, геополитического влияния в наиболее значимых для ХХI века средах новаторов, профессионалов, молодежи и др., т. е. потенциал креатосферной, творчески-новаторской, геокультурной «экспансии».

Более того, общеизвестно, что на протяжении ХХ века, да и ныне можно найти немало примеров создания институтов, во многом напоминающих предлагаемую нами сеть или, по крайней мере, примеров действий общественных организаций и других институтов на основе аналогичных принципов — принципов открытой, добровольной, работающей ассоциации.

Наконец, используя уже упоминавшуюся выше историческую параллель, можно сравнить этот будущий прорыв государств-«покровителей» сетей с успехами тех стран, что вступили на путь буржуазной эволюции, временно проиграв из-за отказа от феодальных привилегий (например, платы за провоз товаров по территории, высоких налогов на производителей и торговлю и т. п.), но выиграв в перспективе за счет новых факторов развития, в частности, роста благосостояния третьего сословия и развития промышленности. Мы можем ожидать, что страны, первыми вступившие на пути развития общедоступных сетей знаний (know how, образовательных, культурных и т. п. благ), неся первоначально значительные издержки, в перспективе станут лидерами нового типа общественного развития, обеспечив своим гражданам наибольшие преимущества в деле развития «человеческих качеств».

Точно так же, как страны, отказавшиеся от феодально-имперской экспансии и перешедшие к ускоренному развитию торговли и промышленности, выиграли в XVII-XIX веках, так в XXI веке выиграют страны, отказывающиеся от геоэкономической и геокультурной экспансии и переходящие к креатосферной, культурной «экспансии» (это слово не случайно взято в кавычки — речь идет о равноправном творческом диалоге на принципах общедоступности, а не о навязывании своих идей силой или путем манипулирования).

Автор очень надеется, — и делает со своей стороны для этого все возможное, — что одной из таких стран станет наша Родина.

* * *

В заключение позволю себе несколько оговорок.

Первая и самая важная. Напомню самому себе и уважаемым читателям о первой интерлюдии: а не следует ли нам бояться исполнения желаний? Если Новая Касталия станет реальностью, что она будет представлять собой на самом деле? Человечество знает массу примеров того, как проповедь христианских добродетелей оборачивалась мракобесием и инквизицией, а социалистических идеалов — сталинизмом. Не получим ли мы и в данном случае некий новый «орден меченосцев»?

Что ж, опасения вполне обоснованные. Всякий новый социальный проект (как и любой другой — научный, образовательный…) несет в себе немало угроз. И чем он масштабнее, тем больше угрозы. В этих условиях очень хочется спрятать голову в песок и положиться на стихийно развертывающиеся объективные процессы или провидение. Но вот в чем закавыка: социальное бездействие в эпоху назревших перемен или искусственное их торможение ведет к бедам и страданиям еще б?льшим, чем адекватные объективным вызовам и поддержанные прогрессорами действия масс. Так что вопрос на самом деле стоит так: насколько объективно необходимыми и своевременными могут стать шаги в направлении постепенного соединения уже существующих ростков Новой Касталии в единую сеть сетей?

Ну а угроза превращения в «орден» в данном случае как раз предельно мала, ибо данный проект с самого начала строится как сугубо открытый, общедоступный, добровольный. Что касается именно общедоступности, то еще раз подчеркну: дворник, по своей инициативе вырастивший цветы в убираемом им дворике, или рабочий, инициировавший бригадное самоуправление, гораздо больше касталийцы, чем догматически преподающий с равным усердием и марксизм, и либерализм профессор.

Вторая оговорка. О том, что в данном тексте должно было быть раскрыто, но было лишь упомянуто.

Автор выше слишком кратко аргументировал свое желание добиться того, чтобы именно наша Родина (а для меня это пост-социалистический мир в его и географическом, и социально-культурном измерениях) стала базой для развертывания проекта «Новая Касталия». Эта тема требует особого анализа; он частично уже содержится в работах моих коллег, а автором будет проделан позже. Что же до наиболее важной темы, прямо продолжающей данный текст, — вопроса о конкретном дереве целей и системе средств реализации стратегии опережающего развития, то данная проблематика уже была раскрыта в наших предшествующих публикациях, упомянутых выше.

И последняя, третья оговорка. Еще раз напомню, что данный текст был задуман и исполнен как интеллектуальная игра в жанре «российская утопия». Это особый жанр.

Он позволяет не прорабатывать вопросы, которые в других типах работ абсолютно важны. В частности, не рассматривать вопрос о социально-политических силах, способных реализовать этот проект, о том, как он соотносится с традиционными для социалистических учений проблемами реформаторских или революционных преобразований, необходимых для его реализации, и т. п. В данном тексте эти вопросы не поднимаются, но в других своих публикациях автор не раз к ним обращался, правда, в несколько другом (не «касталийски-утопическом», а политико-аналитическом) ключе.

Правила этого жанра позволяют быть не всегда абсолютно строго академичным в формулировках, не слишком утруждать себя научным аппаратом и «цифирью» etc.

Все это, однако, не означает, что я несерьезно отнесся к данной работе. Напротив, она для меня принципиально важна, и основные ее тезисы продумывались в течение последних трех лет. Что же до оформления, то б?льшая часть этого текста была написана по вдохновению, за неполных три дня, и мне не захотелось менять именно такой стиль…

1 Данный текст является сильно сокращенным вариантом работы, подготовленной автором. Полная версия отображена на сайте журнала «Политический класс».

2 См, в частности, нашу с А. Колгановым статью «От серых к алым» в журнале «Политический класс» (2005, № 2).

3 См., например, наши предшествующие статьи в журнале: «Политический класс» (2005, № 2), а так же следующие работы: «Глобальный капитал» (М., 2004), журнальные публикации: «Философия хозяйства», 2001, № 4-6; «Вопросы философии», 2002, № 5 и др.

4 Период «реформ» породил невиданный по своим масштабам поток программ спасения Отечества. Между тем ситуация в нашей стране продолжает оставаться трагической, а ни одна из предлагаемых программ не смогла привлечь к себе сколько-нибудь значительного общественного интереса (хотя некоторые из них имеют весьма солидную экономическую и организационную проработку). Одной из причин такого положения является, на наш взгляд, дефицит стратегического видения — крайне туманная прорисовка целей антикризисной политики или невольная подмена целей средствами. В этих условиях вдвойне актуальна выработка прежде всего идеологии, стратегической линии выхода нашей Родины из нынешнего кризиса в завтрашний, а не вчерашний день человеческого сообщества. Надо прежде всего найти ответ не на вопрос как выйти, но откуда и куда мы намерены и можем двигаться в стратегической перспективе (и уже исходя из этого, отвечать на вопрос — как?), а такая задача предполагает необходимость прежде всего размышлений, диалога с широкой общественностью. Что касается уже существующих документов, то для автора наиболее близки программные документы, разрабатываемые (и постоянно обновляемые) коллективами под руководством Л. Абалкина, С. Глазьева, Д. Львова и их коллег. Впрочем на наш взгляд, и эти документы чрезмерно копромисны и поэтому — несмотря на кажущийся парадокс этого суждения — нереалистичны: качественный скачок единственно может вывести Россию на путь перехода к социально ориентированной постиндустриальной экономике. Подробнее об этом — в 3-ей части уже названной нашей книги «Глобальный капитал» и в совместной с А. И. Колгановым работе «Теория социально-экономических трансформаций» (М.: ТЕИС, 2003).

5 Механизм «распределения издержек», принципиально позволяющий решить проблему компенсации затрат на создание интеллектуальных продуктов, хорошо известен специалистам. Суть его заключается в том, что затраты на создание нового интеллектуального продукта равномерно распределяются между его потребителями. Чем больше потенциальных потребителей информации, тем меньше будет цена доступа (т.е. чем выше «спрос» на такой «товар», тем ниже цена — принцип, обратный принципу рынка). Если затраты на создание какого-либо интеллектуального продукта (например, расписания пригородных поездов на данный год) составили 10 000 долларов, а на доступ к этому продукту поступило 1 млн. заявок, то каждый пользователь заплатит 0,01 доллара за доступ плюс расходы на техническое тиражирование носителей информации (подробнее об этом — в уже упоминавшейся книге «Глобальный капитал», с. 111-112).

6 Замечу также, что данный тип экспорта обладает еще одним преимуществом по сравнению с традиционным экспортом ТНК: при росте объема экспорта внутреннее потребление не сокращается, что повышает эффективность даже в узкоэкономическом смысле.

7 Во многом на сходных принципах ныне разрабатывается и распространяется система «Линукс».

8 О противоречиях взаимодействия мира отчужденных социально-экономических отношений и креатосферы автор подробнее писал в IV разделе уже упоминавшейся книги «Глобальный капитал».

9 Подробнее об этом в статье автора «Частная собственность устарела!» (Отечественные записки, 2005, № 1).

10 В частности, в нашей статье в «Политическом классе» (2005, № 7 и 8).

11 В данном случае культура понимается автором узко: как мир преимущественно художественного со-творчества, а не как вся креатосфера.

12 Замечу, что на протяжении всех реформ и доныне капитал бежит из России, где богатые платят (как и инвалиды) налог в 13%, в страны Западной Европы, где новые русские охотно отдают государству от 30 до 50% своего дохода и не считают, что их «ограбили».

13 Данные количественные оценки неоднократно давались академиком Д.С. Львовым

14 Об альтерглобалистском движении как позитивной альтернативе, предлагающей иную, нежели неолиберальная глобализация, модель интеграции и развития народов и культур нашей планеты, автор писал многократно, в частности, в журнале «Политический класс» (2005, № 7 и 8), а так же в книгах «Альтерглобализм. Теория и практика «антиглобалистского» движения» (М.: УРСС, 2003) и «Глобализация сопротивления» (М.: УРСС, 2004).

15 Автор отнюдь не боится обсуждать эту тему и опубликовал ряд текстов, в которых дал именно политико-идеологический ответ на этот вопрос (См., например, Бузгалин А. В. Ренессанс социализма, М.: УРСС, 2003). Просто в данном тексте, определенном как интеллектуальная игра в жанре «российская утопия», поднимать этот вопрос я счел некорректным.

НАСЛЕДНИКИ КПСС
(КПСС и левые в постсоветской России)

Андрей Сорокин

Несколько десятилетий понятие политической деятельности в нашей стране неразрывно было связано с правящей Коммунистической Партией Советского Союза (КПСС), которая фактически превратилась в элемент государственного аппарата с догматической и одновременно конформистской идеологией, жестким подчинением партийных низов верхам, внешней монолитностью. Несколько поколений выросло в абсолютной убежденности в незыблемости и неизменности данного порядка вещей. Но процесс нарастания социально-экономических и политических противоречий закостеневшей системы «реального социализма» в конце концов подвел к краху эту государственно-партийную модель. Пытаясь найти выход из сложившейся ситуации, господствовавшая номенклатура предприняла несколько попыток реформирования системы: от «наведения порядка и дисциплины» Ю. Андропова до «ускорения и перестройки» М. Горбачева. В 1988-89 гг., оценивая предшествующий опыт реформирования как неудачный, часть государственного и партийного руководства берет курс на умеренные политические изменения, развитие «управляемой» демократии и гласности. Однако процессы достаточно быстро выходят из-под их контроля. Рост политической активности охватывает не только широкие слои общества, но и правящую партию. Обостряется противостояние двух верхушечных номенклатурных группировок в руководстве КПСС — «демократической» и «фундаменталистской». Развертывается борьба между различными внутрипартийными течениями.

13 марта 1988 г. в газете «Советская Россия» появляется письмо вузовского преподавателя из Ленинграда Н. Андреевой «Не могу поступиться принципами», в котором содержится критика мер, направленных на десталинизацию общества. Это письмо было расценено как идеологический манифест антиреформаторских сил, попытка повернуть вспять процессы демократизации. После непродолжительного периода неопределенности, вызвавшего смятение в рядах либеральной интеллигенции, руководство КПСС через газету «Правда» дает жесткий ответ, что служит сигналом для массированной критики консерваторов в партийном аппарате. Тем не менее, письмо Н. Андреевой стало заметным этапом идеологического размежевания в обществе, открытым выступлением против линии руководства КПСС.

В мае 1989 г. Н. Андреева и ее сторонники создали Всесоюзное общество «Единство — за ленинизм и коммунистические идеалы». По мере развития «перестройки» и дезинтеграции КПСС среди сторонников «Единства» неоднократно поднимался вопрос о воссоздании Всесоюзной коммунистической партии большевиков (ВКПБ), но большинство считало этот шаг несвоевременным и призывало бороться с ревизионизмом в рядах КПСС.

15-16 июня 1989 г. создается Объединенный фронт трудящихся СССР (ОФТ СССР). В нем объединяются активисты, обеспокоенные «неправильным», с их точки зрения, ходом перестройки, кампанией по «дискредитации» марксизма-ленинизма и советской истории. Лидерами фронта на тот период стали народный депутат СССР В. Ярин, доктор экономических наук А. Сергеев, бывший главный редактор журнала «Коммунист» Р. Косолапов и др. В состав ОФТ вошли интернациональные движения (Интердвижения) Молдавии и прибалтийских республик, возникшие как реакция на рост национализма в этих регионах и требования выхода из СССР. Своей целью организаторы ОФТ считали борьбу за «коммунистические ориентиры перестройки» и «осуществление на практике ленинской декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа».

В апреле 1990 г. на базе российской организации ОФТ возникает движение «Коммунистическая инициатива» (ДКИ), целью которого становится формирование в рамках КПСС Российской коммунистической партии как альтернативы «предательскому» руководству КПСС во главе с М. Горбачевым. Эту инициативу поддерживает и часть консервативно настроенного партийного аппарата. После непродолжительного сопротивления высшее руководство КПСС было вынуждено согласиться на создание Российской республиканской партийной организации. 19-20 июня 1990 г. созывается Российская партийная конференция, которая конституировала себя как учредительный съезд Коммунистической партии РСФСР (КП РСФСР). Первым секретарем был избран консервативный партийный работник из Краснодарского края И. Полозков. Однако ДКИ не прекратило своей деятельности, а продолжало функционировать как одно из внутрипартийных течений.

В апреле 1990 г. рядом неформальных марксистских клубов была образована Марксистская платформа в КПСС (МП КПСС). В числе основных организаторов МП были Клуб марксистских исследований при МГУ (А. Бузгалин и А. Колганов), коммунистическая секция Московского партклуба (А. Пригарин и А. Крючков), Фонд социальных инициатив (С. Скворцов) и др. В отличие от «Единства» и ДКИ, Марксистская платформа, при всей своей неоднородности, объединяла коммунистов-антисталинистов, выступавших за творческое развитие марксизма, признававших необходимость демократизации общества и партии. Одновременно сторонники МП активно выступали против нарастающей антикоммунистической волны и пассивности партийной номенклатуры.

На другом фланге КПСС, в январе 1990 г. Всесоюзная конференция партклубов формирует Демократическую платформу в КПСС (ДП КПСС), которая провозглашает общедемократические лозунги и выступает за социал-демократизацию партии. В Координационный Совет ДП входят Б. Ельцин, Ю. Афанасьев, Г. Попов, Н. Травкин и др. Большинство этих людей в дальнейшей деятельности «платформы» участия не принимало. Первым, в марте 1990 г., ДП и КПСС покидает народный депутат Н. Травкин, ставший в мае 1990 г. лидером Демократической партии России.

Нарастание поляризации внутри КПСС по принципиальным политическим, идеологическим и социально-экономическим вопросам создавало реальную угрозу раскола партии на ее XXVIII съезде (июль 1990 г.). Раздавались призывы к созданию на базе КПСС социал-демократической и консервативно-коммунистической партий. Однако реформистски настроенное руководство КПСС во главе с М. Горбачевым, опасаясь при таком развитии событий потерять существующие рычаги власти и управления, не решились на столь радикальные шаги. Лидеры так называемого демократического движения Б. Ельцин, А. Собчак, Г. Попов, заявив о выходе из КПСС, не захотели возглавить сторонников Демократической платформы, предпочитая находиться вне партий. В результате часть сторонников ДП, оставшись без «вождя» и политической поддержки, заявила о выходе из КПСС и создала через некоторое время маловлиятельную Республиканскую партию России (лидеры — В. Лысенко, В. Шостаковский, С. Сулакшин). Другая часть Демократической платформы во главе с В. Липицким объединились в Демократическое движение коммунистов (ДДК). Позднее ДДК участвовало в создании Демократической партии коммунистов России (ДПКР) вице-президента России А. Руцкого, которая после событий августа 1991 г. была переименована в Народную партию «Свободная Россия» (НПСР). Республиканская партия и НПСР по своим идейным позициям вышли за рамки левого политического спектра.

Марксистская платформа и Движение коммунистической инициативы достигли на XXVIII съезде КПСС определенного успеха, который заключался в поддержке третью делегатов альтернативного проекта резолюции съезда, подготовленной членами МП и ДКИ. Несколько активистов этих движений избираются в состав ЦК КПСС и ЦК КП РСФСР. Однако нарастание социально-политического кризиса в стране и отсутствие четкой позиции руководства КПСС по возможным путям преодоления этого кризиса делают идею организационного и политического размежевания популярной и в этой среде. ДКИ заявляет о готовности стать правопреемником КПСС в случае ее развала или окончательного отхода от коммунистических принципов. В Координационном Совете МП постоянно ставится вопрос о необходимости организационного оформления. В июле 1991 г. в Минске «Единство» проводит учредительную конференцию Большевицкой платформы в КПСС (БП КПСС), на которой выражается недоверие М. Горбачеву и создается оргкомитет по созыву внеочередного XXIX съезда КПСС.

В июле 1991 г. ряд номенклатурных общественно-политических деятелей (А. Вольский, Н. Петраков, А. Яковлев и др.) объявили о создании новой центристской организации «Движение демократических реформ» (ДДР). Целью ДДР должно было стать объединение всех демократов как в рядах КПСС, так и вне ее. Однако последовавшие вскоре события сняли эту проблему, а попытка ДДР найти свое место в послеавгустовской России, в конечном счете, закончилась неудачей.

К началу 90-х годов все отчетливее проявляется союз части партийной номенклатуры с «национально-державным» движением, попытка заменить сталинскую версию «марксизма-ленинизма» на новые идеологические ориентиры. В феврале 1991 г. по инициативе ЦК КП РСФСР проходит конференция «За великую, единую Россию». По решению конференции создается Общероссийский национально-патриотический блок. Одним из его сопредседателей становится крупный функционер КП РСФСР Г. Зюганов. Конференция обратилась к партии с призывом сформулировать «идеологию национального спасения» и «облачиться в доспехи Российской государственности».

Таким образом, к своему концу КПСС подошла с полным спектром внутрипартийных течений, находящихся в процессе идейно-теоретического и организационного оформления, что делало раскол КПСС или выход этих движений из партии почти неизбежным. Однако эти течения охватывали относительно небольшую часть активных членов КПСС и беспартийных, большинство же партии, включая и подавляющую часть аппарата, представляло собой аморфную и неинициативную массу, не способную ни к каким самостоятельным политическим действиям. Это позволяло партийному руководству сохранять какое-то время иллюзию контроля над ситуацией, но не давало возможности решать нарастающие социально-политические проблемы в качественно изменившихся условиях.

Последовавший вскоре политический кризис августа 1991 г. продемонстрировал это со всей очевидностью. КПСС в целом оказалось абсолютно не готова к этим событиям и была вытеснена на обочину исторического процесса. Надо отметить, что даже инициаторы ГКЧП не пытались мобилизовать партийные структуры на реализацию своих планов, полагаясь в основном на силовые ведомства. Поддержка или, наоборот, противодействие ГКЧП были исключительной инициативой отдельных членов КПСС, а не позицией партии в целом или ее руководящих органов. КПСС рухнула не потому, что потерпела поражение от более сильного противника, а потому, что достигла абсолютной политической дряхлости и беспомощности. Поэтому, когда были приняты указы (от 23 августа и 6 ноября) о запрещении деятельности КПСС, роспуске ее организационных структур и национализации партийного имущества, многомиллионная партия и многотысячный аппарат приняли это внешне абсолютно равнодушно, не пытаясь организовать никаких акций протеста. Работники партийных органов в подавляющем большинстве были заняты организацией своей будущей судьбы и проявляли подчеркнутую лояльность к новым властям. Политическую активность в этот период проявляли в основном представители внутрипартийных течений, имевшие уже определенный опыт политической деятельности, организационные структуры и кадры. В первую очередь их усилия были направлены на организационное оформление и привлечение бывших членов КПСС, не участвовавших ранее в работе их движений, но и не желающих оставаться вне партий.

26 августа 1991 г. Оргбюро ДКИ принимает решение о проведении в ноябре учредительного съезда Российской коммунистической рабочей партии (РКРП). 28 августа образуется инициативная группа по созданию Партии Труда (ПТ), ориентированная на рабочее и профсоюзное движение. В состав этой инициативной группы, наряду с активистами левого движения, не входившими ранее в КПСС, и представителями профсоюзов, входит ряд членов МП. 8 сентября на заседании Координационного Совета МП принимается решение о создании новой коммунистической партии. Однако давно назревавшие разногласия внутри МП, в том числе по программным вопросам и оценки действий ГКЧП, приводят к расколу движения и возникновению на его основе ряда партий: Российской партии коммунистов (РПК), Союза коммунистов (СК), КПСС (С. Скворцова), Партии труда.

Через определенное время часть партийной номенклатуры, оказавшаяся после августа 1991 г. оттесненной от рычагов власти и не нашедшая в новых государственных и экономических институтах адекватной замены своих прежних позиций, предприняла попытку взять процесс партстроительства на левом фланге под свой контроль. 2 октября 1991 г. группа народных депутатов СССР и РСФСР, членов ЦК КПСС и ЦК КП РСФСР выступила с обращением о необходимости объединения всех сторонников социалистической идеи. 26 октября 1991 г. на учредительной конференции создается Социалистическая партия трудящихся (СПТ), которая стала временным убежищем для части бывших функционеров КПСС, для которых вновь создаваемые компартии представлялись или слишком радикальными, или недостаточно представительными. По своим идеологическим принципам партия была близка умеренной социал-демократии. Возглавили партию 7 сопредседателей (И. Рыбкин, Л. Вартазарова, А. Денисов, Р. Медведев, М. Лапшин, А. Мальцев, Г. Скляр). Присутствовавшие на съезде активисты ДКИ и МП отказались присоединиться к СПТ и демонстративно ушли с конференции.

Важным проявлением возрождающегося левого движения и готовности его активистов к действию стали демонстрации 7 ноября 1991 г. в честь очередной годовщины Октябрьской революции в Москве и ряде других городов России.

8 ноября 1991 г. в Ленинграде члены общества «Единство» и Большевистской платформы провели учредительный съезд ВКПБ. Генеральным секретарем новой партии избирается Н. Андреева. Тем самым происходит организационное оформление радикально-сталинистского течения бывшей КПСС. После ряда расколов ВКПБ продолжает существовать вплоть до настоящего времени в виде небольшой сектантской организации.

23-24 ноября 1991 г. в Екатеринбурге прошел учредительный съезд Российской коммунистической рабочей партии. Инициаторами создания партии выступили активисты ДКИ (В. Тюлькин, В. Анпилов, Ю. Терентьев, М. Попов и др.). РКРП выступила с резкой критикой «социал-демократизма» и «горбачевщины» в коммунистическом движении, за возрождение партии «ленинского» типа. Основными целями провозглашались: «остановка преступных реформ», «возвращение народу награбленного», «возвращение власти советам», «возрождение СССР», «отмена поста президента». Деятельность РКРП ориентировалась в основном на уличные акции — демонстрации, митинги, пикеты и т. д. Предпринимались попытки, правда, без особого успеха, организовать массовое рабочее движение. На пике своей популярности численность РКРП превышала 60 000 членов, что позволяло ее определить как вторую по численности левую партию России. Для мобилизации активистов других левых организаций и беспартийных на участие в массовых акциях по инициативе РКРП создается движение «Трудовая Россия». В период «борьбы за улицу» (1992-93 гг.) в первую очередь активисты РКРП и «Трудовой России» обеспечивали перехват инициативы у так называемых «демократов», проводивших многотысячные митинги в 1989-91 гг. Нередко уличные акции левой оппозиции заканчивались кровавыми столкновениями с милицией.

14-15 декабря 1991 г. на основе части МП (А. Крючков, В. Бурдюгов, Е. Козлов и др.) и инициативных групп коммунистов из различных регионов страны (Ю. Белов, Б. Славин и др.) проходит учредительная конференция Российской партии коммунистов. Программное заявление РПК провозглашало отказ как от сталинистского, так и от буржуазного и социал-демократического направлений. Партия выступала за разгосударствление, но против приватизации собственности, за сочетание плана и рынка, демонополизацию. Похожие позиции занимала еще одна организация, возникшая на базе МП, — Союз коммунистов во главе с бывшим членом ЦК КПСС А. Пригариным.

Отказавшись от прямой конфронтации с властями и создав себе прикрытие в лице СПТ, часть бывших партийных руководителей (И. Рыбкин, Г. Зюганов, В. Купцов, В. Зоркальцев и др.) инициировала обращение в Конституционный суд РФ о признании указов президента о запрете КПСС и КП РСФСР не конституционными. Решением Конституционного суда от 30 ноября 1992 г. был признан законным роспуск руководящих органов КПСС и КП РСФСР, но отменены запреты по отношению к низовым организациям партии и подтверждено их право на формирование новых руководящих органов. Незадолго до этого создается инициативный оргкомитет по созыву и проведению съезда коммунистов России во главе с бывшим первым секретарем ЦК КП РСФСР В. Купцовым, сменившим И. Полозкова на этом посту накануне августа 1991 г. В оргкомитет вошли представители новых компартий (кроме РКРП и ВКПБ), СПТ и ряд бывших членов ЦК КП РСФСР. После решения Конституционного суда был сделан окончательный выбор на воссоздание структур КП РСФСР, а не создание новой партии путем объединения существующих левых организаций.

13-14 февраля 1993 г. в Подмосковье прошел II чрезвычайный восстановительно-объединительный съезд КП РСФСР. Съезд принял решение о возобновлении деятельности и организационном оформлении Коммунистической партии Российской Федерации (КПРФ). Готовившее съезд «социал-демократическое» руководство СПТ во главе с В. Купцовым неожиданно получило удар от «державно-патриотического» крыла. Вместо планировавшегося В. Купцова пост председателя ЦИК партии занял Г. Зюганов, В. Купцов получил должность первого заместителя.

Благодаря опоре на старые номенклатурные кадры, занимавшие твердые позиции в экономике («красные директора»), в региональных и местных органах власти, в Верховном Совете РФ (фракция «Коммунисты России»), КПРФ быстро занимает доминирующие позиции на левом фланге. Созданные после августа 1991 г. партии, теряя большинство своих членов и организаций, оказываются на обочине политического процесса и быстро маргинализуются. Воссоздание КПРФ продемонстрировало возвращение на первые позиции бывших номенклатурных работников КПСС и уход на вторые роли активистов, начавших свою деятельность еще во внутрипартийных платформах КПСС и возрождавших движение после августа 1991 г.

Тем не менее, коммунистическая многопартийность сохранилась, что вызывало недовольство со стороны многих бывших членов КПСС, не очень разбиравшихся в тонкостях идеологических разногласий и традиционно ориентированных на монолитную единую партию.

Первую, крайне неудачную попытку достичь единства (а скорее создать свою партию) предпринял С. Скворцов, проведя летом 1992 г. восстановительный съезд КПСС. Эта попытка не получила никакой поддержки, и данная организация фактически прекратила свою деятельность.

Ненамного более удачный результат получил лидер СК А. Пригарин со своими союзниками, проведя в октябре 1992 г. XX конференцию КПСС, на которой создается СК-КПСС (в апреле 1995 г. преобразован в Российскую коммунистическую партию — КПСС (РКП-КПСС)).

Большинство других партий отрицательно относились к подобным попыткам, но не отказывались от консультаций и координации совместных действий. Для этих целей в августе 1992 г. создается Политический консультативно-координационный совет коммунистов России (Роскомсовет). После восстановительного съезда КПРФ Роскомсовет фактически прекращает свою деятельность и возрождается лишь в августе 1993 г. Он функционирует и в настоящее время, объединяя партии левого фланга коммунистического движения — РКРП, РПК, ВКПБ, РКП-КПСС.

В марте 1993 г. в Москве прошел XXIX съезд КПСС. В нем участвовало 416 делегатов из всех республик бывшего СССР, кроме Кыргызстана и Армении. На этом съезде принимается решение о создании Союза коммунистических партий — КПСС (СКП-КПСС). Председателем совета данной организации избирается бывший секретарь ЦК КПСС О. Шенин, один из немногих, кто подвергся тюремному заключению за поддержку ГКЧП в августе 1991 г. Первоначально в СКП-КПСС из российских организаций на правах полноправного члена входит только Союз коммунистов. Остальные российские компартии относились к этому союзу настороженно. Лишь в июле 1994 г. КПРФ, а в марте 1995 г. РКРП стали полноправными членами СКП-КПСС. Постепенно эта организация окончательно переходит под контроль КПРФ, а несогласные (в том числе О. Шенин) оказываются вытесненными из СКП-КПСС. В январе 2001 г. председателем совета СКП-КПСС становится Г. Зюганов. В целом Союз коммунистических партий сохраняется как достаточно аморфное и недееспособное образование.

Важным рубежом в развитии общеполитической ситуации и формировании левого движения стали события сентября-октября 1993 г. Конфронтация президента РФ Б. Ельцина со своим вице-президентом А. Руцким и большинством Верховного Совета РФ (ВС РФ) вылилась в государственный переворот и уличные бои в центре Москвы, в которых только по официальным данным погибло около 150 человек. Если партии Роскомсоюза приняли активное участие в этих событиях, то руководство КПРФ, в отличие от своих рядовых активистов, вело себя крайне осторожно. Более того, в решающий момент Г. Зюганов получил доступ к контролируемому президентской стороной телевидению, где призвал своих сторонников к сдержанности. После назначения выборов в Государственную Думу (ГД) РФ и референдума по новой конституции, КПРФ отказалась от бойкота выборов (к чему призывали другие левые партии) и приняла участие в голосовании, получив 12,4% голосов избирателей. Тем самым КПРФ помогла легализации новой «сверхпрезидентской» модели власти и продемонстрировала готовность играть по навязанным правилам.

На думских выборах декабря 1995 г. КПРФ получает 22,3% голосов (от числа избирателей, принявших участие в голосовании). Кроме этого, в избирательной кампании участвовал блок партий Роскомсоюза «Коммунисты — «Трудовая Россия» — За Советский Союз!», набравший 4,5% голосов. Парламентские выборы 1995 г. фактически превратились в репетицию президентских выборов 1996 г., на которых Г. Зюганов во втором туре набрал 40,3% голосов, что стало высшим электоральным успехом КПРФ. Несмотря на беспрецедентно грязную избирательную кампанию, отсутствие доступа к электронным СМИ, откровенные нарушения закона и подтасовки, Г. Зюганов уже на следующий день после выборов признал победу Б. Ельцина и официально поздравил его. Это вызвало деморализацию партии и ее электората. На парламентских выборах 1999 г. КПРФ получает 24,3% голосов, в 2003 г. — 12,6% голосов; на президентских выборах 2000 г. — 29,2% голосов, 2004 г. — 13,7% голосов.

Второй раз КПРФ близко подошла к власти после дефолта августа 1998 г. Деморализованный экономическими неудачами и опасающийся политической дестабилизации, Б. Ельцин соглашается назначить главой правительства крупного чиновника еще советского времени, сумевшего сохранить свои позиции и при новой власти, Е. Примакова. Вице-премьером правительства становится представитель КПРФ Ю. Маслюков. Г. Зюганов и его сторонники рассматривают это как свою большую победу, но сохранивший все рычаги «сверхпрезидентской» власти и счастливо переживший кризис осени 1998 г. Б. Ельцин в мае 1999 г. отправляет в отставку правительство Е. Примакова, восстанавливая тем самым свой полный контроль над ситуацией. В последующие годы КПРФ значительно ослабила свои позиции и даже теоретически не могла претендовать на власть.

К настоящему времени в России насчитывается более десятка партий и организаций, так или иначе ведущих свою родословную от КПСС. Безусловно доминирующее положение, несмотря на потери последних лет, занимает КПРФ. Вторая по значению организация — РКРП-РПК (создана путем объединения двух партий в октябре 2001 г.). Остальные организации представляют собой достаточно малочисленные и маловлиятельные структуры, в том числе и те из них, которых в действительности можно отнести к марксистским и коммунистическим организациям (РКП-КПСС, Региональная партия коммунистов СПб). КПРФ и РКРП-РПК достаточно четко демонстрируют преобладающие идейные и даже политико-культурные течения в среде современных российских коммунистов или, что будет точнее, тех, кого по традиции определяют данным термином.

Идейный багаж КПРФ состоит из программных документов партии и работ ее лидеров, в первую очередь Г. Зюганова. При этом существуют значительные теоретические и мировоззренческие различия между этими источниками. Программа КПРФ представляет собой компиляцию различных, часто противоположных теоретических взглядов, что отражает неоднородность самой партии, необходимость терминологических уступок партийным низам. Это своеобразный «идеологический коктейль», в котором «русская идея», «соборность», «державность» соседствуют с «интернационализмом», «коммунистической перспективой», «бесклассовым обществом» и т. п. Работы и выступления Г. Зюганова отличает более выдержанное идеологическое единство (хотя тоже не свободны от противоречий), позволяющее определить его взгляды как абсолютно не коммунистические, скорее «державно-патриотические». Лидер коммунистической партии выступает за слияние «белого» и «красного» идеалов, говорит о «катастрофе 1917 года», ставит знак равенства между интернационализмом и русским патриотизмом (очень похожим на национализм), рассматривает государственность России как абсолютную внеисторическую ценность, аргументирует верность своих взглядов ссылками на реакционных православных философов и т. п. Данная тенденция проявляется и через политические блоки с правонационалистическими организациями — Фронт национального спасения, Народно-патриотический союз России и т. д.

Естественно, в КПРФ есть люди и с другими политическими взглядами, но по мере внутрипартийных расколов, чисток, общего роста националистических настроений в обществе их влияние становится все менее заметным. Единственным не «державно-патриотическим» течением в руководстве КПРФ является умеренная «социал-демократия» (естественно, с российской спецификой). К представителям данного направления можно отнести секретарей ЦК КПРФ И. Мельникова и В. Купцова.

Но позиции по социально-экономическим вопросам и политической тактике у этих групп совпадают. Признается многоукладная экономика с сосуществованием государственной и частной собственности, подчеркивается значение «национально-ориентированного» предпринимательства, социальную защиту населения предполагается обеспечивать через механизм государственного патернализма. Политическое кредо партии можно определить через известные слова Г. Зюганова «Россия исчерпала лимит на революции». КПРФ старается проявлять себя как «системная» оппозиция, постоянно демонстрируя свою умеренность. Радикальная риторика в основном предназначается широким партийным низам и избирателям, на себе испытывающим «прелести» либеральных реформ. Но в решающие моменты руководство КПРФ всегда проявляет «конструктивность» и способность к «компромиссам»: вспомним события октября-декабря 1993 г., итоги президентских выборов 1996 г., голосование фракции КПРФ за утверждение бюджетов либеральных правительств и т. п.

В основе подобной тактики лежат как субъективные, так и объективные причины. Лидеры КПРФ воспитаны и выросли в аппаратной культуре КПСС, где сдержанность, чинопочитание и серость рассматривались как высшая добродетель. С другой стороны, главную опору КПРФ составляют представители бывшего партийно-государственного аппарата и директорского корпуса, достаточно глубоко интегрированные в современные экономико-политические институты. Они готовы улучшать свое положение, но ни в коем случае не готовы его радикально менять. Поэтому в 90 е годы руководство КПРФ избрало тактику «врастания» во власть: выдвижение «красных» губернаторов и мэров, увеличение количества депутатов от КПРФ в представительных органах власти, поддержка «красных» директоров (которые быстро становились «отечественными товаропроизводителями», а потом и «национальными предпринимателями»). Во времена ельцинской «смуты» эта тактика давала определенный успех, но консолидация власти при В. Путине продемонстрировала всю бесперспективность такой политики. Карьерно ориентированные губернаторы, мэры, законодатели стали с удивительной быстротой «белеть», а предприниматели переориентировались на более «перспективные» политические силы. В последние годы, стремясь не потерять свой электорат и утратив часть каналов влияния на власть, КПРФ усилила свою оппозиционную риторику, но, как показывает опыт, это вряд ли выльется в серьезную борьбу с установившимся в стране строем.

Партийные низы и электоральная база КПРФ, при всей своей неоднородности, не способны к радикальным осознанным действиям. В основном это представители старших поколений: пенсионеры, бюджетники, служащие, жители небольших городов и сел. Их объединяет ностальгия по советскому прошлому, а не идеал будущего свободного общества. Это консервативные, а не революционные силы. Они выступают за государственный патернализм в отношении слабых и униженных перед лицом либерального рынка, но не очень представляют, как этого можно добиться. Позднесоветские традиции и стереотипы даже не позволяют им контролировать своих лидеров, несмотря на все их провалы и «колебания генеральной линии».

Все вышесказанное относится во многом и к сторонникам РКРП-РПК, хотя они настроены более решительно, а наиболее дееспособная часть их способна в критических ситуациях на организацию уличных акций. Представители этого крыла коммунистического движения более сдержанно относится к «национально-державным» идеям (хотя заметные элементы национализма присутствуют и здесь), резко критикуют КПРФ за союз с бизнесом, сотрудничество с властью, «лимит на революцию» и т. д. В последнее время, однако, эти партии снизили взаимную критику и даже совместно участвовали в парламентских выборах 2003 г. РКРП-РПК выступает за гегемонию рабочего класса и диктатуру пролетариата, вторую социалистическую революцию через организацию всероссийской политической стачки, воссоздание власти советов, избираемых по производственным округам, приоритет общественной собственности, воссоздание СССР и т. п. Партия объявляет себя авангардом рабочего класса, а, следовательно, и всех трудящихся, что является большим преувеличением. РКРП-РПК пытается действовать в рабочей среде, но успехи здесь минимальные. В целом эту партию отличает значительная доля догматизма и сектантства, неготовность использовать новые методы работы и новый язык общения с людьми, что часто отталкивает возможных сторонников. Устаревшие формы политического поведения и языка характерны и для КПРФ.

Следует также отметить различную основу формирования лидерских кадров КПРФ и РКРП-РПК. Если в первом случае это были, за редким исключением, представители старой номенклатуры КПСС, то руководители РКРП-РПК вышли из низовых партийных работников и рядовых членов партии, часто с опытом работы во внутрипартийных оппозиционных движениях. Если руководителей КПРФ можно определить как «консервативных прагматиков», которые, если и имеют свои идеологические предпочтения, то подчиняют их задаче удержания на поверхности политической жизни, то актив РКРП-РПК можно охарактеризовать как «реакционных романтиков», видящих свой идеал в сталинском СССР. Хотя политический прагматизм начинает проявляться и у ряда лидеров РКРП-РПК, особенно занимающих места в различных представительных органах.

Откровенный сталинизм является визитной карточкой обеих этих партий, хотя для Г. Зюганова и его сторонников, до последнего времени более осторожно использовавших имя Сталина, он является скорее не коммунистом, а продолжателем дела русских царей.

Ситуация, которая складывается на левом фланге, во многом характерна для всего партийного спектра России. Незаконченность классообразования, отсутствие четко понимаемых интересов у различных социальных групп превращает партии в своеобразные идеологические клубы или лоббистские структуры, в лучшем случае объединяющие людей с близкими политико-культурными и поведенческими стереотипами, но не отражающие объективные социально-экономические интересы классов. Коммунистическим партиям просто повезло, что в российском обществе велика доля людей, неравнодушных к этим идеям и лозунгам и имеющих привычку к партийной жизни. Но будущего у этих партийных структур нет, они являются элементом безвозвратно ушедшего прошлого, доказавшим свою беспомощность и бесперспективность в кардинально изменившихся условиях. В лучшем случае они дадут часть сил и ресурсов, способных участвовать в строительстве нового коммунистического движения.

К сожалению, жизнеспособных наследников у КПСС не оказалось.

 

Литература.

1. Холмская М. Р. Коммунисты России: факты, идеи, тенденции. — М.: 1998

2. Коргунюк Ю. Г., Заславский С. Е. Российская многопартийность (становление, функционирование, развитие). — М.: ИНДЕМ, 1996

3. Тарасов А. Н., Черкасов Г. Ю., Шавшукова Т. В. Левые в России: от умеренных до экстремистов / Под ред. Верховского А. М. — М.: Институт экспериментальной социологии, 1997

 

13 ТЕЗИСОВ О КЛАССОВОЙ БОРЬБЕ В РОССИИ

Михаил Воейков

На эту тему и с этим названием мной был сделан доклад на научном семинаре при Комитете по образованию и науке ГД РФ в конце 2005 г. Редакцией журнала было предложено переработать его в полномасштабную статью. Поэтому в нижеследующем тексте совмещаются обычная научная статья со всеми ее атрибутами и некоторые внешние элементы «тезисов научного доклада», как это было представлено на семинаре. Так, все пункты и названия остались прежними.

1. Ошибка «продвинутых»

С падением советской системы и советской идеологии в некоторых интеллектуальных кругах был подвергнут остракизму классовый подход к анализу явлений общественной жизни. Для этого имелись некоторые, в общем то не очень большие, основания. Действительно, в советский период мы наблюдали чрезмерное расширение этого подхода, порой доходившее, особенно в 20-е и 30-е годы, до абсурда, — когда, например, переписка между Иваном Грозным и князем Курбским объявлялась формой классовой борьбы¹. Естественной реакцией на советский идеологический переизбыток было сужение этого подхода или вообще отказ от него. В некоторых интеллектуальных кругах стало считаться модным исходить не из «узкоклассовых» интересов, а из общечеловеческих ценностей и т. п. Странным образом требование общечеловеческих ценностей почти в тех же интеллектуальных кругах начала 90-х годов сегодня перевоплотилось в императив национально-русских и даже патриархальных ценностей. Такой императив «продвинутых» интеллектуалов нашел неожиданное выражение во врангелевской формуле о единстве «Матушки-России», в требовании национального согласия, примирения бедных и богатых, всех со всеми. Но ведь богатые и бедные в сегодняшней России остаются, и разрыв между ними даже увеличивается, о чем неоднократно писалось на страницах «Альтернатив»². Иными словами, вместо классового подхода, достаточно удовлетворительно объясняющего динамику современного цивилизованного общества, предлагается в научном анализе использовать национальные, этнические или религиозные мотивы. Но как и что эти атрибуты и характеристики средневековья смогут объяснить в современном обществе?

Замалчивание классового расслоения сегодняшнего нашего общества и педалирование национальных (русских) ценностей и даже православия как объединительной идеологии подводят российское общество к очень опасной черте. Ибо бедным классам вольно или невольно указывают на причину их бедности в людях другой национальности или другого вероисповедания. Стрелки с классового противостояния переводятся на национально-этническую вражду. То есть, специально, конечно, никто не разжигает эту вражду и ксенофобию. Правоохранительные органы даже время от времени пытаются пресечь такие вспышки — или делают вид, что пытаются. Но такие этнические эксцессы есть и с каждым годом становятся все гуще и жестче. Это факт. Если бедным людям специально не разъясняются и не показываются возможные формы классовой борьбы и в то же время педалируются русские национальные ценности, то бедные классы волей-неволей ищут причину своей бедности в представителях другого этноса и веры. Так проще и понятней.

Опасность такого поворота состоит в том, что классовая борьба есть естественная форма человеческого существования на определенном этапе истории (этапе рыночной экономики). И человечество за последние 300-400 лет (считая от английского Закона о бедных 1601 г.) выработало цивилизованные формы этой борьбы, в конце концов, сделало ее демократической. Национально-этнический и религиозный конфликт в принципе не имеет цивилизованного решения. Это тупиковое направление. Он был присущ обществу в средневековье и был преодолен с развитием рыночной цивилизации. То есть, этнический и религиозный конфликт был заменен классовым, на место расовой борьбы пришла классовая. Это и спасло Европу.

Есть еще одно обстоятельство, позволяющее считать классовые противоречия плодотворными, в отличие от религиозно-этнических. Классовое противоречие или конфликт есть противостояние между двумя необходимыми друг другу сторонами. Ни рабочий класс, ни капиталистический класс не могут существовать раздельно. Они обречены быть вместе. Стало быть, они обречены на достижение договоренностей. Религиозно-этнический конфликт — это конфликт на выживание. Одна сторона стремиться занять место другой, одна сторона конфликта стремится другую стереть с лица земли. У этого конфликта нет творческой перспективы. Этот момент подмечен в специальной литературе. Так, Этьен Балибар не так давно писал: «Классовая борьба должна, предположительно, растворить национальности и национализмы, тогда как расовая борьба должна утвердить вечное существование наций и установить их иерархию и позволяет национализму объединять собственно национальный элемент с социально консервативным элементом (воинствующим антисоциализмом и антикоммунизмом)»³. Это верно и точно сказано. Если каким-либо образом убрать «классовую борьбу», то на ее место мгновенно приходит «расовая борьба». А это тупик в социальном развитии.

Какое-то время я также думал, что классовый подход в целом, если и не устарел, то, по крайней мере, начал устаревать. Тем более, что опыт европейских стран демонстрирует иногда не классовое противостояние, а классовый компромисс, социальное партнерство и т. д. Хотя, конечно, нельзя переоценивать некоторые формы социального компромисса в западноевропейских странах, которые по сути дела есть результат ожесточенной классовой борьбы. И нельзя забывать, что эта борьба в Европе шла столетиями. Однако здесь была ошибка моя и тех «продвинутых» интеллектуалов, которые в 90-х годах заполняли научные журналы статьями о социальном консенсусе, социальном партнерстве и т. п. Ведь бесконечное повторение каких-то шаблонов действует и на крепкие головы. Мы видоизменение форм классовой борьбы приняли за ее угасание. Хотя некоторые реальные основания для видоизменения классовой борьбы действительно имеются. Ведь, в конце концов, нелогично думать, что классы и классовая борьба будут существовать вечно. Человечество, о чем в свое время верно писали классики марксизма, объективно движется от классового общества к бесклассовому. И это движение будет идти путем угасания классовой борьбы.

2. Демократическая классовая борьба

Ральф Дарендорф, один из самых «раскрученных» интеллектуалов Европы, в одной из своих книг приводит любопытный расчет. Из всего населения типичной страны ОЭСР (Организация экономического сотрудничества и развития) он вычитает 20% молодежи, которая еще не работает, 20% пенсионеров, 10% учащихся. Из остающихся 50% населения он вычитает еще 15% как не могущих или не желающих работать. Сюда же добавляет 10% официальных безработных. Остаются по его расчету 25% работающего населения. Но из всего годового бюджета времени этого населения на работу они тратят примерно половину дней в году, а в эти дни работа отнимает у них лишь половину времени бодрствования.

Таким образом, продолжив расчет Дарендорфа, получаем, что примерно 5-6% (25/2/2) годового объема времени всего населения типичной страны Запада посвящено труду. Добавим еще от себя, что в материальном производстве этой типичной страны занята примерно ⅕ часть работающих. Таким образом, оставив лишь тех, кто непосредственно занят полезным трудом в производстве, кто действительно производит предметы и вещи, без которых жизнь человеческая невозможна, и оставив за бортом расчета многих умных, начитанных и красивых деятелей (политиков, артистов, адвокатов, полицейских, увы, профессоров и т. п. публику), то получим лишь 1% (5/5) времени полезного труда. То есть, лишь 1% всего объема годового времени всего населения типичной западной страны уделяется труду, который производит все материальные ценности этого общества. Это поразительная цифра. Для России на 2000 год при той же методике расчета получаем: на удовлетворение материальных нужд тратится примерно 6-7% годового объема времени всего населения страны.

«Так неужели мы действительно все еще живем в обществе труда?» — спрашивает Ральф Дарендорф. И тут же отвечает: «Да, а доказательством служит судьба безработных»⁴. Конечно, труд в типичной западноевропейской стране не исчез, но в материальном производстве там занято поразительно малое количество людей. А именно материальное производство представляет естественную арену классовой борьбы. Все это и дает некоторые основания для предположения о затухании классовой борьбы, ибо в типичном обществе ОЭСР практически мало кто работает в традиционном понимании этого термина. Хотя труд еще остается, но он близок к тому положению, о котором когда то писали К. Маркс и Ф. Энгельс: «Дело теперь не в том, чтобы освободить труд, а в том, чтобы этот свободный труд уничтожить»⁵. Это одно из важнейших положений марксизма, которое в советский период нашей истории замалчивалось в понимании массового обществоведа. Речь в данном случае идет о преодолении в посткапиталистическом обществе монотонного труда индустриальной эпохи.

Но все же и в Европе существуют безработные и существует проблема труда вообще, существует и там противостояние между трудом и капиталом. Об этом свидетельствует забастовочная борьба в типичных странах ОЭСР, активность профсоюзов, популярность социал-демократических партий и т. д. Борьба эта происходит, как правило, в иных формах, которые можно назвать демократическими (переговоры, соглашения и т. д.). Трудовой конфликт остался, но перешел в стадию рутинного процесса ежедневного (точнее, ежегодного) согласования объективно расходящихся интересов труда и капитала, — за исключением тех случаев, когда тупые правые правительства западных стран провоцируют уличный всплеск народного недовольства, как, например, было в марте 2006 года во Франции.

3. Новые явления. Этнокласс

Однако последние события во Франции позволяют говорить, что возможно возвращение и старых форм классовой и даже доклассовой борьбы, даже в типичных странах ОЭСР. Что такое погромы в пригородах Франции осенью 2005 года? Действительно, активными участниками их являются этнические меньшинства. Конечно, в беспорядках осенью 2005 года в пригородах Парижа участвовали не только французы арабского происхождения. Были, видимо, и другие. Но подавляющее большинство было именно арабского происхождения. И замалчивать именно этот нюанс — не самая мудрая позиция. Обсуждая эти события и правильно педалируя социальную проблему бедных кварталов больших городов Франции, профессор А. Бузгалин вынужден был признать, что все же в этих погромах был и арабский «колорит»: «протестовавшие хотят быть включенными как арабы, а не путем ассимиляции»⁶. Вот именно. А классовая борьба ведет к полной ассимиляции и растворению отдельных рас и этносов в общей пролетарской массе.

Однако эти протесты и погромы очень не похожи на обычную национальную борьбу. Ведь все эти молодые люди по национальности (по паспорту) французы, но этнически другие французы. Главное их отличие в том, что они бедные люди, у которых в типичной западной стране нет жизненных перспектив. Представители той же этничности, живущие в богатых кварталах, вполне вписались в благополучие страны. Они на стороне богатых. Бедные же представители этих этнических меньшинств никаких цивилизованных форм борьбы просто не видят и не понимают. Эта «обездоленная молодежь», — пишет социолог Карин Клеман, — «живет бандами и активизируется ночью. Мешает соседям, пугает одиноких женщин, провоцирует представителей, на их взгляд, «благополучных французов»… Уже годы как существует эта проблема напряжения между уличной молодежью пригородов и остальными слоями населения»⁷. Но прежде всего эта молодежь не имеет работы, не пролетаризирована.

Сегодня в типичных странах ОЭСР формируется особый класс, когда этническое перемешивается с классовым и классовая борьба получает как бы второе дыхание, и не в самых лучших формах. Формируется этнокласс. Это новое явление, которое совсем не изучено и не осмыслено социальной наукой⁸.

4. Ощущение стагнации рабочего движения

Рабочее движение в современной России почти сошло на нет. Об этом говорят и пишут многие⁹. И действительно, если, например, в 1912 г. и в 1913 г. бастовало соответственно 33,7% и 52,2% всех рабочих промышленности России, то в два наиболее активных в новейшее время на забастовки года (1996 и 1997 гг.) бастовало соответственно 2,2% и 1,2% от общего числа рабочих, занятых в этой отрасли. Затем забастовочная активность стала еще меньше¹⁰. Казалось бы, должно быть наоборот. Народ живет все хуже и хуже, а классовой борьбы нет. Более того, появились достаточно обоснованные, на мой взгляд, соображения, что промышленные рабочие сегодня уже не могут выступать ведущей социальной силой в трансформации капиталистической системы. «По той простой причине, — пишет А. И. Колганов, — что промышленный пролетариат существует только как продукт этой системы… Он не обладает достаточным потенциалом для формирования системы общественного и экономического устройства принципиально нового типа, поскольку не включен в эти принципиально новые отношения, не обладает знаниями, навыками и культурой участия в таких отношениях…»¹¹.

Теоретически это мнение верно. Но если брать Россию, то тут речь идет о формировании, складывании капиталистического общества, а не о его развитии в креатосферу, где доминировать будет творческий труд. Поэтому вывод об угасании рабочего движения мог быть справедливым еще несколько лет назад. Но уже не сегодня. Ибо еще несколько лет назад, скажем, в середине 90-х годов, не было полной уверенности в том, что Россия надолго завязнет в капиталистическом болоте. Сегодня можно сказать, что капитализм пришел в страну «всерьез и надолго». Хотя, будем надеяться, не навсегда. Сегодня поэтому все будет как при капитализме, как писали в любом учебнике политэкономии начала ХХ века, причем при капитализме в самых худших его формах. Уже сегодня можно обнаружить грозные предвестники появления классовой борьбы в стране.

Для понимания классового характера современного российского общества надо бы понимать характер прежнего советского общества. Это трудно. Хотя определенные дискуссии по этому вопросу давно идут в нашей литературе, в том числе и на страницах «Альтернатив»¹², однако ясности пока мало. Верно в этой связи пишет А. И. Колганов, имея в виду 20-е и 30-е советские годы: «Концепция движения к социализму через государственный капитализм, которую исповедовало партийное большинство, не содержала ответа на вопрос, что делать с растущими в результате такой политики претензиями буржуазных элементов на защиту собственных экономических интересов… Не было ответа также на вопрос о том, как можно одновременно допускать рост капитализма, мобилизовывать ресурсы для модернизации, да при этом еще оставаться на почве социалистических идей и ценностей»¹³. Да, ясности мало. Но что-то можно наметить.

Рабочее движение есть форма проявления так называемого «рабочего вопроса». То есть, если положение рабочих не улучшается, если ни правительство, ни предприниматели не озабочены положением рабочего класса, то последний сам пытается улучшить свое положение путем протеста, забастовок, в целом рабочего движения. Рабочее движение становится формой ответа снизу на рабочий вопрос. В конце XIX и начале XX века он стоял довольно остро. Об этом, например, можно судить по следующим словам И. И. Янжула, который, будучи профессором Московского университета, в 80-е годы ХIХ века как раз подвизался в роли фабричного инспектора. И.И. Янжул пишет так: «Целые недели… я посвятил, прежде всего, на размышление и взвешивание деталей, при разностороннем освещении русского рабочего вопроса. Для меня выкристаллизовалось вполне ясно и определенно необходимость поспешить с возможно широким развитием прав русского рабочего и важность спешного создания для него лучших условий существования… Необходимо было дать ему то, чем всегда владели фактически его хозяева — права на соглашение, союз и распоряжение своей собственностью… Наперекор всем вожделениям фабрикантов дать рабочим право стачек и право союзов…»¹⁴. Однако у Янжула ничего не вышло, и он вынужден был покинуть свою должность фабричного инспектора.

Итак, что же такое «рабочий вопрос»? «Рабочий вопрос» состоит в выяснении взаимоотношений между рабочим классом и остальными слоями и классами общества, и прежде всего — между рабочими и их хозяевами, «работодателями». Рабочий вопрос — это соотношение труда и капитала, рабочих и капиталистов. Его можно также представить в более детальном и конкретном виде. На наш взгляд, он состоит из трех частей или составных элементов:

а) Проблема обеспечения квалифицированной рабочей силой потребностей развития индустрии, развития прежде всего промышленного производства.

б) Проблема материального благосостояния рабочего класса, собственно, экономическое положение рабочих.

в) Проблема соотношения материального благосостояния рабочих по сравнению с другими слоями и классами населения, и прежде всего — трудящегося населения.

Таким образом, «рабочий вопрос» имеет в виду расслоение общества на бедных и богатых, эксплуатацию одной части общества другой, а именно — рассматривает взаимоотношения между собственно рабочим классом и всем остальным обществом, и тем более или прежде всего между рабочими и их «хозяевами», работодателями.

Стоит ли в сегодняшней России «рабочий вопрос» так же остро, как он стоял в начале ХХ века, когда в забастовках участвовала почти половина всех рабочих промышленности? Это принципиально важно. Ибо отрицательный ответ объясняет слабое или угасающее классовое противостояние в современной России и, соответственно, угасающее рабочее движение. Но для этого надо прояснить ситуацию с этим вопросом за советский период нашей истории.

5. Был ли решен «рабочий вопрос» в СССР?

Сказать это определенно нельзя. С одной стороны, что-то делалось, с другой — он был замят, затерт и придавлен. Да и сама социально-классовая структура советского общества не была достаточно четкой.

Итак, рассмотрим все по порядку. Относительно задачи превращения рабочего класса в «хозяина производства» мы располагаем обширным фактическим материалом, когда эта задача практически решалась, только на первый год революции 1917 г. Это было связано с деятельностью фабзавкомов и рабочего контроля. Однако в 1918 г. и та, и другая деятельность под воздействием правительства большевиков была свернута.

Этот вопрос подробно исследован в работах историка Д. О. Чуракова. В частности, он пишет, что сразу же после октябрьского переворота 1917 г. «государство перекрывает возможность рабочим вмешиваться в деятельность не только финансовых учреждений, но и заводоуправлений… С переходом контроля над наймом и увольнением к государственным учреждениям фабзавкомы лишаются одного из своих важнейших завоеваний… Даже принцип свободы забастовок, коренной принцип любого рабочего движения вообще, все чаще объявляется меньшевистским и контрреволюционным». И, наконец, исследователь делает такой вывод: «То, что несколько месяцев назад провозглашали «революционной активностью класса-гегемона», становилось для победившего режима лишним и даже опасным»¹⁵. Это честное изложение историком фактического положения дел, которое свидетельствует, что большевистское правительство сразу же после прихода к власти не собиралось или не могло непосредственно решать именно «рабочий вопрос».

И все годы советской власти отношения между рабочим классом и государственной властью характеризовались определенной напряженностью. Порой эта напряженность была скрытой, находилась в латентном состоянии, порой проявлялась в жизни открытыми и даже трагическими конфликтами. Например, о последнем говорят события в Новочеркасске в июне 1962 года, когда властями была силой подавлена рабочая демонстрация протеста¹⁶. Наряду с этим был и постоянный, так сказать, текущий «конфликт» рабочих с администрацией предприятий за плановые задания, нормы выработки, уровень заработной платы, условия труда и т. п. Однако такого рода конфликт есть отражение «нормального», естественного противостояния интересов наемного работника и администратора, как, например, является нормальным противостояние интересов продавца и покупателя любого товара на обычном рынке.

Такого рода конфликт есть обычный производственный конфликт как органическая часть системы капиталистической организации труда. И это даже не конфликт в полном смысле этого слова, а фиксация расхождения интересов участников производственного процесса. Конечно, это расхождение интересов может перерасти в конфликт — и, как правило, перерастает на типичном капиталистическом предприятии. Однако, для советской практики именно классовый конфликт не был характерен. Ибо от заниженности норм выработки класс администраторов предприятия почти ничего не выигрывал. Выигрыш в увеличении прибыли шел в пользу всего общества, но сам администратор (бюрократический класс) предприятия от этого не обогащался, так как бюрократический класс не был хозяином предприятий. В основе своей конфликт между трудом и администрацией в советской системе был типичным конфликтом товарного способа производства. Но до классового конфликта (за некоторыми исключениями) он не поднимался, так как в советской системе отсутствовал капиталистический класс.

Относительно задачи повышения материального положения рабочих результаты послереволюционного развития нельзя, конечно, трактовать однозначно отрицательно. Здесь наблюдались различные тенденции. Но в целом материальное положение рабочих, скажем, к середине ХХ века было несравненно лучше, чем в его начале. Известный российский экономист первой половины ХХ века С. Н. Прокопович отмечал в 1909 г., что «заработок русского рабочего недостаточен для воспитания детей; о содержании же потерявших трудоспособность стариков не может быть и речи». «Могилами человеческого рода», вслед за Ж. Ж. Руссо, он назвал «наши фабрики и заводы»¹⁷. Но уже в первое послереволюционное десятилетие положение резко изменилось. Так, академик С. Г. Струмилин, исследуя динамику условий труда в СССР за 1917-1927 гг., указывает, что к середине 20-х годов общий доход семейного рабочего (считая заработок, пенсии и пособия) вырос на 147%, или в 2,5 раза. Уровень 1913 г. был превзойден уже к концу 1924 г. на 25%, а к концу 1927 г. — на 82%¹⁸. Нет никаких оснований сомневаться в этих расчетах. Это можно подтвердить и мнениями независимых наблюдателей. Н. В. Валентинов, меньшевик и противник большевиков, в 20-х годах находившийся еще в Советской России, вспоминал уже в эмиграции, что в 1925 году «положение рабочих стало значительно лучше, чем до 1914 г., до октябрьской революции. Благодаря восстанавливающемуся сельскому хозяйству, обильному поступлению в города хлеба, мяса, молока рабочие городов питались в 1925 г. так хорошо, как никогда до этого времени»¹⁹. Так что выводы советского академика и мнение меньшевика-эмигранта полностью совпадают.

Теперь рассмотрим вопрос относительно экономического положения рабочих в конце ХХ века и даже в начале века нынешнего. Сегодня, в начале ХХI века, материальное положение рабочих действительно крайне низкое, бедственное. Но таково сегодня положение вообще всех трудящихся. Рабочие промышленности, особенно некоторых отраслей, тут ничем не выделяются, а если и выделяются, то в лучшую сторону по сравнению с трудящимися других отраслей народного хозяйства, например, образования или здравоохранения.

Еще более отчетливо притупленность «рабочего вопроса» в конце ХХ века обнаруживается из анализа сравнительного материального положения рабочих с другими слоями и классами трудящихся. Если в начале ХХ века (20-е и 30-е годы) рабочие в 2-3 раза (как минимум) отличались от служащих по своему материальному положению, то к концу века в этом смысле они сравнялись. Об этом свидетельствуют данные по соотношению оплаты труда рабочих и служащих (см. табл. 1), а также обеспечение домашним инвентарем семей рабочих и служащих (см. табл. 2). Последние данные взяты из специальных обследований, проведенных академиком С. Г. Струмилиным в 1924 г. и профессором О. И. Шкаратаном в 1976 г. Сопоставление этих данных весьма впечатляет.

Таблица 1

Заработная плата у рабочих и служащих

(в руб.)

Год	Рабочие	Служащие	Соотношение (в %)
1940	30,7	53,5	174
1950	66,1	100,4	152
1960	87,9	116,6	132
1980	182,5	199,2	109
1987	219,2	234,0	106

Источник: Труд в СССР. М., 1988, с. 189.

 

Данные таблицы 1 можно дополнить анализом сравнения доходов семей рабочих и служащих. По материалам обследований семейных бюджетов за 1980-1991 гг. выявляется следующая картина. Общий среднедушевой совокупный доход в месяц (в рублях) у рабочих и служащих вместе в 1980 г. составлял 130 руб., а только у рабочих промышленности — 139 руб. В 1985 г. соответственно у тех и других вместе — 146 руб., у рабочих — 152 руб.; в 1990 г. соответственно 198 руб. и 199 руб.; в 1991 г. — 400 руб. и 407 руб. То есть, доходы рабочих превышали доходы рабочих и служащих вместе. Хотя сопоставимость этих данных не вполне корректная, ибо рабочие показаны только промышленные, а суммарные доходы рабочих и служащих даются в целом по народному хозяйству, все же для наших целей и это весьма показательно. Рабочие промышленности в конце ХХ века практически мало чем отличались в смысле материального положения от всей массы трудящегося населения. В этом также убеждает анализ обеспеченности домашним инвентарем семей рабочих и служащих в 20-х и 70-х годах (см. табл. 2).

Таблица 2

Инвентарь у рабочих и служащих

1924 г. (в руб. на душу)	Рабочие	Служащие	Соотношение в %
Одежда	45,7	107,2	42,6
Мебель	10,2	31,7	32,8
Посуда	5,3	8,2	64,6
Книги, альбомы	1,4	10,5	13,3
В среднем	15,6	39,4	39,6
1976 г. (в % обеспечен.)
Холодильники	94,3	94,8	99,5
Кухонный гарнитур	50,6	48,9	103,5
Мебельный гарнитур	52,7	53,3	98,9
В среднем	65,8	65,6	100,3
Среднее число читаемых за 1 мес. книг	2,7	2,4	112,5
Размер домашней библиотеки	120,6	193	62,5

Источники: Струмилин С. Г. Избранные произведения. Т. 3. Проблемы экономики труда. М., 1964, с. 262; Рабочий и инженер. Социальные факторы эффективности труда. Под ред. О. И. Шкаратана. М., 1985, с. 252.

 

Анализ таблицы 2 показывает, что даже при учете некоторой условности приведенных обследований, — число обследованных семей было естественным образом ограничено, — разительные различия в 70-х годах по сравнению с 20-ми в материальном положении рабочих и служащих налицо. В 20-х годах рабочие были обеспечены домашним инвентарем менее чем на 40% (39,6%) от обеспеченности служащих. В 70-х годах в обеспеченности домашним инвентарем практически никакой разницы между рабочими и служащими уже не было, даже по некоторым позициям рабочие превосходили служащих. Суммарный показатель обеспеченности семей рабочих (холодильниками, кухонным и мебельным гарнитурами) составлял 65,8%. У служащих этот показатель составил даже несколько меньше - 65,6%.

В основе социальной политики советского государства лежало требование именно сглаживания межклассовых различий. Вспомним советскую формулу о создании социально однородного общества. Другой вопрос, что из этого получалось на самом деле. Но то, что из этого что-то получалось, сомнений не вызывает. По крайней мере, различие в денежных доходах населения между 10% самых богатых и 10% самых бедных (децильный коэффициент) в последние советские годы составляло 3-5 раз (в 1991 г. — 4,5 раза). Сегодня же это различие по доходам поднялось почти до 15 раз (в 2004 г. — 14,8 раз). И это согласно только официальной правительственной статистике. Таким образом, как по заработной плате, так и по обеспеченности домашним инвентарем рабочие и служащие в последней трети ХХ века практически ничем не отличались. Отсюда можно заключить, что «рабочий вопрос» в России к сегодняшнему дню потерял или в значительно степени теряет свою актуальность.

Вот два наблюдения, факта, иллюстрирующие это положение. Историк Д. О. Чураков приводит в своей статье воспоминания рабочего московского завода «Рускабель», активиста движения фабзавкомов 1917 года: «1 или 2 марта собрались представители цехов в количестве 18 человек в столовке для служащих и стали закладывать фундамент власти трудящихся. В тесной, страшно накуренной столовой сидели неумытые, черные после работы, не чувствуя усталости, представители от цехов». И вот еще воспоминания иваново-вознесенского рабочего: «Мы, фабкомовцы, вставали в 7 ч. утра и, проглотив стакан-два «малинового напитка» и овсяную пресную лепешку, от которой десны сочились кровью, спешили с окраин города в фабком, где каждый день и каждый час кипела живая работа…»²⁰.

А вот уже наблюдение наших дней. Питерский социолог Б. И. Максимов, проведя цикл очень интересных и поучительных исследований в 90-е годы на Кировском заводе, делает такой вывод: «С одной стороны, все недовольны, возмущаются превращением коллективного по первоначальной постановке владения в частное, проявляют интерес к чужому опыту самоуправления. С другой стороны, не хотят и, по-видимому, не способны пальцем пошевелить, чтобы изменить положение»²¹. В другой статье этот же автор пишет и так: «В головах рабочих, так сказать, довольно пусто по части перспективных целей рабочего движения. По результатам нашего опроса в 2000-2001 гг. на вопрос: «В чем состоят коренные (стратегические) интересы рабочих, чего нужно добиваться?» более 80% опрошенных не дают никакого ответа, около 10% называют «своевременную выплату заработной платы», немногие — «повышение зарплаты», «борьба с безработицей», «нормальные условия труда»… Формулировку «изменение политического строя» из 600 опрошенных выдал только 1 человек»²². Эту же ситуацию подтверждает другой продуктивный исследователь современного протестного движения: «У рабочих нет еще четкого понимания своего классового (общественного) интереса»²³.

Последнее весьма любопытно, и тут возникают некоторые вопросы. У рабочих нет своего классового интереса, потому что этот класс в стране еще очень молодой и не успел еще как следует сформулировать этот свой интерес? Или же рабочий класс у нас сегодня несколько рассеян, сбит с толку, и его классовый интерес по субъективным причинам пока еще не находит адекватной политической формулировки? Или же рабочий класс после более чем 100-летнего существования в России начинает видоизменяться, превращаться в профессиональные группы, и его классовый интерес превращается в дифференцированный и профессиональный? Тем более, что Россия, как утверждают многие, находится в преддверии постиндустриального развития. На все эти вопросы пока трудно дать исчерпывающий ответ; они требуют более обстоятельного и углубленного изучения.

Таким образом, как по заработной плате, так и по обеспеченности домашним инвентарем, а также по потреблению основных продуктов питания рабочие и служащие в последней трети ХХ века практически ничем не отличались друг от друга. Отсюда можно заключить, что «рабочий вопрос» в России в конце ХХ века потерял или начал терять актуальность.

Да и в целом, рабочий класс в советский период стал терять свои классообразующие признаки. Были смяты, затерты и классовые противоречия. Возможно, в этом и состоит основная причина слабого рабочего движения в стране. Рабочий класс к концу ХХ века начал терять свои классообразующие признаки, но потерял ли он их до конца? Для развитых западноевропейских стран, видимо, справедливы слова Д. Белла о том, что происходит «сокращение класса, занимающегося ручным и неквалифицированным трудом». В тоже время тот же автор отмечает, что «в экономике «рабочий вопрос» сохраняется»²⁴. Но сегодняшняя Россия — особый случай. Не сложится ли дело так, что по мере углубления рыночной экономики и развития капитализма в России рабочий класс станет консолидироваться и в конце концов выступит авангардом классовой борьбы? Многое здесь зависит от успехов капитализации страны.

6. 1991 год: демократические иллюзии

Этот год, конечно, внес много сумятицы. Рабочие, особенно шахтеры, сыграли в перевороте заметную роль, — хотя и не решающую, вопреки мнению некоторых наблюдателей²⁵. Действительно, в 1989-1990 гг. рабочие выступления внесли немалый вклад в расшатывание политической ситуации в СССР, что и способствовало его развалу. Но при этом нельзя забывать и некоторую часть интеллигенции, которая тоже сыграла в тех же событиях существенную роль. И еще неизвестно, кто сыграл роль б?льшую. Во всяком случае, в результате событий 1991 года эта некоторая часть элитной интеллигенции быстро устроилась во власти и до сих пор назойливо мелькает на телеэкранах и страницах глянцевых журналов. Да и всплеск протестной (забастовочной) активности в 1989 и 1990 гг. заметно уступал той же самой активности в 1996 и 1997 гг. Так, если в результате забастовок по России было потеряно человеко-дней в 1989 г. 1235 тыс. и в 1990 г. — 207,8 тыс., то тот же показатель в 1996 г. составил 4009,4 тыс. человеко-дней потерь и в 1997 г. — 6000,5 тыс.²⁶. Более того, в научной литературе отмечается, что многие шахтерские забастовки, особенно весны 1991 года, были «навязаны рабочим со стороны формирующейся номенклатурной буржуазии»²⁷. Или, как пишет другой исследователь этого вопроса, «в конце концов, шахтеры и шахтерское движение оказались игрушкой в борьбе за власть разного рода «демократов»»²⁸. Думается, что за счет рабочих забастовок конца существования СССР решался отнюдь не «рабочий вопрос», а совсем другие проблемы. Как ни удивительно это может показаться, но рабочий протест конца 80-х годов прошлого века помог прийти к власти прокапиталистическим элементам в российском обществе. Вот и классовое сознание пролетариата!

Возможно, эта рабочая активность не была выражением рабочего движения и классового сознания. Ибо у размытого класса не может быть консолидированного сознания. Тем не менее, это было все же рабочее движение, пусть и с ложно понятыми целями. В результате рабочие оказались обманутыми. Иллюзии держались долго, но, кажется, сегодня они начинают рассеиваться. Вернее, начали они рассеиваться уже в середине 90-х годов, и сегодня этот процесс почти закончился — в преддверии, видимо, следующего этапа.

7. Математическая формула: развитие рынка = углублению классовых противоречий.

Сам по себе рынок не ведет к социальной гармонии. Это инструмент экономической эффективности, а не социальности. Рынок никаких социальных ценностей не преследует и даже не ставит. Рыночный механизм есть великолепный калькулятор экономической эффективности. И в этом состоит, пожалуй, единственная его социальная ценность. Проблема заключается в том, чтобы этот калькулятор работал исправно, не искажался. То есть, другие социальные ценности не должны вводиться внутрь этого калькулятора, и не следует ожидать, что рынок должен кроме экономической эффективности давать еще что-то сверх того. Другие ценности привносятся в социально-экономическую сферу через сознательно вырабатываемую и сознательно проводимую политику, а не через рынок. Наоборот, рынок порождает и укрепляет классы и соответственно классовые различия и противоречия. Это объективный процесс. Поэтому, когда говорят о продолжении рыночных реформ, надо понимать также, что речь идет и об углублении классового противостояния. Чем больше рынка, тем больше классовых противоречий. Это совершенно очевидная, математическая формула.

8. Дифференциация в оплате труда

Все это подтверждается ростом дифференциации в оплате труда, понижением доли зарплаты в ВВП, в доходах населения. По мере рыночных реформ идет углубление социальной поляризации населения страны.

В последние годы дифференциация в оплате труда между работниками различных отраслей экономики стала настолько существенной, что уже трудно говорить о проявлении рабочей солидарности. В некоторых отраслях номинальная заработная плата рабочих за 90-е годы увеличилась только в 2 раза (легкая, станкостроительная промышленность), в других отраслях увеличение составило 5 и даже 7 раз. В легкой промышленности рабочие в 1990 г. имели зарплату, составляющую 80% от средней величины зарплаты по промышленности в целом, а в 1998 г. стали получать лишь 40% от средней по промышленности. В такой отрасли, как газовая, в 1990 г. зарплата была на 70% больше средней, то в 1998 г. она стала уже на 240% больше среднеотраслевой. Таким образом, скажем, в 1998 г. разница в оплате труда между различными отраслями в ее крайних значениях составляла 7,7 раза (3659 р. — газовая промышленность и 474 р. — легкая промышленность). В 2003 г. эта разница между теми же отраслями увеличилась до 11,8 раз. Любопытно отметить, что в начале ХХ века в России, по имеющимся данным, этот же показатель соотношения между крайними значениями оплаты труда в различных отраслях составлял 2,5 раза.²⁹

Отсюда ясно, что никакой солидарности и даже классовой общности между рабочими легкой и газовой промышленности сегодня появиться не может, в отличие, скажем, от 1910 или 1913 года. Если в топливной промышленности в целом в 2003 г. лишь 3,8% работников имели зарплату на уровне или ниже прожиточного минимума, то в легкой промышленности таких было 39,8%, а в сельском хозяйстве даже 74,0%.

Таким образом, рабочий класс, конечно, еще продолжает оставаться довольно значительным социальным слоем, но, думается, свою авангардную роль в социальном прогрессе он начинает утрачивать. Совершенно верно об этом пишет профессор В. М. Межуев: «В условиях позднего капитализма рабочий класс обнаружил тенденцию не только к своему количественному сокращению в общем составе работающего населения, но и к качественному преобразованию, обретая черты не столько класса, сколько профессии»³⁰. Эмпирическое изучение вопроса показывает, что рабочий класс численно сокращается и в современной России составляет лишь треть всех занятых в экономике. Более того, рабочий класс экономически резко расслоен. Занятые, например, в топливных отраслях по уровню своих доходов приближаются к так называемому среднему классу или уже входят в его состав. Работники легкой, пищевой промышленности, наукоемких отраслей во многом находятся за чертой бедности. Рабочие утрачивают единое классовое самосознание, превращаясь в особые профессиональные группы. В европейских странах этот процесс дифференциации рабочего класса, видимо, начался много раньше. Вилли Брандт еще в 1949 г. отмечал: «Каждый опытный профсоюзный деятель знает, что единство пролетарских интересов — это миф, который не работает, когда необходимо согласовать групповые интересы с общим интересом работающих»³¹.

Эта раздробленность классового интереса рабочих сегодня составляет серьезный фактор затухания рабочего движения в стране. Но, думается, российское правительство делает все возможное для возрождения и консолидации классового интереса трудящихся. С тем, пожалуй, отличием, что некоторые группы рабочих некоторых отраслей добывающей промышленности будут солидаризироваться не с рабочим классом, а со средним. Зато другие группы трудящихся, обычно рассматривающиеся в качестве представителей среднего класса (преподаватели, врачи и т. д.), начнут солидаризироваться с рабочим классом. Если российское правительство не замечает или не хочет замечать классового расслоения в обществе, то это, конечно, дело правительства. Но углубление рыночных преобразований с силой объективной неизбежности ведет именно к этому результату.

Так называемые правительственные социальные реформы уперлись в тупик. Согласно либеральной рыночной концепции, такие сферы, как образование, здравоохранение, жилье (ЖКХ) должны подвергнуться рыночным преобразованиям и превратиться в обычные товары. Вместо того чтобы учить, образовывать молодежь, нужно продавать образовательные услуги на рынке, вместо лечения населения нужно продавать медицинские услуги и т. д. Те люди, которые не могут оплатить услуги образования, здравоохранения, жилья, пусть идут в церковь и жалуются сколько угодно. Это логичная и последовательная линия превращения современного общества в рыночное времен Адама Смита.

Однако сейчас ХХI век, не ХVIII. Либеральные реформаторы забыли или не успели сообразить, что развитие рыночной экономики, развитие капитализма ведет к развитию классовой противоположности, к классовой борьбе. В результате этой борьбы в европейских странах все социальные сферы, которые наши либерал-реформаторы собираются маркетизировать «до конца», давно уже выведены из под рыночного регулирования. Социальная проблема в развитых странах Запада уже в ХХ веке решалась в направлении более пропорционального распределения общественного продукта, создания социального государства.

Либерал-реформаторы, объявив так называемые социальные реформы, загоняют себя в ловушку. Их риторика соответствует требованиям социального государства современного века, но их дела возвращают страну на два века назад. Слова не совпадают с делами. Надо выбирать что-то одно: или углублять рыночные преобразования и, следовательно, усиливать социально-классовое расслоение общества, или создавать социальное государство с жесткими ограничениями рыночного саморегулирования.

Таким образом, с одной стороны, либеральная рыночная идеология требует перевести на рыночные, коммерческие начала оставшиеся социальные сферы: образование, здравоохранение, жилье. С другой стороны, это ведет к еще большему расслоению в обществе и, как следствие, к нарастанию классовой борьбы. Все это отодвигает создание социального государства, т. е. препятствует осуществлению Конституции РФ.

9. Социальное партнерство

Некоторые добрые люди думают, что можно как-то так изловчиться, чтобы и рыночные реформы продолжить «до конца», и сохранить в обществе социальную стабильность и покой. Однако это очередная иллюзия или «кукуруза», когда Н. Хрущев думал, что, посадив растение под названием «кукуруза» везде и всюду, он разом и без проблем накормит народ. Такой «кукурузой» является, например, современный слоган о «социальной ответственности бизнеса». Бизнес — это атрибут рынка, и он предназначен по своей природе приносить прибыль его владельцу. И больше ничего. Ответственен бизнес в рамках действующего законодательства только перед рынком. Никаких социальных целей он не предусматривает. Конечно, сам бизнесмен может быть милосердным, добрым, благотворительным, любить бабочек и прочая. Но это никакого отношения к характеру и сущности бизнеса не имеет. Нагружать же бизнес какими-то социальными задачами — значит спутывать общественные структуры, перекладывать на других то, что обязано прежде всего делать государство. Это означает обманывать и самих себя, и общество.

Трудно также признать достаточно реалистичными некоторые предложения о быстрейшем внедрении социального партнерства в экономике на основе ускоренного выращивания буржуазного класса. Все это быстро не делается, особенно в российских условиях. Тем более, что сам по себе буржуазный класс хочет наживаться в индивидуальном порядке.

Не зная силы друг друга, труд и капитал не смогут и не будут идти на соглашение, ибо неизвестна точка равновесия в таком соглашении. Только через классовую борьбу может быть выяснена степень мощи каждой стороны в трудовых отношениях и может быть найдена точка равнодействия. Это естественный и длительный процесс, который был свойственен развитию трудовых отношений почти для всех стран Запада.

Идея социального партнерства в сегодняшних российских условиях имеет скорее политическое (демагогическое), нежели экономическое значение³².

10. «Рабочий вопрос» сегодня

Данные последних лет свидетельствуют об актуализации вновь рабочего вопроса. Об этом говорит увеличение расхождения в оплате труда между рабочими и специалистами. Например, в советский период такой разрыв был минимальным, а в постсоветской России он имеет тенденцию к резкому росту. Так, если зарплату служащих принять за 100%, то зарплата рабочих к этой величине составила по годам: 1980 — 91,6%, 1985 — 94,5%, 1986 — 94,0%, 1987 — 93,7%, 1990 — 83,5%. Это советский период, и разница здесь минимальна. Хотя к 1990 году эта разница стала резко увеличиваться. Теперь приведем долю зарплаты рабочих к зарплате служащих в постсоветский период: 1995 — 64,9%, 1996 — 64,4%, 1997 — 62,7%, 1998 — 60,5%, 1999 — 57,5%, 2000 — 57,4%, 2001 — 57,3%, 2002 — 56,9%³³. Обращает на себя внимание устойчивое увеличение разрыва между зарплатой рабочих и служащих.

Об этом же говорит возрастание потребности в квалифицированных рабочих кадрах. Об этом, наконец, говорит опять начавшийся рост забастовочной активности. Если есть потребность в возрождении и развитии промышленности, то, следовательно, вновь появляется проблема рабочих. Появляется, укрепляется и консолидируется классовое сознание рабочего класса.

11. Разнообразие форм классовой борьбы

Почему-то обычно под классовой борьбой понимают только активную роль рабочего класса. Но формы такой борьбы бывают разные.

Кроме того, нельзя, нелогично полагать, что в классовой борьбе участвуют только рабочие. Борьба не бывает односторонней. Еще в 1931 году Н. А. Бердяев сделал в этой связи очень глубокое наблюдение: «В действительности классовую борьбу ведет и буржуазия и всегда вели господствующие классы. Но когда борьба ведется за сохранение своего господствующего положения, она менее производит впечатление борьбы, чем когда она ведется за изменение существующего социального строя. Это есть обычная иллюзия восприятия. Сохранение существующего не кажется насильственной борьбой. Именно это и есть преимущество рабочих и социалистов, что они ведут классовую борьбу открыто, в то время как буржуазные командующие классы ведут ее замаскированно»³⁴.

Сегодня мы видим довольно вялую борьбу со стороны рабочего класса. Это верно. Но почему-то не замечаем очень активную борьбу со стороны хозяев-«работодателей». Все эти годы характеризовались очень активной и острой борьбой именно предпринимательского класса по отношению к наемному труду. Это невыплата зарплаты, искусственное банкротство предприятий, незаконные увольнения, понижения зарплаты и т. д.

Вот картинка из работы одного исследователя противостояния рабочих и хозяев на Выборгском ЦБК: «Для разрешения всего лишь, казалось бы, трудового конфликта с безоружными работниками, прибыла команда, подкрепленная спецподразделением, предназначенным для усмирения бунтов среди заключенных. Прибыла под покровом ночи»³⁵. И устроила на заводе погром. Это разве не классовая борьба? А какой ярко выраженный классовый подход демонстрирует наше TV? «И почему они это терпят?» — как-то в сердцах воскликнул крупный российский историк.

О классовой борьбе со стороны капитала говорит громадная норма прибыли в России. По подсчетам экономистов, норма прибыли в России на 60% больше, чем в США, а если учесть скрытые доходы капиталистического класса – то и на 120%.

Капитал активно борется с трудом, труд пока спит.

12. Рабочий класс в себе

Пока рабочий класс разобщен, и каждый думает о себе. Но говорить только о рабочем классе в традиционном его понимании сегодня уже мало. Надо брать весь трудящийся класс, значительная часть которого составляет так называемый средний класс. Пока это разрозненные отряды наемных трудящихся, лишенных общей солидарности, общих политических интересов. Пока нет партии, которая их всех бы объединила.

Но процесс выработки общих политических представлений идет очень активно. Первым, видимо, проснется рабочий класс, потому что в последние годы с некоторым оживлением промышленности появилась в нем потребность. Если в 1995-1998 гг. ежегодная потребность в рабочих кадрах составляла порядка 250-300 тыс. человек, то в 2004-2005 гг. уже 800-900 тыс. человек.

Но потребность в возрождении страны обусловит потребность в других отрядах трудящегося класса.

13. Перспективы классовой борьбы

Надо сказать, что перспективы классовой борьбы в России в начале ХХI века очень хорошие. Эти перспективы были бы очень плохими, если бы официальная идеология и правительственные усилия были направлены на создание социального государства, минимизацию социального расслоения, увеличение налогового обложения богатых и т. д. Но для этого нужна другая идеология и другое правительство. При нынешнем же правительстве и рыночной идеологии перспективы классовой борьбы в России выглядят просто блестяще.

Конечно, по большому счету, нельзя решение рабочего вопроса и перспективы классовой борьбы ставить в зависимость от раздумий правительства. Есть общие закономерности развития общества, которые предопределяют те или иные его этапы. И современное российское общество объективно находится на стадии преодоления классовой борьбы, т. е. преодоления рыночной экономики. Умное правительство может способствовать этому объективно заданному направлению. Иное правительство посредством неумелых, плохо продуманных и корыстных действий может препятствовать объективному ходу вещей и даже вызвать обострение классовой борьбы. Если действия правительства отвечают интересам только олигархического слоя, то это неминуемо ведет к углублению классового противостояния. Хотя общих закономерностей общественного развития отменить невозможно.

 

1 См.: Покровский М. Н. Борьба классов и русская историческая литература. — Покровский М. Н. Избранные произведения. Кн. 4. М., 1967, с. 288.

2 См.: Чадова Т., Чадов К. Уровень и качество жизни россиян в начале 2000-х годов: показатели снижаются. — Альтернативы, 2005, № 1; Анисимова Г. Социально-экономическая деформация российского общества. — Альтернативы, 2005, № 4.

3 Балибар Э., Валлерстайн И. Раса, нация, класс. Двусмысленные идентичности. М., 2003, с. 76.

4 Дарендорф Р. Современный социальный конфликт. Очерк политической свободы. М., 2002, с. 191.

5 Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 3, с. 192.

6 Бузгалин А. Пламя Парижа: уроки для России. — Альтернативы, 2005, № 4, с. 132.

7 Клеман К. Что происходит в Париже? — Альтернативы, 2005, № 4, с. 145-146.

8 По справедливому замечанию Г. Гловели, такое явление наблюдалось и раньше. Например, в начале ХХ века на нефтяных промыслах в Баку работали в основном персы. Были и другие случаи, когда определенные виды работ выполнялись определенными этническими группами. Но лишь сегодня это становится особо заметной проблемой.

9 См.: Максимов Б. И. Рабочие в реформируемой России, 1990-е — начало 2000-х годов. СПб., 2004; Рабочий в ХХ веке: Российский опыт. Под ред. Д. О. Чуракова. М., 2005.

10 См.: Воейков М. И. Рабочий вопрос в России: начало и конец ХХ века. — В сб.: Рабочие в России: исторический опыт и современное положение. Под ред. Д. О. Чуракова. М., 2004, с. 29.

11 Колганов А. Буржуа и пролетарии: теоретическая ошибка и историческая правота марксизма. — Альтернативы, 1999, № 3, с. 28.

12 См.: Бузгалин А. Социализм: уроки кризиса. — Альтернативы, 1994, № 2; Грецкий М. Был ли социализм? — Альтернативы, 1994, № 2; Котц Д. Крах советской системы и уроки для будущего социализма. — Альтернативы, 1995, № 4; Воейков М. Дискуссионные вопросы природы СССР. — Альтернативы, 1996, № 2; Гафуров С. Заметки о классовой сущности СССР. — Альтернативы, 1997, № 4; Клоцвог Ф. Уроки и перспективы. — Альтернативы, 1998, № 1; Гусев А. Непознанный класс: Лев Троцкий о советской бюрократии. — Альтернативы, 1998, № 2; Соловьев А. Россия в ХХ веке. Что сделано? — Альтернативы, 1998, № 3; Колганов А. Почему погибла Советская держава? — Альтернативы, 2001, № 3; Славин Б. Почему советское общество не было буржуазным. — Альтернативы, 2002, № 4; Данилов В. Сталинизм и советское общество. — Альтернативы, 2004, № 1 и др.

13 Колганов А. Объективный смысл сталинской контрреволюции. — Альтернативы, 1998, № 2; с. 88-89.

14 Янжул И. И. Избранные труды. М.: Наука, 2005, с. 223.

15 Чураков Д. О. Русская революция и рабочее самоуправление. 1917. М., 1998, с. 156-157.

16 См.: Мандел Д. Вновь о новочеркасских событиях. — Альтернативы, 2004, № 2.

17 Прокопович С. Н. Бюджеты петербургских рабочих. — В кн.: Антология социально-экономической мысли в России. Дореволюционный период. СПб., 2000, с. 82-83.

18 Струмилин С. Г. Избранные произведения. Т. 3. Проблемы экономики труда. М., 1964, с. 408.

19 Валентинов Н. В. Наследники Ленина. М., 1991, с. 140.

20 Чураков Д. О. Рабочее самоуправление в судьбах русской революции 1917 г. — Экономико-философские тетради. Вып. 1. М., 2003, с. 132.

21 Максимов Б. Письма с Кировского завода. Письмо пятое. — Альтернативы, 1997, № 1, с. 77-78.

22 Максимов Б. И. Положение рабочих и рабочее движение в России 1990-х годов. — В сб.: Рабочий класс и рабочее движение России: история и современность. Под ред. А. В. Бузгалина, Д. О. Чуракова, П. Шульце. М., 2002, с. 33-34.

23 Булавка Л. А. О самом главном — проблемы и противоречия протестного движения. — В сб.: Рабочий класс и рабочее движение России: теория, история, современность. Под ред. А. В. Бузгалина, Д. О. Чуракова. М., 2003, с. 49.

24 Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования. М., 1999, с. 222, 462.

25 См.: Мандел Д. Социальное партнерство и классовая независимость в пост-советском рабочем движении. — Альтернативы, 2005, № 3, с. 28.

26 Народное хозяйство СССР в 1990 г. Стат. ежегодник. М., 1991, с. 111; Россия в цифрах. Крат. стат. сб. М., 2001, с. 91.

27 Левчик Д. А. «Шахтерский удар» по СССР. Забастовка весны 1991 года и распад Союза. — В сб.: Рабочий класс и рабочее движение России: теория, история, современность. Под ред. А. В. Бузгалина, Д. О. Чуракова. М., 2003, с. 32.

28 Величко С. Рабочее движение шахтеров Кузбасса в годы перестройки (июль 1989 — 1991 гг.). — Альтернативы, 2004, № 4, с. 119.

29 См.: Воейков М. И. Трансформационная Россия: поиск адекватной теории. М., 2003, с. 65.

30 Межуев В. Социализм как пространство культуры. — Альтернативы, 1999, № 2, с. 8.

31 Брандт В. Демократический социализм. Статьи и речи. М., 1992, с. 197.

32 См.: Воейков М., Лащинский И. Иллюзии социального партнерства. — Альтернативы, 1998, № 1.

33 Рассчитано по: Труд и занятость в России. 2003. Стат. сб. М., 2003, с. 388.

34 Бердяев Н. А. Христианство и классовая борьба. Париж, 1931, 181.

35 Максимов Б. И. Рабочие в реформируемой России, 1990-е — начало 2000-х годов. СПб., 2004, с. 198.

О СОЦИАЛИЗМЕ, СВОБОДЕ И ТОТАЛИТАРИЗМЕ

Борис Славин

Факты прошлой и современной истории свидетельствуют, что действительность буржуазного общества за столетия своего существования так и не сумела снять ключевое противоречие между трудом и капиталом: максимум, что ей удалось, — это смягчить и модифицировать его в развитых странах мира. Одновременно современный капитализм породил новые проблемы, связанные с острыми противоречиями процесса глобализации, международным терроризмом, экологической безопасностью населения земли, растущим антагонизмом между Севером и Югом, социальной беззащитностью иммигрантов в развитых странах, трагедией народов Югославии и Ирака, резким падением жизненного уровня народов России. Нет никакой уверенности, что капитал в принципе может решить эти или подобные проблемы. Там, где есть корыстные интересы наживы, — страдания простых людей будут продолжаться.

В первую очередь это относится к России, где реставрированный в 90-е гг. капитализм приобрел наиболее варварские и разрушительные формы. Вместе с тем, чем глубже в плоть российской действительности входят буржуазные отношения с их атрибутами поклонения «золотому тельцу», общественного неравенства, непрекращающихся национальных и социальных конфликтов, безработицы и низкопробной массовой культуры, тем больше людей ищут им действенную альтернативу. Если не брать во внимание религию, которая сегодня всячески навязывается властями общественному сознанию, то такой альтернативой может быть только социализм с его идеалами свободы, справедливости, гуманизма и интернационализма.

«Социализм» — понятие многозначное. Оно связано с характеристикой общественного устройства, названием политических движений и партий, определенной идеологией и т. д. Существуют разные основания при различении типов социализма. Например, с классовой точки зрения говорят о феодальном, буржуазном, мелкобуржуазном и пролетарском социализмах. Характеризуя властные отношения, выделяют государственный, бюрократический, демократический и самоуправленческий социализмы. С позиций познания и практической осуществимости рассматривают научный, утопический, идеальный, реальный, «мутантный» и др. виды социализма.

Как известно, понятие «социализм» было впервые введено в научный оборот Пьером Леру в качестве альтернативы понятию «индивидуализм» (см. подробнее: Б. Ф. Славин. Социализм и Россия. М.: Едиториал УРСС, 2004, с. 29, 69 и др.). Оно подчеркивало значение и роль общественного начала в человеческом сообществе. Отсюда некоторые теоретики стали видеть отличительную специфику социализма только в преобладании общественного начала над частным (см.: «Коммунист», № 4, 1991, с. 31). И хотя в таком понимании социализма есть доля истины, я не склонен его преувеличивать. В этом случае понятие «социализм» приобретает во многом внеисторический, сугубо абстрактный характер. Так, примат общего над частным можно наблюдать и в первобытных обществах, однако называть их социалистическими вряд ли возможно. Как известно, Маркс связывал специфику социализма прежде всего с материальными предпосылками его зарождения в недрах капиталистического общества, в частности, с тенденциями реального обобществления труда и наличием активного рабочего класса. Социализм в научном понимании, конечно, начинается со взятия власти рабочим классом и кончается ликвидацией всех и всяческих классов. В этом смысле социализм выступает посткапиталистическим обществом, которое наследует у капитализма все лучшее, что накоплено мировой цивилизацией и культурой.

Многомерность научного понятия «социализм» наиболее наглядно проявляется в его различных определениях. Так, с философско-исторической точки зрения социализмом называют первую фазу преодоления эксплуатации и всех видов социального отчуждения; с экономической точки зрения социализм выступает как результат реального обобществления производства; с точки зрения процесса строительства нового общества, социализм — это живое творчество масс; наконец, с социально-политической точки зрения — это власть трудящихся, утверждение демократии, самоуправления и свободы личности.

Давая самое общее и простое определение понятию «социализм», можно сказать, что наука видит в нем такое общество, в котором власть принадлежит трудящимся и служит удовлетворению их интересов.

К сожалению, бывшая советская власть, провозгласившая своей конечной целью построение социализма в СССР, на практике не всегда выражала и удовлетворяла интересы людей труда. Мало того, она нередко направлялась против них: незаконные массовые репрессии в сталинские времена, нарушение социальной справедливости и двойная мораль в брежневскую эпоху, неумение вовремя оседлать научно-техническую революцию и поднять жизненный уровень народа в восьмидесятые годы полностью подтверждают этот тезис. Именно эти негативные явления послужили, в конечном счете, причиной ее крушения в начале девяностых годов.

«Проницательный читатель» может спросить: зачем так много говорить о социализме, если он уже сошел в нашей стране с исторической сцены? Отвечу просто: история социализма не сразу делается. Есть много людей и политических партий, до сих пор разделяющих и отстаивающих социалистические идеалы. Нельзя также сбрасывать со счетов и те завоевания трудящихся, которые были рождены Октябрьской революцией и наглядно проявились в ликвидации остатков средневековья и социально-экономического неравенства, в решении проблемы трудовой занятости и удовлетворении основных потребностей населения, индустриализации и создании стабильной системы социальной защиты, в массовом образовании, передовой науке и культуре. Эти завоевания до сих пор во многом продолжают стабилизировать политическую обстановку в России, во второй раз переживающей первоначальное накопление капитала со всеми вытекающими отсюда негативными, а иногда и трагическими последствиями. Как революция находит свою меру в реставрации, так и социализм в России может найти свою меру в становлении современного дикого капитализма.

Во всяком случае, не следует забывать, что падение советского социализма — лишь исторический зигзаг на пути прогрессивного развития человечества. Оно не означает прекращения социалистического строительства в других странах, тем более оно не означает исчезновения социалистических идей и ценностей: напротив, они продолжают сохранять свою актуальность для тех, кто ищет действенную альтернативу миру отчуждения и насилия, кто считает, что лучший мир возможен, и за него следует бороться.

Умение видеть противоречивость реального капитализма и социализма, их сильные и слабые стороны дает возможность правильно наметить линию в спорах о необходимости и прогрессивности идеала социализма, под которым мы понимаем такое общество, где труд властвует над капиталом в отличие от классического буржуазного общества, где капитал господствует над трудом. В таком обществе прошлое постепенно перестает господствовать над настоящим, и люди начинают сознательно творить свою историю, подчиняя себе вещи и общественные отношения. В тоже время переходный характер социализма показывает возможность сосуществования в этом обществе элементов прошлого (капитализм) и будущего (коммунизм).

В литературе понятие «социализм» часто связывают только с господством общественной собственности на средства производства. Такое узкое понимание социалистического общества явно недостаточно. Оно носит сугубо экономический характер. Маркс, напротив, отождествлял социализм с переходом к гуманистическому обществу, где экономика становится не целью, а средством социального и духовного развития людей. Что же собой представляет социализм в его философской и научной аутентичности? Каковы его характерные и сущностные признаки?

Нам представляется, что отличительным признаком, позволяющим выделить концептуальный стержень разных ипостасей и граней социализма, является идея свободы. Она выступает действенной альтернативой зависимости человека от денег, разделения труда и социального отчуждения в буржуазном обществе. Движение к социализму означает ничто иное, как рост реальной свободы человека. При социализме начинает исчезать всякое отчуждение, свойственное прошлой истории, и человек возвращается к себе как человеку общественному. Здесь люди постепенно перестают противостоять друг другу как враждебные классовые индивиды. Они начинают дополнять и творить друг друга как свободные существа, наделенные разумом и сердцем.

Сегодня необходимо возродить и развить понятие социализма как всеобщего дела свободы. В этом же смысле следует говорить и о всемирно-исторической миссии рабочего класса, призванного, в конечном счете, освободить самого себя и все человечество от всех форм угнетения и порабощения, сделать труд каждого человека творческим и всеобщим. Можно сказать, что рабочий класс является объединителем человечества для высвобождения его созидательных потенций и производительных сил. Логически и исторически верно заключение о том, что социализм есть такой феномен, который, преодолевая крайности индивидуализма, генетически связан с такими фундаментальными ценностями, как солидарность, справедливость, гуманизм и свобода. При этом, свобода здесь не должна пониматься только через отрицание, только как свобода «от». В крайнем своем выражении подобная свобода есть свобода от всего материального. Понятно, что она не достижима в реальном мире: ее удел — это потусторонний религиозный мир.

Марксистское понимание свободы, напротив, позитивно и материалистично. В этом случае она определяется через такие понятия, как «власть», «мощь», «господство», «деятельность», «труд». Свобода — это власть человека над окружающей его природной и социальной средой, над реальными обстоятельствами жизни. Свобода без власти — звук пустой.

Маркс и Ленин использовали категорию «свобода» для обозначения конечной цели революционной борьбы рабочих не случайно. Она наиболее полно выражает сознательное отношение людей к условиям их жизни. Без нее невозможно управление общественными отношениями и ходом истории. В таком понимании свободы человек рассматривается не как пассивный объект управления, а как творческий и активный субъект деятельности или самодеятельности. Социализм с необходимостью возникает там, где власть используется в интересах трудящихся, для их полного освобождения от всех форм рабства и угнетения. По Марксу и Энгельсу, свобода — это «преодоление препятствий», это «власть над обстоятельствами и отношениями», опирающаяся на познание объективных законов природы и общества. (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 292, 298; т. 20, с. 116 и др.).

Отсюда понятно, что свобода трудящихся невозможна без взятия ими политической власти, призванной выражать их всеобщие интересы. Не может быть свободы и без экономической власти, без собственности на средства производства. При этом следует заметить, что частная собственность ведет к свободе частного собственника, общественная собственность — к свободе всего общества или отдельных объединений и ассоциаций трудящихся. В условиях господства частной собственности свобода для одних означает несвободу для других — «чужое» для них дело.

Реальной свободой обладают те, кто владеет средствами производства и обращения. При этом производство должно экономически и технологически дозреть до обобществления, до ассоциированной собственности — материальной основы «свободной ассоциации» людей. Общественная или ассоциированная собственность — не сама по себе свобода, а лишь ее необходимая основа, условие, путь к ней. Этот путь может быть искажен, если общим достоянием распоряжается не общество, а бюрократия.

Есть важный аспект технологической свободы, которая возвышает человека над природой, над отношениями вещей. Свобода иллюзорна при низком уровне производительных сил, при формальном или насильственном обобществлении. Овладение стихией производственных отношений определяет свободу в экономической сфере. Свобода в социальной сфере есть сначала смягчение, а затем и ликвидация зависимости от тяжелых условий труда и быта. Человек не должен страдать от тяжести физического труда, нищеты, убогости быта и сферы обслуживания. Решение этих проблем способствует росту степеней социальной свободы. Свобода в области культуры — это овладение людьми ценностями высокой культуры в противоположность владению стандартизованной массовой культурой. Только преодолев пропасть бескультурья, достигнув высот в духовном развитии каждого человека, можно говорить о свободе в этой сфере. Культура производства, обмена, торговли, общения и т. д. — лишь отдельные проявления такой свободы.

Выяснение сущности свободы подводит нас к более глубокому пониманию социализма. В отличие от свободы немногих в капиталистическом обществе, социализм имманентно связан со свободой многих, т. е. большинства трудящихся. Повторюсь, трудящиеся достигают свободы лишь тогда, когда овладевают политической и экономической властью, когда используют ее в интересах всех объединившихся вокруг них индивидов, всего общества. Здесь корни подлинного коллективизма. Социализм — это коллективистское общество, это движение людей труда ко всеобщему благу.

Анализ античного, азиатского, феодального и — специально — капиталистического способов производства привел К. Маркса к выводу о естественно-историческом вызревании социально-экономических предпосылок социалистического общества, преодолевающего отчуждение, эксплуатацию человека человеком, индивидуализм и эгоизм. По его мнению, такое общество рано или поздно породит утверждающий коллективизм, как гармонию личных и общественных интересов, как свободу и взаимопомощь, умножающие творческие возможности каждого индивида. Такое органическое взаимодействие индивида, и коллектива, личности и общества, и есть подлинный социализм, который отличается, с одной стороны, от капитализма, с его анархией и эгоизмом интересов, а с другой — от «казарменного коммунизма», в котором происходит тоталитарное поглощение личности государством.

Для Маркса и его последователей индивидуальное проявление свободы возможно лишь в коллективе, в обществе, ибо человеческий индивид по природе своей сугубо общественное существо. В условиях подлинного социализма или коллективизма свобода личности обеспечивается ассоциацией и посредством нее. Коллективность, в том числе государственность, должна выступать не противоположностью личности, а условием ее свободного развития и выражения. Здесь контроль трудящихся над государством основное условие. Свобода начинается там, где государство полностью подчинено и подконтрольно народу, где коллектив не противостоит личности, а продолжает ее.

Формула демократии: «власть трудящихся и для трудящихся» является, на мой взгляд, определяющей для специфики социализма. В этом смысле демократия и социализм понятия неразрывные. При имевшихся в советской истории деформациях государства это коренное свойство социализма смазывается. Когда власть трудящихся узурпируется и от их имени начинает править один человек или узкая группа лиц (бюрократия), свобода масс исчезает, и нарастают многообразные процессы социального отчуждения. Бюрократизм и формализм власти порождает отчуждение человека от человека, от труда и самой власти. Раскрестьянивание, чрезмерная работа на фабрике или заводе, антигуманизм в социальной сфере — примеры обратного движения от свободы к рабству, это прямое извращение социалистического идеала и социалистического бытия. Именно это извращение и берется за основу при критике социализма. Так, сегодня псевдодемократическая критика социализма без конца повторяет максиму известного неолиберального фундаменталиста Ф. Хайека о том, что «социализм — это дорога к рабству». Но нельзя забывать, что для Ф. Хайека социализм тождественен безликому бюрократическому планированию и тотальному коллективизму, в котором нет личности, а, стало быть, и свободы.

На самом деле социализм как результат сознательного подхода к истории не сводится только к планированию. Отождествление социализма с директивным планированием весьма далеко от научного или марксистского его видения. В этой связи следует напомнить известный спор Ленина и Плеханова по поводу содержания первой Программы социал-демократической партии России, где Плеханов пытался связать определения социализма только с планированием и удовлетворением потребностей людей. В ответ Ленин говорил, что планирование и удовлетворение потребностей осуществляется в определенной степени и при капитализме трестами. Социализм есть нечто большее: это общество, где удовлетворяются потребности не только отдельных групп общества, а всех членов общества и за счет всего общества. Здесь властный приоритет отдан трудящимся, которые должны, в конечном счете, создать условия для свободного и всестороннего развития личности. (См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 204 ). Как мы видим, это прямо противоречит тому, что утверждают Ф. Хайек и его современные последователи в России.

Освобождение всех производительных и творческих сил человека для достижения всеобщего блага — вот открытый Марксом закон, объективно пробивающий себе дорогу в истории человечества. Вместе с тем, история учит, что искусственно форсировать данную тенденцию и насильственно навязывать людям «лучшее будущее» — значит блокировать развитие социализма. Место и роль политики здесь должны быть строго функциональны. Чрезмерное расширение сферы и методов политики ведет, как правило, не к свободе, а к бегству от нее. Любое нарушение меры в органике процессов становления и формирования социализма чревато формальной переорганизацией, абсурдом, тотальностью. Это и происходит в условиях мелочного директивного планирования, расширения государственных функций до прямого вмешательства в личную и общественную жизнь. Здесь свобода превращается в произвол, коллективизм в тотальность, общее благо в выгоду государственных чиновников.

Чтобы избежать ловушки тотальности для социализма и свободы, следует помнить, что тоталитаризм может вырасти из абсолютизации коллективистских или государственных начал. Тождество и различие, «то же и иное» — на этих принципах должны строиться основы самоорганизации социалистического общества. Философская формула «единство многообразного» применительно к свободе при социализме означает, что свобода людей должна гарантироваться разнообразием видов общей и индивидуальной собственности, форм хозяйствования, политическим представительством разных социальных интересов и т. д. Именно к этому подошел Ленин в своем анализе НЭПа и реальных противоречий становления социализма в двадцатые годы.

Как известно, политика НЭПа позволила в кратчайшие исторические сроки вывести Россию из разрухи и тем самым сохранить советскую власть. Вместе с тем, Ленин видел в НЭПе гораздо больше, чем просто политику, рожденную необходимостью выживания страны, как своеобразный тактический маневр. Осмысливая позитивные результаты НЭПа в России, Ленин пришел к выводу о закономерности этой политики для всех стран, вступающих на путь социалистического строительства. В одной из своих работ он прямо спрашивает: «…Как (NВ) подойти к социализму?». И отвечает:«Не иначе как через НЭП». (См.: В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45, с. 440). Считая «военный коммунизм» ошибочной политикой забегания вперед, он говорит о НЭПе как о необходимой предпосылке, без которой победа социализма в России невозможна. В своей последней речи на Пленуме Московского Совета 20 ноября 1922 года он подчеркивал, осмысливая результаты НЭПа: «Социализм уже теперь не есть вопрос отдаленного будущего, или какой либо отвлеченной картины, или какой либо иконы… Мы социализм протащили в повседневную жизнь и тут должны разобраться. Вот что составляет задачу нашего дня, вот что составляет задачу нашей эпохи. Позвольте мне закончить выражением уверенности, что, как эта задача ни трудна, как она ни нова по сравнению с прежней нашей задачей и как много трудностей она нам ни причиняет, — все мы вместе, не завтра, а в несколько лет, все мы вместе решим эту задачу во что бы то ни стало, так что из России нэповской будет Россия социалистическая». (Там же, с. 309).

Стремление «разобраться» с той действительностью, которая рождалась благодаря НЭПу, вылилось у Ленина в ряд его последних статей, посвященных вопросам кооперации, национальных отношений, реформе политической системы и другим важнейшим вопросам строительства социализма и будущего России. Эти статьи как раз и отвечают на вопрос: при каких условиях из России нэповской станет Россия социалистическая? Одним из таких условий он считал проведение в жизнь идеи кооперации как составной части общественной культуры. В этой связи Ленин писал: «Теперь мы вправе сказать, что простой рост кооперации для нас тожественен… с ростом социализма, и вместе с этим мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм. Эта коренная перемена состоит в том, что раньше мы центр тяжести клали и должны были класть на политическую борьбу, революцию, завоевание власти и т. д. Теперь же центр тяжести меняется до того, что переносится на мирную организационную «культурную» работу. Я готов сказать, что центр тяжести для нас переносится на культурничество» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 376). Под словом «культурничество» Ленин понимал целую революцию, которая должна дать «развитие материальных средств производства», поголовную грамотность и просвещение масс, кооперирование в деревне и т. д. Он писал в 1923 году: «…Культурная работа в крестьянстве, как экономическая цель, преследует именно кооперирование. При условии полного кооперирования, мы бы уже стояли обеими ногами на социалистической почве». (Там же).

Один из моих критиков как-то заметил, что я отождествляю социализм с НЭПом. Это не соответствует сути дела. Я рассматривал и рассматриваю НЭП как необходимую дорогу к социализму. Сразу после Октября зародышем социализма стала советская власть и различные национализированные средства производства. В это время в стране по меньшей мере существовало пять укладов, начиная с первобытного и кончая госкапитализмом и социализмом. Позднее утверждение социализма было связано уже с реальным преобладанием социалистической собственности, подъемом производительных сил страны, кооперированием, приданием законодательных функций Госплану, решением национальных и важнейших социальных проблем, развитием демократии и т. д. При этом социализм как переходное общество продолжал сохранять в себе многообразие форм собственности, рынок, деньги и другие оставшиеся от капитализма формы экономической жизни. Именно этим вопросам и были посвящены последние работы Ленина, в которых он разрабатывал новое, во многом неклассическое видение социализма в отдельно взятой стране. Его в определенной степени можно назвать рыночным.

Есть утверждение, что крах «социализма» в СССР и «развал мировой социалистической системы» подтвердили идею о том, что никакого социализма в советском обществе не было. На мой взгляд, падение реального социализма в СССР и странах Восточной Европы доказывает другое: для победы социализма недостаточно взять политическую власть в одной стране или ряде стран: нужно уметь ею пользоваться так, чтобы одерживать постоянные победы над миром капитала во всех сферах жизни, начиная с экономики и кончая политикой. Конечно, подобная победа не может быть абсолютной или окончательной до тех пор, пока в других странах будет сохраняться капитализм. Опыт создания и крушения социализма в ХХ веке показывает, что окончательная победа социализма возможна лишь в мировом масштабе. Однако к ней невозможно придти, не реализовав сначала успешное строительство социализма в одной стране или ряде стран. Одним словом, если страна, вставшая на путь социалистического строительства, сумеет обогнать развитые капиталистические страны по производительности труда и эффективности производства, сможет на этой основе создать наивысший уровень жизни своему народу, реализует более полную и широкую демократию, победа социализма в этой стране будет обеспечена. Подчеркну, расширение демократии — важнейшее условие жизнеспособности нового общества. Без этого социализм не может привлечь к себе симпатии миллионов трудящихся всего мира, тем более стать его прогрессивным революционизирующим фактором.

К сожалению, социалистическая революция с приходом к власти Сталина во многом захлебнулась. Ее идеалы со временем были девальвированы и извращены. Вскоре после Октябрьской революции реакция подняла голову, паразитируя на усталости масс. Главную роль в этом сыграл лично Сталин, опираясь на созданный им репрессивный аппарат власти. На мой взгляд, марксистское понимание социализма никакого отношения к сталинскому пониманию не имеет. Говоря коротко, для Сталина не социализм был для человека, а человек для социализма. Тем самым он полностью дискредитировал марксистское гуманистическое прочтение социалистической идеи. По сути дела, он воспроизвел на практике знаменитую легенду Достоевского о Великом инквизиторе, считавшем, что народ не нуждается в свободе: ему нужны для счастья лишь сытость и слепая вера в авторитет.

Следует отметить, что впервые критическое осмысление режима Сталина было начато не Хрущевым на ХХ съезде КПСС и не Солженицыным с его «Архипелагом ГУЛагом», как считают многие, а «левой оппозицией» сразу после смерти Ленина. Тогда сталинский режим называли разными словами: «бонапартизм», «термидор» и т. д. Лишь позднее Троцкий его назовет «тоталитаризмом», и этот термин войдет в научный и политический обиход. Следует также отметить, что задолго до Солженицына сталинский тоталитаризм нашел свое художественное отражение в малоизвестных у нас романах Виктора Сержа — талантливого русско-французского писателя, публициста и революционера.

Прежде чем охарактеризовать природу сталинского тоталитаризма, ответим на вопрос: что вкладывается в понятие «тоталитаризм», вообще? Как известно, впервые это понятие стало употребляться в Европе. Его использовали Муссолини, другие политики и философы для характеристики режима государственной власти, охватывающего своим политическим влиянием практически все сферы общественной жизни в современном массовом обществе. Наиболее тесно понятие «тоталитаризм» связано с фашистскими политическими режимами государственной власти. Вот, например что говорил Муссолини о роли фашистского государства в обществе в своей известной статье «Доктрина фашизма»: «Фашистская концепция Государства всеобъемлюща; вне его не существует ни человеческих, ни духовных ценностей, либо они имеют ценность значительно меньшую. Понимаемый таким образом фашизм тоталитарен, и фашистское Государство — синтез и объединение, включающее в себя все ценности, — объясняет, развивает и придает силу всей жизни народа». (См.: Антология мировой политической мысли в пяти томах. Т. 2. М., 1997, с. 237). По мнению Муссолини, «вне Государства нет индивидов, или групп (политических партий, экономических союзов, социальных классов)» (там же, с. 237 238). Оно организует нацию и является центральным мотивом человека, оно живет в его сердце, является своеобразной «душой души».

Как мы видим, Муссолини словом «тоталитаризм» характеризует всевластие и всеобщность государства, в котором он видит важнейший и отличительный признак фашистской доктрины, позволяющий отличить ее от социализма, либерализма, тред-юнионизма и других социальных учений. И в этом он совершенно прав: либерализм минимизирует роль государства в обществе, а социализм, как и анархизм, ставит своей стратегической целью ликвидацию государства вообще. По мнению марксистов, государство есть признание относительной неразвитости общества, всеобщего отчуждения в нем человека, выражение непримиримости классовых отношений. С уничтожением последних, оно с необходимостью отмирает. Однако, в отличие от анархистов, отрицающих государство и политическую власть с порога, социалисты признают необходимость государства в условиях перехода к бесклассовому обществу. Что касается стремления Сталина, неосталинистов и наших современных «державников» из КПРФ связывать социализм, по сути дела, с вечным господством государства, здесь можно сказать лишь одно: данное стремление ближе к политической философии Муссолини, чем к марксизму и социализму.

Фашизм рассматривает государство как некую корпорацию, в которой объединяются все: буржуа и пролетарии, крестьяне и интеллигенция. Оно разрешает противоречия капитализма, личности, семьи и общества, подчиняя их единой политической воле. Фашистское государство является духом нации, связывая различные социальные группы и различные поколения между собою. Такое тотальное государство не есть государство прошлого: оно плод ХХ века.

Аналогичное понимание тоталитаризма развивает знаменитая ученица немецкого философа Карла Ясперса Ханна Арендт. По ее мнению, тоталитаризм есть следствие атомизации личности в обществе, возникшей в ХХ веке. Только полностью атомизированный или изолированный человек, лишенный различных социальных привязанностей, порождаемых семьей, друзьями, сослуживцами, может быть предан вождю, тоталитарному движению или государству. «Тоталитарные движения», — пишет Арендт, — «это массовые организации атомизированных, изолированных индивидов. В сравнении со всеми другими партиями и движениями их наиболее выпуклая внешняя черта есть требование тотальной, неограниченной, безусловной и неизменной преданности от своих индивидуальных членов. Такое требование вожди тоталитарных движений выдвигают даже еще до захвата ими власти». (Там же, с. 540).

Как ни парадоксально, но изолированность индивида возникает с возникновением массового общества, в котором нет четкой классовой или иной социальной структурированности, где люди перестают верить в политические партии, профсоюзы, организации местного самоуправления и т. п. В каждой стране существуют большие массы политически равнодушных людей: они не ходят на выборы, не вступают в имеющиеся партии, не интересуются идейной борьбой. Именно они составляют социальную базу фашистских и тоталитарных режимов, которые используют их безразличие и нейтральность, их своеобразную маргинальность в своих интересах.

Крушение традиционной социальной стратификации и появление маргинальных и люмпенизированных масс после первой мировой войны в Германии и России заложило фундамент для возникновения тоталитарных режимов Гитлера и Сталина. Но если немецкий тоталитаризм стал реакцией на тяжелые последствия послевоенной эпохи и неспособность социал-демократических правительств организовать социальный порядок на основе буржуазной конкуренции, то сталинский тоталитарный режим, паразитируя на усталости масс от революции и гражданской войны, прибегал к сознательному уничтожению любых проявлений социально-политической оппозиции существующей власти. Х. Арендт считает, что Сталин «искусственно» создавал атомизированное общество, которое для Гитлера приготовили исторические события. В отличие от Ленина, который публично анализировал свои ошибки и всегда исходил в политике из учета различных общественных интересов, Сталин нивелировал социальные интересы и почти всегда списывал свои ошибки на других. Так было при коллективизации, когда под видом борьбы с кулачеством экспроприировались середняки, так было во время индустриализации, когда стахановские методы организации труда волевым способом переносились на весь рабочий класс, так было в предвоенный период и во время Отечественной войны, когда ошибочные решения вождя переносились на подчиненных ему генералов и офицеров.

Тоталитаризм предполагает характерное разделение общества на всевластного вождя и послушную некритическую массу. Интересно замечание Ханны Арендт о том, что высококультурные люди вовсе не противостоят массовым тоталитарным движениям. Даже, напротив, «развитой индивидуализм и утонченность не предотвращают, а в действительности иногда поощряют саморастворение в массе» (там же, с. 531). Тоталитарное общество — это всегда безликая масса, где существует лишь две позиции: вождь и все остальные. Причем ни бюрократия, ни партии, ни какие-либо общественные организации не играют здесь никакой самостоятельной роли.

Вождь и верящая в него безликая масса людей тесно взаимосвязаны друг с другом: они в определенном смысле творят друг друга. Так, Гитлер выступая перед штурмовиками говорил: «Все, что вы есть, вы есть со мною. Все, что я есмь, я есмь только с вами». Отсюда один шаг до обожествления вождя и религиозного преклонения перед ним, что мы и встречаем во всех видах тоталитаризма. Это хорошо подтверждает известный гиммлеровский девиз для эсэсовцев: «Моя честь — это моя верность».

Важнейшей чертой тоталитаризма является постоянное вмешательство государства во все области жизни людей. Он не принимает независимого существования какой-либо деятельности людей, какого-либо их своеобразия. По остроумному выражению Арендт: «Если тоталитаризм воспринимает свою цель всерьез, он должен дойти до такой точки, где захочет раз и навсегда покончить с нейтральностью даже шахматной игры». Подтверждением этого тезиса может служить чрезмерная политизация шахматных соревнований на звание чемпиона мира в СССР во второй половине ХХ века.

Таково, в общем, основное понимание тоталитаризма как некоторой политической формы управления обществом. Не буду углубляться в другие трактовки его понимания, которых много в литературе. Разница между Арендт и Муссолини в интерпретации тоталитаризма состоит в том, что Муссолини отводил бюрократии определенное место в обществе и государстве, Арендт же считает, что бюрократия при тоталитаризме не имеет никакого самостоятельного значения.

До сих пор я говорил об общем понимании тоталитаризма, как оно представлено в литературе. Обычно это понятие рассматривают не как характеристику режима политической власти, а как определение социально-экономического строя общества. На мой взгляд, такой подход закрывает путь к познанию и анализу советского общества и его противоречивой истории. Тоталитаризм, говоря марксистским языком, явление надстроечное, а не базисное, хотя он и оказывает свое обратное влияние на базис. Что касается сталинского тоталитаризма, то он тоже явление сугубо политическое. Это объясняет, в частности, вопрос, почему «левая оппозиция», выступая против сталинизма, говорила о необходимости в СССР политической, а не социальной революции, свержения сталинизма, а не советского строя. По ее мнению, свержение сталинизма в ходе политической революции могло бы восстановить в советском обществе ленинские демократические ценности и политику Октября. Позднее фактически того же хотели и представители «правой оппозиции», выступавшие против Сталина. Что же касается тех, кто в 30-е гг. умирал в застенках ГУЛага с именем Сталина на устах, то, как правило, это были жертвы пропаганды, отождествлявшей социализм со сталинским режимом государственной власти.

Повторюсь, тоталитаризм — это понятие, характеризующее сугубо политический режим государства. И хотя этот политический режим может охватывать все стороны общества, от семьи, экономики до социальной и духовной сфер, он, тем не менее, выступает сугубо надстроечным явлением, которое не следует отождествлять с социально-экономическим строем общества. Надстроечный характер тоталитаризма позволяет нам лучше понять советскую историю, которую нельзя сводить к существованию только одного вида политического режима: их, конечно, было несколько. Так, на смену сталинскому тоталитаризму со временем пришло авторитарно-демократическое правление Н. С. Хрущева, сменившееся, в свою очередь, определенным возрождением урезанного неосталинизма в эпоху Л. И. Брежнева. Что касается горбачевской перестройки, то она как всестороннее отрицание сталинского тоталитаризма и его последствий дала наглядный пример возможности существования демократического режима в условиях социалистического выбора.

Итак, тоталитаризм в Советском Союзе возникает с приходом к власти Сталина. Окончательно он формируется в 30-е годы, когда были полностью ликвидированы элементы социалистической демократии, существовавшие после Октября 1917 года. Известно, что в 20-е годы существовали различные формы проявления гражданской активности, демократии и свободы: в частности, в сфере культуры функционировали различные художественные школы и течения, выходило множество литературных журналов различной эстетической направленности, развивалось самодеятельное народное творчество. В то время, вдохновленные идеалами Октября, представители творческой интеллигенции создали целые пласты новой советской культуры, включая такие шедевры литературы и искусства, как «Двенадцать» Блока, стихи и поэмы Маяковского, конармейские рассказы Бабеля, «Тихий Дон» Шолохова, «Броненосец «Потемкин»» Эйзенштейна и др. С укреплением власти Сталина окончательно свертывается революционная демократия, уничтожаются полностью все виды и формы политической оппозиции режиму, намечается спад в литературе и искусстве.

Какова же природа сталинского тоталитаризма? Она коренится в двойственной природе бюрократии, составляющей его социальную базу. Как известно, бюрократия не является самостоятельным классом: она выполняет (хорошо или плохо) обслуживающую социальную функцию в обществе. Если у власти стоит рабочий класс, она, чтобы жить и функционировать, вынуждена считаться с его интересами, если у власти — буржуазия, то бюрократия обслуживает ее классовые интересы. Конечно, это не мешает ей иметь свои собственные интересы, которые она удовлетворяет за счет привилегий правящей касты. В этом плане советская бюрократия вынуждена была, с одной стороны, охранять интересы трудящихся, которые взяли власть в ходе Октябрьской революции, т. е. охранять национализированную экономику, плановое хозяйство, власть Советов, с другой — подтачивать корни революции с помощью постепенного разрастания своих привилегий, усиления бюрократизма, незаконных массовых репрессий и сосредоточения власти в руках одного человека — Сталина. Как свидетельствуют новейшие исторические документы (в частности, недавно опубликованные «расстрельные списки» сотен людей, которые приговорил к смерти своей подписью Сталин), не революция «пожирала собственных детей», а лично Сталин со своими ближайшими соратниками уничтожили всю так называемую «ленинскую гвардию». Это они вместо постепенного свертывания насильственной функции государства и расширения социалистической демократии создали всепроникающую машину уничтожения инакомыслящих, это они вместо научного марксистского мировоззрения создали религию коммунизма, по которой идеальное будущее нуждается в жертвоприношениях настоящего. В этом смысле Сталин справедливо заслужил звание «могильщика революции».

Почему же сталинский тоталитарный режим так долго мог существовать в СССР? Ответ на этот вопрос также вытекает из двойственной природы советской бюрократии, которая могла паразитировать на шее рабочего класса только при одном условии: если она сохраняла и защищала господство этого класса, его национализированную экономику, его социально-политический строй, возникший в ходе Октябрьской революции. Эту двойственную природу бюрократии и сталинского режима власти мало кто из современных исследователей и политиков понимает, хотя с ее помощью объясняется многое в истории, в частности, такие малопонятные и противоречивые действия Сталина, как восхваление Ленина и скрытое враждебное отношение к нему, особенно к его Политическому завещанию, необоснованный и резкий переход от НЭПа к политике насильственной коллективизации, оказание помощи Испанской революции и уничтожение в этой стране многих тысяч революционеров-интернационалистов, критика фашизма и установление тесного сотрудничества с нацистской Германией накануне второй мировой войны и т. д., и т. п.

Сталин как персонификация советской бюрократии, как ее вождь был вынужден одновременно защищать советский строй и деформировать его, защищать завоевания революции и извращать ее социалистическую направленность. Деятельность Сталина в большинстве случаев противоречила социализму и его идеалам, хотя она и прикрывалась марксистской фразеологией и лозунгами социалистической революции. Поэтому не следует смешивать сталинизм, или сталинский тоталитаризм, с сутью советского общественного строя, основы которого были заложены Октябрьской революцией. Тем более не равнозначны понятия «социализм» и «сталинизм», на чем настаивают современные неосталинисты и смыкающиеся с ними неолибералы. Сталинизм — это не только извращение социализма: он его прямой антипод.

Непонимание двойственной природы сталинского режима присуще сегодня многим идеологам правого и левого толка. Так, либерально настроенные идеологи утверждают, что сталинизм мало чем отличается от гитлеризма. Некоторые из них даже утверждают, что первый намного хуже последнего. Конечно, с формальной стороны и по своей кровожадности эти два тоталитарных режима похожи друг на друга как две капли воды. И там, и там были отказ от демократии и узурпация власти одним человеком, и там, и там существовали концлагеря и их многочисленные жертвы, и там, и там был оболванивающий многих культ личности вождя.

В тоже время, при более глубоком сравнении этих режимов возникают вопросы: почему, например, эти два режима вели войну друг с другом? Почему развитые демократические государства в конечном итоге выступили на стороне СССР, воевавшего против фашистской Германии, предпочтя в трудную минуту иметь дело со Сталиным, а не с Гитлером? Наконец, почему даже наиболее последовательные антисталинисты в лице троцкистов и их главного вождя выступили за защиту СССР в возможной войне с фашистской Германией? Думаю, что ответы на эти вопросы дают возможность всесторонне понять сущность сталинизма и тем самым прийти к объективному суждению о нем.

Столкновение двух видов тоталитаризма (сталинского и гитлеровского) было обусловлено, прежде всего, противоположностью социально-классовой природы того общественного строя, который они обслуживали. Сталинский тоталитаризм вырос и паразитировал на базе завоеваний Октябрьской революции, давшей впервые в истории государственную власть трудовому народу. Сталин, со временем узурпировавший эту власть, был вынужден защищать советское государство против его внешних врагов. Гитлеровский нацистский режим возник из стремлений финансовой буржуазии Германии к мировому господству, и эту потребность он последовательно обслуживал своей агрессивной внешней политикой. Социально-классовая противоположность этих режимов во многом объясняет факты поощрения агрессивных действий Гитлера со стороны западных демократий в начале войны и открытие второго фронта против фашистской Германии на ее исходе. Поддержка СССР в войне с Германией стала возможной для западных демократий лишь тогда, когда они почувствовали угрозу собственному существованию со стороны гитлеровского фашизма. Сталинский режим, перешедший к тому времени от интернациональной к национал-державной политике, был в этой войне для Запада меньшим злом, чем гитлеризм, рвавшийся к мировому господству и требовавший покончить с «гнилой демократией» западных государств. Учитывал Запад и то, что Сталин в отличие от Гитлера все-таки не сжигал в печах миллионы людей, не набивал волосами своих жертв спальные матрасы и не выделывал из кожи заключенных абажуры.

Что касается таких последовательных противников сталинизма, как троцкисты, то их защита СССР в этой войне обуславливалась не их компромиссом со Сталиным, а стремлением защитить основы того строя, которые были заложены Октябрьской революцией. Для них Сталин, защищавший СССР, а, стало быть, и его социальные основы, являлся меньшим злом, чем Гитлер и нацизм, стремящиеся одержать победу в войне не только над советским государством, но и полностью покончить с большевизмом и коммунизмом.

Тоталитаризм и сталинизм — понятия во многом тождественные. Подрывая демократические и социалистические основы советского общества, сталинизм стал причиной деформации не только советского государства, но и самой идеи социализма. Имеющаяся сегодня аллергия у многих людей на социализм — это во многом следствие сталинизма, который нанес глубокую и до сих пор кровоточащую рану всему левому движению.

«Сталинизм» и «Сталин» — понятия родственные, но не тождественные. Что касается первого понятия, то, как я уже говорил, оно характеризует тоталитарно-репрессивный режим власти, который создали Сталин и его команда. Что касается понятия «Сталин», то оно относится к конкретно-исторической личности, которая правила в СССР почти тридцать лет. Хотят этого или нет противники Сталина, но он вошел в историю советского государства. Другое дело — оценка его как политика. В этом отношении одни считают его «исчадием ада», другие — «великим политиком» и «вождем всех народов». На мой взгляд, противоречивая личность Сталина должна оцениваться «по ее плодам», т. е. по результатам ее конкретной деятельности. Конечно, Сталин был тираном, может быть, самым большим тираном в истории человечества; тем не менее, нельзя исключать, что в отдельных случаях его деятельность могла иметь положительные результаты. Так, позитивной акцией во время войны было освобождение Сталиным из застенков ГУЛага многих военных специалистов. (Правда, посажены они были в концлагеря тоже с его санкции.) Рассказывали мне и такой случай: в военное время один звонок Сталина на машиностроительный завод с просьбой значительно увеличить выпуск танков повышал производительность труда рабочих и инженеров в несколько раз. Понятно, что такой звонок объективно выполнял прогрессивную роль. Ясно также, что в подобных случаях Сталин вел политику прямо противоположную «сталинизму».

Другое дело — «плоды» его политики, когда физически и морально уничтожались лучшие люди страны: выдающиеся руководители партии и государства, талантливые ученые и представители культуры. По данным доклада специальной комиссии ЦК КПСС Президиуму ЦК, только за 1935-1940 годы за «антисоветскую деятельность» было арестовано 1980635 человек, из них расстреляно 688503. Соответственно за 1937-1938 годы арестовано 1548366 и расстреляно 681692. В итоге был уничтожен весь тонкий слой революционеров, о которых в свое время так хорошо говорил Ленин, отмечая, что для них правдивость и честность были естественными человеческими качествами. Следует подчеркнуть, что среди них были ликвидированы, за исключением самого Сталина, все руководители партии и государства, о ком писал Ленин в своем письме к XII съезду партии. Одни погибли от пули в отечественных тюремных застенках, как Каменев, Зиновьев, Бухарин, другие были уничтожены за границей, как, например, Троцкий, получивший от сталинского агента удар ледорубом по голове. Подобная практика и есть «сталинизм», или «сталинщина» в точном смысле этого слова. Она, конечно, ничего общего с социализмом не имеет.

К сожалению, по данным социологии, около половины российских граждан сегодня желает вернуться к сталинским порядкам. Чем это объясняется? На мой взгляд, это прямое следствие современных радикальных реформ неолиберального толка, породивших невиданную социальную поляризацию и криминальный беспредел в обществе. Парадоксально, но факт: люди ищут альтернативу этим явлениям не в развитии подлинной демократии, а в сталинском тоталитаризме, заложившем в середине ХХ века многие предпосылки перехода к современному дикому или варварскому капитализму.

Что касается идеологии социализма, то она была Сталиным фактически превращена в типичную светскую религию. Вопреки всем марксистским традициям (вспомним негативную позицию Маркса и Ленина по отношению к культу личности), Сталин всячески поощрял культ собственной личности, во многом также носивший религиозный характер. Я, будучи мальчишкой, помню, как на праздновании 800-летия Москвы был поднят на аэростате портрет Сталина в форме светящегося куба. Видимый со всех сторон, он представлял собой гигантскую объемную икону человека-бога. Для отдельных людей он был даже больше, чем Бог. Никакая религия не додумалась превратить в своеобразный храм всю Москву, включая ее небо, а сталинисты додумались.

Именно поэтому меня никогда не удовлетворяло стремление правых и левых радикалов, неолибералов и неосталинистов, намертво связывать тоталитаризм с социализмом и всей советской историей, начиная с Октября 1917 года и кончая перестройкой. Я до сих пор убежден, что понятие «тоталитаризм» нельзя переносить на совершенно различные периоды нашей истории. Одно дело советская власть при Ленине, другое — при Сталине, одно дело хрущевская «оттепель», другое — брежневский неосталинизм. Не вмещается в это понятие и горбачевская перестройка, суть которой состояла в полном отрицании и преодолении пережитков сталинизма.

В этой связи — несколько слов относительно моего спора с М. С. Горбачевым по поводу реформируемости или нереформируемости советского общества и его политической системы. Спустя несколько лет после окончания перестройки Горбачев, под влиянием некоторых своих помощников, стал говорить, что неудачи перестройки определялись нереформируемостью советской системы. В беседе с ним я говорил, что, если эта система была нереформируемой, то перестройка теряет свой исторический смысл, и все достижения, связанные с гласностью, демократизацией общества, рынком и т. д., превращаются в своеобразный исторический выкидыш, не более того. Позднее Горбачев изменил свое мнение и накануне 20-летия перестройки признал, что нереформируемых систем не бывает, иначе не было бы социального прогресса.

Таким образом, качественное отличие сталинского тоталитаризма от других политических режимов, существовавших в советской истории, дает возможность лучше ее понять и соответствующим образом описать. Рассматривать советскую историю как сплошное господство тоталитаризма, начиная с 1917 г., — это значит подгонять живой исторический процесс под одностороннюю и далекую от жизни схему. В свою очередь, это не снимает того исторического факта, что отношение к сталинизму в нашей стране продолжает оставаться важным идейно-политическим критерием в осмыслении характера советского общества и его исторической эволюции.

На Западе все историки, пишущие о нашем советском обществе, разделяются на две характерные группы. Первые — это сторонники «тоталитарной школы», которые считают, что тоталитаризм у нас утвердился с Октября 1917 г. К ней на Западе можно отнести таких историков, как Ричард Пайпс, Збигнев Бжезинский и др. У нас в России к ней принадлежит наш известный писатель Александр Солженицын и историки так называемого радикал-либерального направления: Пихоя и др. Среди представителей этого направления был и известный историк Волкогонов, бывший сталинист, ставший в одночасье «радикал-демократом» и ярым противником Ленина.

Ко второй группе историков, примыкающих к школе так называемых ревизионистов (здесь слово «ревизионизм» используется не в традиционном понимании, как характеристика идейно-политического уклона от ортодоксального марксизма) относятся те политические историки и мыслители, которые пытаются воспроизводить советскую историю во всей ее противоречивости, нюансах и тонкостях. На Западе к этой школе примыкают два крупных историка: Роберт Такер (он много писал о Сталине и сталинском периоде нашей истории) и Стивен Коэн, автор известных работ о Бухарине. В России аналогичных историков немного. К ним можно отнести Владлена Логинова, недавно умершего Виктора Данилова и др. Их отношение к сторонникам «тоталитарной школы» очень критично: они считают, что понятие «тоталитаризм» закрывает вход в реальную советскую историю, в частности, оно не дает возможность понять и объективно воспроизвести ни социальную структуру советского общества, ни ее основные политические силы, ни поведение вождей и масс в крупных исторических событиях.

Для историков и идеологов «тоталитарной школы» вся советская история едина и однозначна: она — закономерный результат господства тоталитарного режима власти. Стивен Коэн в своей книге «Переосмысливая советский опыт» считает, что методологической основой «тоталитарной школы» является идея непрерывности, то есть представление советской истории как сплошного непрерывного процесса, который идет без каких-либо качественных изменений, периодов, этапов. Такое представление исторического процесса не дает подлинного понимания советской истории, в частности, понимания закономерностей борьбы правящего сталинского режима с троцкистской и бухаринской оппозициями. Сторонники идеи непрерывности, как правило, автоматически ставят знак тождества между такими различными историческими фигурами, как Ленин и Сталин, Хрущев и Брежнев, Горбачев и Ельцин. В их понимании все они лишь различные личностные проявления господствующего тоталитарного режима власти. Таково же отношение представителей этой школы и к оценке Октябрьской революции. Для них это большевистский переворот, утвердивший в стране тоталитаризм, не более того.

Среди отмеченных двух групп историков, оценивающих советскую историю мне, конечно, ближе «ревизионисты», которые ограничивают период тоталитаризма рамками сталинского политического режима власти. Такой подход дает возможность не зацикливаться на идее тоталитаризма и более объективно рассматривать советскую историю во всей ее полноте и противоречивости.

Неумение различать в похожих исторических явлениях их существенное различие, а за различием видеть их определенное тождество — характерный порок многих современных исследований, посвященных советской истории. Недавно мне на заседании клуба «Свободное слово» историк культуры и эстетик Ванслов подарил свою книгу, в заключении которой он написал о том, что во времена Хрущева и Брежнева было принято, вопреки сталинистам, противопоставлять Ленина и Сталина в том духе, что Сталин плохой, а Ленин — хороший. На самом же деле, считает автор подаренной мне книги, Ленин и Сталин мало чем отличаются друг от друга. При этом он ссылался на авторитет известного в прошлом идеолога КПСС, а затем неистового лениноеда академика Александра Яковлева, который утверждал, что Сталин лишь исполнял то, что завещал Ленин. Нечто подобное недавно по ТВ говорил известный политолог и историк В. Никонов, утверждавший, что Сталин был либералом по сравнению с Лениным. В определенном «генетическом родстве» Ленина и Сталина убеждены и некоторые историки РАН. Их рассуждения на эту тему я, в частности, слышал на одной из конференций, посвященной изучению истории международной социал-демократии. И об этом говорят профессионалы!? В тоже время любому вдумчивому и честному исследователю советской истории должно быть ясно, что эти две исторические фигуры были во многом антиподами в политике. Не случайно Ленин решительно требовал в своем Политическом завещании устранения Сталина с поста генсека партии. Ясно и другое: один из них под конец своей жизни оказался жертвой, а другой его моральным и физическим палачом.

Характерно, что на отождествлении Ленина и Сталина сегодня сходятся между собой многие радикальные либералы и неосталинисты. Оказывается, что для обеих сторон является истиной в последней инстанции тезис старой советской пропаганды о том, что «Сталин — это Ленин вчера, а Ленин — это Сталин сегодня». На самом деле данный тезис является одной из грубейших фальсификаций истории, отождествляющей две совершенно противоположные политические фигуры. Исторически идея тождества этих политиков, как известно, принадлежала самому Сталину, который, создавая культ собственной личности, не хотел, чтобы массы знали о тех принципиальных расхождениях и противоречиях, которые были между ним и Лениным, особенно в последние годы жизни вождя Октябрьской революции. Сталин и его сторонники пытались их всячески замолчать. Тем не менее, эти противоречия очевидны: Ленин и Сталин принципиально по разному понимали национальный вопрос и связанный с ним процесс создания СССР, необходимость реформирования политической системы советского общества, кадровые и другие проблемы, нашедшие свое отражение в Политическом завещании Ленина. Не смотря на все эти факты, мы снова становимся свидетелями того, как на новом витке исторической спирали начала возрождаться старая порочная теория о единстве двух вождей. В этой связи закономерен вопрос: кому выгодна сегодня реанимация подобной теории? Думаю, она нужна не только маргинальным сталинистам, но и тем, кому хочется во что бы то ни стало окончательно дискредитировать социалистическую идею, воплощением которой в нашей истории, конечно, являлся Ленин, а не Сталин.

В заключение я хочу поднять еще один вопрос, связанный с темой статьи. Это вопрос о неизбежности или необходимости сталинского тоталитаризма в советской истории. Удивительно, что даже среди последователей выдающегося марксистского философа и, насколько мне известно, принципиального антисталиниста Э. В. Ильенкова есть сторонники подобной точки зрения. Главный их аргумент состоит в том, что индустриализация и коллективизация страны требовали жесткого руководства, и такое руководство было реализовано железной рукой Сталина, его тоталитарным режимом власти. По их мнению, любой на месте Сталина делал бы то же самое, будь то Ленин или Троцкий.

Скажу прямо: я категорически не согласен с подобным подходом к нашей истории как раз потому, что не вижу фатальной необходимости тоталитарного режима власти в Советском Союзе. Тоталитаризм — это прежде всего репрессивный режим, создающий и уничтожающий своих врагов в лице любой политической оппозиции, будь то правые или левые. Он действует, как правило, по логике физического уничтожения своих противников, по принципу «секир башка», а не по марксистской логике преобразования экономических условий существования классов.

Как известно, марксизм допускает физическое уничтожение отдельных представителей буржуазии лишь в особых случаях: при их активном вооруженном сопротивлении рабочему классу, а не потому, что они принадлежат другому классу. Тоталитаризм, напротив, абсолютизировал логику классового насилия, перенося ее, например, из периода гражданской войны в мирное время. Именно так и поступал Сталин, провозгласив идею обострения классовых противоречий по мере продвижения к социализму. В частности, он любил проводить «политику чрезвычайщины» в сугубо мирное время. На самом деле классовая борьба не может и не должна сводиться только к насилию и тем более к физическому насилию, ведущему к смерти людей. Существует масса различных форм государственного принуждения, не требующих физического истребления людей. Если бы у власти вместо Сталина и его окружения были люди ленинского склада, я уверен, они бы не допустили тех ужасов ГУЛага, которые были инициированы тоталитарным режимом Сталина. Никакой фатальной закономерности утверждения тоталитаризма в истории нашей страны не было. Он был прямым следствием отхода руководства правящей партии от марксизма, отказа от демократических и подлинно революционных традиций в управлении обществом. Объективные условия, связанные с исторической отсталостью нашей страны и усталостью масс от войны и революции, конечно, сыграли свою роль в возникновении сталинского тоталитарного режима, но они не могут его оправдать.

Люди не только рабы существующих условий, они могут эти условия познавать и изменять. Именно это Ленин имел в виду, когда предлагал совершить в нашей стране настоящую культурную революцию, означающую не столько ликвидацию безграмотности, сколько органическое усвоение всех «прогрессов» капитализма, начиная с техники и кончая культурой. Ленин последовательно добивался раскрепощения труда путем добровольной его кооперации и ликвидации его принудительного, наемного характера. Он требовал постоянного усвоения большевиками лучшего буржуазного опыты ведения хозяйства. В этой связи он писал: «Черпать обеими руками хорошее из заграницы: советская власть + прусский порядок железных дорог + американская техника и организация трестов + американское народное образование… =социализм» (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 45, с. 39, 550). Он требовал активно внедрять в практику достижения научных систем организации труда у Форда и Тейлора за минусом буржуазной практики «выжимания пота» из рабочих. Что касается Сталина, то он пошел иным путем, путем создания тоталитарного режима власти и насильственного принуждения людей к труду. Тем самым он полностью дискредитировал идею социализма, связанную с освобождением труда.

История не есть простая функция развития экономики. Она является результатом борьбы различных социальных тенденций и интересов. В советском обществе эта борьба, как известно, продолжалась и после Октября 1917 г. Мало того, она обрела острейшую форму гражданской войны, которая во многом определялась тем, что демократическим и социалистическим силам не удалось создать единое коалиционное правительство. Однако и после гражданской войны в стране продолжали действовать две тенденции: демократическая и антидемократическая. Демократическая тенденция выражала интересы рабочего класса и всех остальных слоев трудящихся. Я ее связываю прежде всего с ленинским пониманием положения дел в стране, с необходимостью перехода к политике НЭПа и возможностью осуществления идей его Политического завещания, в котором были намечены реальные пути демократического реформирования Советского государства. Это Завещание было подлинно научным выражением интересов рабочего класса России. Другая тенденция — антидемократическая, бюрократическая, тоталитарная, базировалась на выражении интересов других слоев общества. Она выражала, прежде всего, запросы советской бюрократии, мелкой буржуазии и консервативных слоев крестьянства. Сталин был их рупором.

В борьбе этих двух социально противоположных тенденций и осуществлялась советская история. В итоге, бюрократическая тенденция в форме сталинизма взяла верх над демократической ленинской тенденцией. Позднее, с началом научно-технической революции, наступил ее предел развития, предел тоталитарного режима власти вообще. Чтобы двигаться вперед, нужно было вобрать в себя и утилизировать плоды научно-технической революции, размагнитить и освободить мозги от различных идеологических догм, осуществить на деле демократию, но выращенная Сталиным бюрократия этому всячески препятствовала.

Отсюда и возникла историческая необходимость сначала в ХХ съезде партии, а затем и в перестройке. Заслуга Горбачева и его окружения состояла в том, что они раньше других это осознали, начав обновление советского общества на началах гуманизма и демократии. Они, по сути дела, начали трансформировать авторитарный социализм брежневской эпохи в демократический социализм. Им многое удалось сделать на этом пути: осуществить свободу слова, отменить цензуру, окончательно ликвидировать остатки тоталитаризма в руководстве страной, реализовать плюрализм в политической и духовной сфере, наладить альтернативные выборы, разрешить свободный выезд граждан за границу, отодвинуть угрозу ядерной войны, начать процесс всеобщего разоружения и т. д. Я поэтому во многом остаюсь поклонником этого подлинно демократического периода в развитии нашей страны, своеобразной политической весны советского общества, пришедшей на смену зимним рецидивам брежневского неосталинизма.

Несмотря на силовое прекращение перестройки во время путча и последующего прихода к власти радикал-либералов во главе с Борисом Ельциным, она, в принципе, доказала реальную возможность существования в истории демократического социализма. Прошедшие шесть лет перестройки показали, что не тоталитаризм, а демократия — наиболее адекватная политическая форма реального социализма. На мой взгляд, перестройка была настоящим прорывом к свободе советского общества. Она фактически продолжила демократические и социалистические преобразования, начатые Октябрьской революцией и прерванные сталинизмом. Очень жаль, что те, кто ее осуществлял в свое время, сегодня под влиянием политической коньюктуры от нее отказываются или трактуют ее в сугубо неолиберальном ключе. Но это их дело, дело их совести — или ее отсутствия.

Как показывает история России, становление социализма является сложным, длительным и противоречивым процессом. Не хочу сейчас глубоко затрагивать непростой вопрос о возможности победы социализма в отдельно взятой стране или ряде стран. Меня волнует другой вопрос. Возможно ли вообще построение социализма сразу во всех развитых странах мира? Думаю, нет. Революции вызревают сначала на национальной почве и затем продолжаются на мировой. Мировая революция — это, видимо, долгий исторический процесс отпадения от капиталистической системы отдельных стран, в которых социальные противоречия дошли до высшей точки кипения. Что касается возможности создания социализма в отдельной стране, то, как уже отмечалось, все зависит от умения этой страны и ее руководства создавать более эффективную, чем в развитых странах, экономику, более высокий жизненный уровень своему народу, и более широкую демократию. В противном случае страна, вступившая на путь социализма, не выдерживает конкуренции с развитыми капиталистическими странами и, как показывает опыт советской России, в ней происходит реставрация капитализма в его самой дикой, криминальной форме.

Вместе с тем, с падением советской модели социализма история не кончается. Как говорится, еще не вечер. История продолжается и, я уверен, опыт создания социализма и преодоления тоталитаризма, который был осуществлен в нашей стране, не уйдет в Лету: он еще будет востребован Россией и миром.

 

ДИХОТОМИЯ ВОЙН И РЕВОЛЮЦИЙ
В РЕАЛИЯХ ЭПОХИ ГЛОБАЛИЗАЦИИ^*

Леонид Истягин

Проблема насилия принадлежит к числу важнейших и труднейших в теории и практике освободительных движений, в том числе рабочего, социалистического. Исторический материализм, в отличие от ряда направлений идеалистической социологии, в принципе всегда отрицал положение о решающей роли насилия в общественной жизни, исходя из того, что такая роль в конечном счете принадлежит материальному производству. Вместе с тем марксизм признавал функцию «повивальной бабки» насилия при реализации политических сдвигов, подготовленных ходом социального поступательного развития. Большинство социалистических теоретиков указывали на право передового класса прибегнуть в определенных случаях к применению силы для ниспровержения устаревшего строя и развертывания строительства нового, отвечающего интересам трудящихся масс и народов. В теории, как и на практике, в данном случае определяющим является адекватное соотношение целей и средств. Последние не могут всегда оправдываться первыми, но должны находиться с ними в гармоническом соответствии, определяемом в конечном итоге коренными гуманистическими интересами, общечеловеческими ценностями. Как подчеркивал в свое время Г. В. Плеханов, «между силой и насилием лежит глубокая пропасть». Ввиду этого он допускал употребление насилия «лишь при известных обстоятельствах», советуя «в интересах самого пролетариата не увлекаться насильственными действиями»¹. Выбор средств требует от революционеров всегда предельно ответственного отношения, глубокого анализа конкретной ситуации. Особый случай — использование вооруженных средств, методов, в конечном счете — войны. В наши дни дело выглядит так, что методология с применением силы в тех или иных формах вновь поступает на оснащение радикальных политических сил. Этот вопрос определенно нуждается в изучении, с учетом новых реалий, возникающих в эпоху научно-технических революций и прогрессирующей глобализации.

I. Лимиты не вышли

Крах модели «реального социализма» и вызванный им распад Советского Союза и «социалистического содружества» породили в широких общественных кругах, не только российских, но и международных, надежду если не на полное исчезновение революций из социально-политического быта, то, по меньшей мере, на какой-то длительных мораторий на них. Очень показательно, что фраза о «лимите на революции» в России прозвучала с левого политического фланга, из уст лидера КПРФ, который, правда, с тех пор многократно, но маловразумительно пытался уточнить свою позицию. Между тем действительность такова, что революции не только сохранились и происходят, но и принимают все более разнообразные формы. Выходит, что потребность в революциях не исчезает, а как раз наоборот — возрастает, во многом в связи с результатами и следствиями глобализации.

В определенной мере нечто подобное происходит и с феноменом, исторически родственным революции, — войной. Ядерный пат, сложившийся в период двублокового противостояния (1945-1990), открывал, казалось, перспективу устранения мировой войны из арсенала средств мировой политики. После распада СССР и возглавлявшейся им коалиции государств многие полагали, что война вот-вот окончательно канет в историческое небытие. Действительность оказалась иной, менее однозначной. Войны как общественный феномен не исчезли. Правда, они тоже подверглись многочисленным трансформациям, но их продолженное бытие — факт. В общественном мнении, к сожалению, наблюдается рост сбивчивости в оценках войн и вооруженных акций, причем заметна тенденция к некоторому возрождению романтизации «военного духа», этики и так называемой «культуры войны».

Между тем становится даже и без глубоких исследований все более ясно, что в условиях колоссального, взрывного технического прогресса, захватившего и область вооружений, войны, — даже те, которые не относятся стратегическими инстанциями к категории «крупных», — могут произвести или детонировать общепланетные катастрофы, сравнимые по ущербу с мировыми войнами прошлого или даже превосходящие причиненные последними бедствия. Связь таких войн с революционными (либо, в зависимости от точек отсчета, контрреволюционными) процессами может носить косвенный, опосредованный характер, но по большинству признаков она все-таки имеет место. Это делает правомерным постановку вопроса о факторе сплетения, дихотомии, причем все в большей мере в общемировых масштабах, войн и революций, разрушительных конфликтов и позитивных преобразований.

Естественно, что принципиально отношение левых к обеим «ветвям» этого двойственного переплетения в наши дни должно быть радикально различным. Если войну, вооруженный конфликт, деструктивное насилие надлежит вытеснить из жизни социума во имя самого его сохранения, то революцию как способ качественных преобразований надлежит сохранить во имя обеспечения того же развития. В этом одна из важнейших проблем, подлежащая основательному и срочному рассмотрению, в том числе в рамках левого дискурса.

II. Искушение насилием

Все великие революции Нового времени, — нидерландская, английская, американская, французская и все три русские, — были одновременно и войнами. Они либо вырастали из войн и вооруженных столкновений, либо сами в процессе своего развития перерождались в войны, гражданские и межгосударственные. Правда, за последние два-три века случилось и немало менее масштабных революций, происшедших на мирных рельсах, но они, как правило, были так или иначе производными результатами великих и кровавых. Таков исторический опыт, с которым приходится считаться и сегодня, в принципиально новой мировой обстановке.

Могло ли быть иначе? Марксизм теоретически, при самом своем появлении, утвердительно ответил на этот вопрос. К. Маркс и Ф. Энгельс считали возможным при определенных предпосылках «выкупить» у капиталистов в собственность трудящимся основные средства производства, что обеспечило бы мирный поворот к социалистическому строю и убрало бы почву из-под источников войн. Руководимое К. Марксом и Ф. Энгельсом Международное товарищество рабочих (Первый Интернационал) в резолюции своего III конгресса в сентябре 1868 г. указало, что посредством «коренной социальной реформы» порождаемые экспансией капитала войны могут быть устранены. При этом Товарищество предложило «всем членам рабочих сообществ в особенности и трудящимся вообще прекратить работу в случае объявления войны в их стране»². Так была выдвинута идея стачки в качестве средства предотвращения войны, одновременно связанная с общей задачей «коренной социальной реформы». Как полагал К. Маркс, «объединение рабочего класса разных стран в конечном счете должно сделать войны между народами невозможными»³.

Однако осуществить на практике это предположение оказалось чрезвычайно сложным, и историческое революционное рабочее движение не справилось с этой задачей. Во многом причиной явилась абсолютизация движением собственной роли и потенциала в преодолении войны и милитаризма. Начало этой психологически понятной, но ошибочной трактовке данной формулы положило принятое по совету «гражданина Маркса» решение Генсовета Первого Интернационала об отклонении предложения пацифистской организации «Лига мира и свободы» о проведении совместного конгресса мира в Женеве в августе 1867 г. Задиристо объявив самого себя «конгрессом мира», Товарищество фактически выступило раскольником только что формировавшегося фронта антивоенных сил, что имело далеко идущие и в основном негативные последствия в дальнейшем. Рабочее движение и вышедшая из него социал-демократия упорно не ладили с мирными движениями, что только способствовало подготовке державами Европы их военной схватки.

Образовавшийся в 1889 г. Второй Интернационал в сущности продолжил и даже усугубил ошибки своего предшественника в этом вопросе. Уже в первой резолюции этой организации говорилось, что « война исчезнет только с уничтожением самого капиталистического строя, с освобождением труда и международным торжеством социализма»⁴. Практически это означало снятие с повестки дня вопроса о конкретной антимилитаристской программе в условиях старта империалистической, как тогда стали выражаться, «скачки вооружений», прямиком ведшей к мировой войне. Поэтому по-своему логично, что в августе 1891 г., выступая на очередном конгрессе Второго Интернационала, представитель германских социал-демократов Вильгельм Либкнехт подверг разносной критике «друзей мира» за то, что они «мешают трудящимся понять истинные причины войны»⁵.

Сыграл свою роль и перебор русофобии в европейской социал-демократии. Он побудил ее к негативному восприятию дела Первой Гаагской конференции мира 1899 г. и закрепил раскол антивоенных общественных сил на крайне опасном рубеже ХIХ в. В сущности эта установка сохранялась вплоть до последних предвоенных дней, чем и засвидетельствовала прямую совиновность социал-демократии в создании предпосылок к войне. С усилением реформистского течения в социал-демократии, особенно в трудах его ведущего идеолога Эдуарда Бернштейна (1850-1932), наметился отход от революционной методологии завоевания социализма, но отнюдь не восторжествовала, как можно было думать, линия на ликвидацию войн и милитаризма. Напротив, через соглашательство с правящей верхушкой, позже выразившееся в поддержке ура-патриотических лозунгов «своих» правительств, руководство социал-демократических партий в большинстве стран перешло к прямому содействию военным приготовлениям и развязыванию самих войн. Этим, конечно, не умаляется заслуга отдельных деятелей вроде Жана Жореса во Франции (1859-1914), но в целом правый фланг и даже центристские течения недооценили военную опасность, как и опасность злоупотребления силой в социальных конфликтах.

Более последовательными в этом отношении были левые течения в социал-демократии, типа русских большевиков а частично — и меньшевиков и эсеров. Но их милитантизм в классовой борьбе, генетически связанный с таковым разночинной революционности, в конечном пределе расходился с антимилитаризмом, а в конкретных условиях зачастую тяготел и к полному вытеснению последнего. Это с достаточной отчетливостью проявилось в их поведении на предвоенных социалистических конгрессах в Штутгарте (1907) и в Базеле (1912). В поправке левых (авторы Р. Люксембург и В. И. Ленин) к резолюции штутгартского конгресса указывалось, что если война, несмотря на все усилия ее предотвратить, все же начнется, то задача социалистических сил должна будет заключаться во «всемерном использовании вызванного войной экономического и политического кризиса для того, чтобы всколыхнуть наиболее глубокие общественные слои и ускорить падение власти капитала»⁶. Получалось, что чем глубже окажется вызываемый войной «экономический и политический кризис», тем лучше будет для революции. Ставя все точки над i, Р. Люксембург в речи на том же конгрессе прямо заявила: «Мы требуем, чтобы война была использована для ускорения краха классового господства вообще»⁷. Но для того чтобы использовать войну, надо как минимум ее иметь. Естественно, что расчет на войну, против которой вроде бы надлежало бороться, получил очень широкое распространение среди левых социалистов, в частности немецких, особенно тесно связанных с российскими⁸.

Было бы некорректно и неисторично оценивать ставку левых на войну и на использование ее средств и следствий для завоевания пролетариатом власти только отрицательно, исходя из позднейшего, а тем более современного опыта. Русско-японская война (1904-1905 гг.), на которую прямо и ссылалась Р. Люксембург, в самом деле подтолкнула развитие революционного движения в России, а вооруженное восстание в Москве, крестьянские выступления против помещичьих усадеб и другие силовые действия, хотя и сопровождались эксцессами, все же не вышли за социально допустимые пределы. Во многом благодаря этим выступлениям стало возможно образование и развертывание деятельности советов как формы демократии, переход к парламентаризму, развертывание профсоюзного движения, многих массовых, в том числе, молодежных, женских, культурных и просветительских организаций.

Скорее всего В. И. Ленин имел в виду подобное использование результатов войны в интересах революции, когда в известном письме М. Горькому в конце января 1913 г. высказывал мысль, что «война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции (во всей восточной Европе) штукой». Он, правда, тут же оговаривался: «Но мало вероятия, чтобы Франц Иосиф и Николаша (тут очень зря забыт Вильгельм II — Л. И.) доставили нам сие удовольствие»⁹. Ошибка левых, в том числе большевиков, состояла в этом случае в недооценке стремительно возросших к тому времени разрушительных и экстремистских потенциалов назревавшей мировой войны, в которой неизбежно должно было произойти то, что Вальтер Беньямин позднее называл «негативным восстанием техники»